Великие рыбы
– Да что заладила, как сорока: неподобное, неподобное!.. Гляди, пожалеешь еще! – сплюнул да и вышел вон.
Закричали вспугнутые галки, заржал у плетня конь. Застучал копытами, всадника во тьму унося.
– Бежим отсюда, – гладила Иулиания мужнины кудри. – Погубит он нас!
Князь Симеон молчал. В сумрак ночной вглядывался.
Поднялась Иулиания, огонек на лампадке поправила. Залюбовался ею Симеон, голову рукой подпер:
– Красота твоя его смутила.
– Что ж мне, лицо дегтем вымазать? Уедем, хоть в Москву, хоть куда…
Молчит князь Симеон, брови сдвинул. Уехать… Бежать… Столько лет великому князю верой и правдой служил, и теперь вот – в бега? В Москве правду искать? Да и как он там свой побег растолкует? Скажут: что ты бабьи россказни нам доносишь! Езжай в свой Торжок да знай свой шесток!
Глядит на него Иулиания, ответа ждет.
– На все Божья воля, – говорит князь. – Может, уладится еще.
Вздохнула Иулиания, спорить не стала. Шею мужнину обняла: «На все воля Божья».
Нагие, веселитеся,ремением секитеся,дурость к вам приближается!Скачут скоморохи вокруг княжеского стола, в бубны бьют. Смеются гости княжеские, потешаются.
Один только князь Симеон с супружницей в веселье не участвует, точно повинность на пиру отбывает. Примечают это гости, переглядываются. А еще примечают, как посверкивает глазом великий князь на княгиню Иулианию. И смеется как-то тяжело, без веселья.
Безрукие, взыграйте в гусли;безногие, возскочите,процветите, яко собачьи губы,кои в скаредных местех растут!Новый взрыв хохота.И снова князь Симеон с княгиней даже не усмехнутся, сидят, глаза в стол уперев. И снова хрипло, нехорошо смеется великий князь.
– Что ты, Симеон, сидишь, как аршин проглотил? – резко вдруг смех свой оборвал. – Али угощение мое тебе не по нраву? Али вина мои прокисли?
– Благодарствую, господине, и угощение твое, и вина… – начал князь Симеон.
– Али уже на Филиппов пост заговелся? Прежде добрый воин был, а теперь точно девица сидишь! Жена, что ли, над тобой власть взