Всё, что осталось. Записки патологоанатома и судебного антрополога

Потрясенная, я внезапно совершенно ясно осознала всю невероятность поручения, данного мне отцом. Человека в гробу не похоронят до тех пор, пока я все не проверю! Дядю Вилли надо осмотреть. Я ощущала, что мне доверили важнейшую миссию, и потому страшно переживала. Я и сама не знала, готова ли к такому и как это на меня повлияет.

Я подошла к гробу, слыша стук сердца, отдававшийся в ушах, и заглянула внутрь. Там лежал не дядя Вилли. Кто-то другой. Я судорожно глотнула воздух. В складках белой ткани покоился какой-то маленький человечек с мраморно-белым лицом, слегка замаскированным тоном. Не было румяных щек, привычных морщинок вокруг глаз, губы посинели, и – что самое невероятное – он молчал! На нем, правда, был надет парадный костюм дяди Вилли, тот самый, для похорон, но сама его сущность исчезла, оставив лишь легкий физический след на оболочке, в которой некогда обитала эта громадная личность. В тот день я поняла, что когда жизнь покидает сосуд, который служит нам с рождения до смерти, на земле остается даже не тело, а просто эхо – или тень.

Конечно, в гробу был дядя Вилли – по крайней мере, то, что от него осталось. Просто он был совсем не похож на себя. Тот момент неоднократно возникал у меня в памяти, когда я наблюдала за родственниками жертв массовых катастроф, которые проходили по рядам мертвых тел, лежавших на земле, в поисках знакомого лица, которое они так стремились – или, наоборот, боялись, – там увидеть. Помню, многие мои коллеги не верили, что человек может не узнать своего ближайшего родственника. Но, по собственному опыту взаимодействия со смертью, я могу сказать, что мертвые, даже те, кого вы прекрасно знаете, выглядят совсем не так, как живые. Перемены, которые со смертью происходят во внешности человека, гораздо более глубокие, чем те, что вызываются просто прекращением поступления крови и падением давления, расслаблением мышц и окончательным отключением мозга. Утрачивается что-то необъяснимое, как бы оно не называлось – душа, личность, или просто жизнь.

Мертвые выглядят совсем не так, как актеры, изображающие мертвецов в фильмах, которые просто лежат, словно в глубоком сне. Пропадает нечто, что при жизни помогало нам их узнавать. Конечно, здесь есть и простое объяснение – раньше мы никогда не видели их мертвыми. Быть мертвым – это совсем не то, что спать или лежать неподвижно.

В тот момент я не могла понять, почему не узнала дядю Вилли, и из-за этого сильно разволновалась. Его внешность не исказили ни жестокие обстоятельства смерти, ни разложение. Его смерть вовсе не была жестокой, и произошла она каких-то три дня назад, за маминым супом – в Шотландии не принято тянуть с похоронами.

Я понимала, что в таком крошечном городке как Инвернесс, где Вилли, как и моих родителей, все прекрасно знали, никто не мог перепутать труп, не говоря уже о том, чтобы намеренно поменять покойников или сделать с телом что-то незаконное. Он здесь родился, вырос, женился и теперь умер. Распорядитель похорон был одним из наших родных – он бы точно ничего подобного не допустил. Естественно, передо мной лежал Вилли. Но все равно, хотя рассудком я это понимала, разница между тем, каким он был при жизни и как выглядел теперь, после смерти, меня потрясла.

Избавившись от последних сомнений, я вдруг осознала, какой покой царит в траурном зале. Молчание в помещении, где находится покойный, отличается от обычной тишины. В зале царило спокойствие, и мои опасения относительно того, что я сильно испугаюсь, начали потихоньку отступать. Поняв, что дядя Вилли, которого я знала, действительно умер, я смогла по-другому взглянуть на его тело, хотя и понимала, что не смогу отнестись к нему так же, как к безымянным трупам в анатомическом театре. Их я знала только на одном уровне, как мертвые тела, а Вилли существовал для меня сразу на двух: в настоящем, как физическое тело передо мной в гробу, и в прошлом, в моей памяти, как живой человек. Эти две его ипостаси не совпадали между собой и не могли совпадать – потому что были совершенно разными. Я помнила живого Вилли, а в гробу видела просто мертвое тело.

Предполагалось, что я быстренько загляну в гроб, чтобы убедиться, что там действительно мой двоюродный дед, что у него все в порядке с одеждой, и он – как всегда хотел, – выглядит в этот момент достойно. Однако в своем юношеском стремлении сделать все идеально, я зашла слишком далеко. По сути, я ударилась в дотошность, достойную Летающего цирка Монти Пайтона. Вот только никаких мертвых попугаев там не было – только бедный старый дядюшка Вилли.

Если бы кто-нибудь из служащих похоронного бюро вошел в тот миг в зал, он наверняка бы усомнился в моем психическом здоровье, и меня, скорее всего, удалили бы из здания, обвинив в нарушении покоя мертвых. Я совершенно уверена, что ни одно другое тело в истории этого почтенного шотландского похоронного дома перед тем, как покинуть его пределы, не подвергалось столь доскональной проверке.

Сначала я убедилась, что он действительно мертв. Честное слово! Я пощупала пульс – сначала на запястье, потом на шее. Дальше положила руку на лоб, чтобы проверить температуру. Каким образом я собиралась ощутить тепло кожи у трупа, пролежавшего три дня в холодильной камере морга, я и теперь не могу объяснить. Я обратила внимание, что лицо не вздуто, кожа не обесцвечена, а запаха разложения не ощущается. Я проверила окраску пальцев на руках, чтобы убедиться, что до них дошел легкий бальзамирующий состав, потом проделала то же самое с ногами (да, признаюсь – я сняла у него один ботинок). Потом осторожно приподняла веко, чтобы убедиться, не изъяли ли у него незаконным образом глазное яблоко, и расстегнула верхнюю пуговицу рубашки в поисках разреза от нелегального вскрытия. Я знала, что никогда нельзя забывать о возможности кражи внутренних органов. Ну и пускай, что мы в Инвернессе! Конечно, его никак не назовешь столицей черного рынка краденых органов, но все же… Дальше – и это самое позорное – я проверила рот, желая убедиться, что никто не стащил его зубные протезы. А вдруг кому-нибудь понадобилась дедушкина вставная челюсть? Практически новая, один владелец, еще послужит…

Заметив, что у него остановились часы, я автоматически их завела и поправила руки, лежавшие на объемистом животе. Неужели я всерьез думала, что ему захочется узнать время, когда он окажется в могиле на кладбище Томнахурч, чтобы прикинуть, сколько он пролежал в ожидании похорон? Или еще зачем-нибудь? В любом случае, даже если бы он очнулся, то все равно не рассмотрел бы циферблат без фонарика, а фонарик я в гроб не клала. Я поправила прядь волос, упавшую ему на лоб, и легонько похлопала дядю Вилли по плечу. Молча поблагодарила его за то, кем он был для меня, а потом, вновь обретя здравый ум, вернулась к отцу и сообщила, что у дяди Вилли все в порядке. Можно хоронить.

В тот день я перешла много границ и без всяких логических оправданий. Хотя сейчас мне не верится, что я правда все это сделала, я понимаю, насколько смерть и горе сильно влияют на наш рассудок. Я впервые столкнулась с подобным опытом и справилась с ним единственным возможным для себя способом. Тот момент оказался очень важным: он подтвердил, что я умею отделять эмоции от разума. Я могла проявлять сочувствие, работая с трупами незнакомцев, но тут я сдержала переживания и воспоминания, нахлынувшие на меня при виде тела близкого и любимого человека, и такая отстраненность позволила мне с профессиональной и беспристрастной точки зрения провести полный осмотр.

Это нисколько не утишило моего горя, но показало, что подобная отстраненность не только возможна, но и желательна. За этот урок я благодарю и дядю Вилли, и моего отца, который просто решил, что я вполне готова к подобной задаче, и ни на мгновение не усомнился в моей способности справиться с ней. И я рада, что действительно справилась.

Единственной наградой от отца стал короткий кивок, который показал, что он верит мне на слово. С этого момента я больше никогда не боялась смерти.

Страх смерти – это обычно вполне оправданный страх перед неизвестным; перед обстоятельствами, которые мы не контролируем, которых не знаем и к которым не можем подготовиться. «Pompa mortis magis terret, quam mors ipsa», – написал более 400 лет назад знаменитый философ Фрэнсис Бэкон, цитируя римского стоика Сенеку. «Нас пугает подготовка к смерти, а не сама смерть». Тем не менее ощущение, что мы контролируем свою жизнь – это тоже иллюзия. Внутренние барьеры и конфликты, царящие у нас в мозгу, определяют то, как мы справляемся со своими страхами. Нет смысла пытаться контролировать то, что заведомо не поддается контролю. Гораздо лучше научиться не бояться неопределенности.

Чтобы понять корни страха перед смертью, попробуем разделить ее на три стадии: умирание, смерть и пребывание мертвым. Пребывание мертвым, пожалуй, вызывает меньше всего опасений, поскольку оправиться от смерти все равно нельзя, и не стоит, соответственно, беспокоиться о неизбежном.

Страх перед пребыванием мертвым определяется в основном нашими представлениями о том, что происходит после смерти: у тех, кто верит в рай и ад, ну или в любую форму дальнейшей жизни души, взгляды будут отличаться от тех, кто ждет лишь забвения. Смерть – неизученная территория, куда билет бывает только в один конец. Никто пока еще не вернулся оттуда с достоверным научным подтверждением своего пребывания за смертным порогом. Конечно, иногда случается, что некто, кого уже считали мертвым, вдруг опять начинает дышать, но с учетом того, что ежедневно на планете умирает более 153 000 человек, подозреваю, что количество «воскресших» не достигает статистически значимого числа, и настоящий научный опыт из подобных случаев извлечь невозможно.

Все мы слышали о людях, переживших клиническую смерть, которые описывают, как они куда-то плыли, выходили за пределы своего тела, видели яркий свет в конце туннеля, заново проживали свою жизнь и погружались в полный покой. Эти видения дразнят нас, якобы давая возможность представить, что ждет человека после смерти, а порой и вообще ее отрицая. Но у науки имеется собственное объяснение. Все эти феномены возникают естественным порядком в результате определенного биохимического и электрического воздействия на мозговую активность. Стимуляция височно-теменного узла с правой стороны мозга создает ощущение «плавания» и «вылетания» за пределы собственного тела. Яркие видения, ложные воспоминания и проигрывание реальных сцен из прошлого возникает из-за перепадов уровня нейротрансмиттера дофамина, которые влияют на гипоталамус, мозжечковую миндалину и гиппокамп. Недостаток кислорода и повышенный уровень углекислоты приводят к зрительным галлюцинациям с ярким светом и туннельному зрению, а также к возникновению эйфории и чувства умиротворения.

Стимуляция лобно-височно-теменной зоны коры головного мозга убеждает нас, что мы уже умерли – мы можем даже чувствовать, что лишились крови, всех внутренних органов и начали разлагаться, в случае довольно редко встречающегося психического расстройства, так называемого синдрома Котара.

Человеку свойственно отдавать предпочтение мистическим и сверхъестественным толкованиям событий, а не простой логике биологии и химии. Именно на этом основана деятельность доморощенных мистиков и гадалок с их туманными зеркалами, внушающими трепет неискушенному клиенту.

Самый большой страх связан со способом смерти – собственно процессом умирания. Страшный и болезненный период, который может длиться несколько мгновений или месяцев, с момента, когда мы узнаем, что смерть уже здесь, и до того, как она действительно приходит. Будем ли мы в свои последние дни мучиться от болезни, погибнем ли внезапно в аварии или станем жертвой преступления, а может, просто тихо угаснем? Иными словами, придется ли нам страдать? Как говорил писатель и ученый Айзек Азимов, «Жизнь прекрасна, смерть – это покой. Только переход немного неприятный».

Вот бы нам всем, как дяде Вилли, повезло прожить долгую, счастливую и здоровую жизнь и закончить ее в результате внезапного безболезненного падения в тарелку с теплым томатным супом, в окружении любимой семьи! Он не боялся смерти, потому что не знал, что она за ним уже идет. Для меня это лучший вариант кончины, которого я бы желала всем, кого люблю. Конечно, для остальных его смерть стала шоком. У моей мамы не было времени подготовиться к расставанию с человеком, которого она считала практически своим отцом, или свыкнуться со скорбью. Ритуал умирания, которого она ждала, так и не состоялся, дядя в одночасье перешел от жизни к смерти. Тем не менее в долгой перспективе родные и друзья находят утешение в том, что человек, по которому они горюют, умер максимально безболезненно, физически и морально.

Веселый дядюшка, обожавший поесть, умирает за обедом; садовник, застигнутый инфарктом, валится лицом в навозную кучу… смерть и черный юмор нередко идут рука об руку. И пускай капризы и причуды смерти в самый ее момент обычно не кажутся забавными, в дальнейшем они помогают близким легче пережить ее факт. Холодная ирония куда более жестока: гордый, независимый мужчина, всегда боявшийся инвалидности, проводит последние годы жизни, запертый внутри собственного тела, в безликой больничной палате; врач, лечивший гепатиты, умирает от рака печени; женщину, боявшуюся скончаться в одиночестве, смерть настигает в госпитальном боксе, когда рядом никого нет… Все это реальные случаи, произошедшие с моими друзьями и родственниками.

Моя любимая бабушка, техтер, родом с Шотландского высокогорья, говорившая на гаэльском, верила в предсказания. Она много рассказывала про свою бабку, которая, по ее словам, могла предсказывать каохлад (конец жизни) обитателей их маленькой деревушки на западном побережье, потому что видела во сне их похороны. Прапрабабка узнавала, чьи это похороны, по тому, кто шел во главе процессии.

Одна из таких историй касалась «Кэти с Глена», дальней родственницы моей бабушки, кончину которой старуха предсказала, увидев в одном из снов похоронный кортеж, возглавляемый мужем Кэти Алеком. Для всех ее пророчество стало шоком, поскольку Кэти была еще молодой и очень здоровой и крепкой. Но когда весна сменилась летом, моя прапрабабка опять напомнила о нем, сказав, что конец Кэти близок: во сне она видела, как резали торф, а это означало что лето подходит к концу. День за днем бедняжку Кэти преследовали пристальные взгляды, но она продолжала себе заниматься своими делами и ни на что не жаловалась. Когда пришло время резать торф, Кэти вместе со всеми отправилась на выработки, где кидала бруски вверх из ямы, а потом раскладывала на просушку, прежде чем везти в сарай на телеге, запряженной быком. Ее, как и остальных, донимали мухи, и от работы постоянно болела спина.

Никто не мог потом сказать, почему бык в тот день вдруг разбушевался, но бедная «Кэти с Глена» оказалась у него на пути, и бык расплющил ее о каменную изгородь. Как в предсказании, Алек в то лето действительно прошел перед ее гробом до самого кладбища. Моя бабушка, конечно, могла выдумать эту историю – с нее бы сталось, – но если это было правдой, то в нашей семье кое-кого определенно могли сжечь на костре за ведьмовство, особенно с учетом рыжей шевелюры. Подобные суеверия лежат в корне многих ошибочных представлений о смерти, а заодно служат отличным сюжетом для страшных сказок, которыми пугают детей в холодные зимние ночи, у камина, в котором жарко горит торф.

Моя бабушка – мать моего отца – принадлежала к поколению, в котором умирали гораздо раньше, чем мы теперь, и из всех моих бабок и дедов я знала ее одну, так что она являлась очень важным человеком в моей жизни. Она была мне одновременно учителем, другом и конфидентом. Она верила в меня и понимала, как никто другой, и если только мне требовался совет, дружеский разговор или утешение от кого-то, кроме родителей, я неизменно шла к ней. Даже когда я была еще ребенком, она откровенно беседовала со мной о жизни и смерти. Смерти бабушка совсем не боялась. Я часто думала, уж не предвидела ли она, когда та за ней придет. Помню, в один из наших памятных ночных разговоров, я вдруг совершенно ясно осознала, что она не всегда будет рядом, отчего сильно опечалилась и испугалась. Я не хотела ее терять.

Бабушка посмотрела мне прямо в глаза своими глубокими черными глазами и сказала, что я обычная фаоин (дурочка). Она никогда меня не покинет, даже когда «уйдет», так она это называла. Она обещала, что всегда будет сидеть у меня на левом плече и, как только зачем-нибудь мне понадобится, мне достаточно будет повернуть голову влево и прислушаться к ней. Я ей сразу поверила и никогда не забывала ее обещания. Я на самом деле всегда жила с ним, каждый день и каждый час. Я до сих пор автоматически наклоняю голову влево, когда задумываюсь о чем-то, и до сих пор слышу ее голос, когда мне нужен совет. Не уверена даже, чем ее слова стали для той маленькой испуганной девочки благословением или проклятием, потому что мое детство наверняка прошло бы куда веселей, если бы я не помнила постоянно о своей мертвой бабушке. Много раз она не давала мне совершать вещи, которые – я и сама знала – мне не следовало совершать, но все равно хотелось. Кто-то может назвать это совестью, но я совершенно уверена, что у моей совести мелодичный голос моей старой шотландской бабки.

Тогда же она взяла с меня слово позаботиться о моем отце, ее единственном ребенке, когда придет его час. Никто, сказала она, не должен переступать порог смерти в одиночку. Она будет ждать с другой стороны, но я должна проводить его до дверей. Я не стала расспрашивать, откуда взялась эта странная просьба – в конце концов, мне было всего десять. Не спрашивала я и о том, почему там не будет моей мамы. В действительности так и оказалось – мамы не было с ним. Могла ли моя бабушка, которая к тому времени давно лежала в могиле, каким-то образом предвидеть, что мой отец останется последним из старшего поколения нашей семьи, и проводить его сможем только мы, дети?

Умирание – это дорога, по которой не хочется идти в одиночку, но через порог мы перешагиваем сами. Мифы и сказки внушают нам разные представления о том, что такое смерть, и чего от нее ожидать, но кто знает, какой она окажется для меня или для вас? Это очень личный, интимный момент – конец всего, что мы знали, чем являлись, что понимали, к которому нельзя подготовиться по учебникам и руководствам. Мы никак не можем на него повлиять, поэтому нет смысла растрачивать наше драгоценное время, беспокоясь о нем. Когда момент придет, мы просто испытаем его.

Моя бабушка умерла в безликой больничной палате. Страстная курильщица, она легла на обследование по поводу болей в груди; когда хирурги приступили к диагностической операции, то обнаружили рак легких в последней стадии и просто зашили ее обратно. Я знала, что это не та смерть, которой она бы хотела, но в те времена, с подобными заболеваниями, практически не существовало альтернатив обычной смерти в больнице, под воздействием обезболивающих. Ей не дали возможности умереть дома, в тишине и покое. Мы были еще детьми, и в больницу нас не пускали, поэтому я так ее больше и не увидела. Об этом я жалею всю свою жизнь. Мне очень хотелось бы поговорить с ней еще хотя бы один последний раз, услышать, что она скажет об умирании и о смерти, исполниться ее спокойной мудрости.

Итак, мое первое соприкосновение со смертью произошло в возрасте пятнадцати лет, когда умерла женщина, которую я любила больше всех на свете. Мой отец, понимая, насколько тесные отношения связывали нас с ней, спросил, хочу ли я увидеть бабушку, лежащую в гробу. Страдая от разлуки с ней и боясь увидеть ее мертвое тело, я отказалась – к великому облегчению матери, которая активно выступала против. Об этом я тоже горько сожалею. Я не пережила того последнего момента наедине с бабушкой, ни когда она умирала, ни после ее смерти. Возможно, именно поэтому я так остро отреагировала на ситуацию с дядей Вилли.

Все, что мы могли сделать – это достойно проститься с ней, и уж поверьте, мы не ударили в грязь лицом. Моя мать готовила до тех пор, пока не опустели все кладовые, виски и шерри текли рекой, а окна нашего дома стояли распахнутыми, чтобы ее душа свободно летала туда и обратно. Последнее, что я помню о том дне – это как наш приходской священник выписывает восьмерки знаменитого шотландского танца, рила, у нас в палисаднике под музыку, льющуюся из колонок. Да, мы устроили праздник, и он ей наверняка бы понравился. Я гадала, встретилась ли она на небе со своим создателем. Наша семья не была чересчур религиозной, хотя мы регулярно посещали церковь и строго блюли христианские обычаи. Помню, как моя бабушка вела яростные философские споры со священником за карточной партией. Пока он размышлял над ответом, она потихоньку подменивала карты прямо у него под носом.

Бабушка так сильно верила в жизнь после смерти, что я почти хотела, чтобы она вернулась и рассказала, как там все устроено. К сожалению, возвращения не состоялось.

Глава 4

Смерть подходит ближе

«Важность некоторых моментов не можешь оценить до тех пор, пока они не превратятся в воспоминания»

    Теодор Сусс Гейзел, писатель и мультипликатор
    (1904–1991)

Практически каждый из нас встречается со смертью лицом к лицу еще задолго до того, как она придет за ним лично, и эти моменты оказывают заметное влияние на наши страхи, предположения и представления о том, что мы считаем «легкой» смертью. Для большинства первое столкновение со смертью происходит, когда умирают родители.

Став взрослыми, мы осознаем, что на нас ложится ответственность за тех, кто привел нас в этот мир, за их последние дни и за их похороны, как это было испокон веков. Таков естественный порядок вещей – дети хоронят родителей, а не наоборот. Правда, в наше время, когда люди стали жить дольше, в семье могут одновременно сосуществовать сразу несколько поколений. Если «детям» перевалило за семьдесят, ответственность и за родителей, и за родителей родителей, падает на третье поколение. Но утрата родителей – при любых обстоятельствах – не только сталкивает нас с реальностью смерти, заставляя обычно знакомить с ней и своих детей, но также напоминает, что мы не молодеем и что наступит и наш черед.

Поскольку все мы – дети современной культуры, в которой принято избегать разговоров о смерти, словно опасаясь напомнить ей о себе, нам бывает трудно разобраться, чего хотели бы для себя наши близкие, когда приблизится их конец, и, соответственно, трудно подготовиться к нему. Мы с моим мужем Томом частенько рассуждали о том, кто из наших родителей умрет первым, а кто переживет всех остальных, пошучивая, что «скрипучая дверь сто лет провисит». И это была не игра, а искренняя попытка спланировать жизнь наших стариков так, чтобы они как можно дольше сохраняли свое достоинство и независимость. Кстати, наши предсказания не оправдались: тот, кому, по нашему мнению, предстояло уйти первым, мой отец например, намного пережил остальных.

Боялась ли я смерти родителей? Признаться, я и сама не знаю. Думаю, я больше волновалась о том, как они будут умирать, а не собственно об их смерти и ее последствиях. Я сознавала неизбежность их ухода и поэтому считала, что должна непременно все прагматически спланировать. Дело тут не в равнодушии – я обожала их обоих и была бы счастлива, если бы они жили еще долго-долго, – но, раз уж смерти было не избежать, к ней следовало подготовиться.

Моя мать заболела довольно неожиданно. Я вела недельный выездной семинар для полицейских, когда мне позвонил отец и сообщил, что ее увезли в госпиталь. Как я и ожидала, он не мог внятно объяснить, что с ней произошло. Я прервала занятия, села в машину и выехала из Данди в Инвернесс. Шоссе А9, вечно забитое грузовиками, домами на колесах и неугомонными туристами, кажется очень длинным и муторным, особенно когда тебе спешно надо добраться из конца в конец, не рискуя лишиться прав или жизни.

Когда я добралась до госпиталя, первым, что сказала мама, было «ты приехала». Она всегда боялась, что когда ее здоровье начнет сдавать, некому будет о ней позаботиться и она останется одна. Всю жизнь она ухаживала за другими людьми: в детстве за дядями и тетями, потом за мужем и детьми, – и потому привыкла считать себя не стоящей внимания, даже не сознавая, насколько высоко мы ее ценили. Теперь мне предстояло позаботиться о ней. В молодости мама перенесла гепатит, и теперь ее печень постепенно отказывала. То же самое касалось и других органов: асцит, скопление жидкости в брюшной полости, заметно усилился, а повышение уровня билирубина привело к желтухе. С учетом возраста, поправиться она уже не могла.

Мама так и не сумела переключиться с отношений между дочерью и матерью на отношения двух взрослых людей, поэтому у нас редко случались откровенные разговоры. В результате она очень мало знала обо мне, считала меня слишком закрытой и потому не делилась со мной своими надеждами и страхами. У нас в семье вообще мало говорили и делились между собой, и маме всегда было неловко с кем-то обсуждать личные проблемы. Тина и Вилли так берегли и защищали ее в детстве, когда она осталась без родителей, что она выросла крайне зависимой. Я же, наоборот, унаследовала отцовский и бабушкин прямолинейный подход к жизни и сознавала, что матери сложно такой меня принять. Тем не менее она всегда знала, что может рассчитывать на меня в трудных ситуациях – что я, с моей логикой и практичностью, непременно справлюсь.

Теперь, когда ее состояние стремительно ухудшалось, я чувствовала, что ей бы не хотелось отвечать на мои расспросы о том, что, по ее мнению, мне бы стоило или не стоило для нее сделать. Сама она не проявляла никакого желания прибегать к медицинским процедурам, которые могли бы оттянуть ее конец, и не просила меня попытаться продлить ей жизнь. Похоже, мама решила, что пришел ее час, и смирилась с этим, не испытывая ни надежд, ни сожалений. Чутье подсказывало мне, что, как уже случалось в прошлом, она переложила ответственность на меня, предоставив мне решать, как она проведет последние дни своей жизни. Мой отец и сестра определенно испытали облегчение, поскольку оба стремились снять с себя ответственность. Я занималась всем, что касалось ее последних дней, смерти и похорон. Мне это не было в тягость, и я, хоть и страдала, с гордостью исполнила долг благодарной дочери по отношению к матери, которая с искренней любовью растила ее.

Помню, как врач облегченно вздохнул, когда я однозначно сообщила ему, что отказываюсь от реанимационных мероприятий и кормления через зонд. Я отказывалась также от пересадки печени. Все эти варианты врач был обязан предложить, как последнюю надежду, но мы оба знали, что на самом деле никакой надежды не было. Мы только продлили бы процесс умирания. Пересадку органа, который мог бы много лет служить кому-то молодому, мы с ней обе даже не рассматривали. В этом я была совершенно уверена: в прошлом мама не раз говорила, что, когда органов и так не хватает, не имеет смысла пересаживать их старикам.

Я успела на одну ночь перевезти ее домой, прямо перед смертью, но это сильно ее потрясло и напугало. В больнице ей поставили катетер, и сама она не могла с ним управляться, что повергало ее в шок. Помню, я тогда спросила, что бы было, поменяйся мы местами – если бы я нуждалась в помощи, она бы стала ухаживать за мной? От вопроса она раздраженно отмахнулась – ну конечно да! Маме пришлось согласиться, пусть и неохотно, с тем фактом, что иногда родители и дети меняются ролями. Когда на следующий день я отвозила ее назад в госпиталь, было уже ясно, что домой она не вернется. Она нуждалась в паллиативном лечении, которое ей могли оказать только там – по крайней мере, так нам внушила здравоохранительная система. В любом случае, я согласилась на то, чтобы она умерла под воздействием медикаментов, и чтобы врачи и медсестры исполняли все те интимные действия, к которым она ни за что не подпустила бы членов семьи.

В целом я отвечала за план действий, на который ориентировалась врачебная команда, но медики сами решали, когда какие лекарства вводить и как контролировать степень ее взаимодействия с миром. В моменты мрачных раздумий я корю себя за те долгие часы, которые она провела в одиночестве в больнице. Друзья поначалу навещали ее, но постепенно, по мере того как она реагировала все слабее, перестали заходить. Думаю, ей приятней бы было находиться дома, окруженной любовью и заботой в свои последние дни, но мой отец никогда не справился бы один, а медицинские услуги на дому в те времена практиковались совсем не так широко, как теперь.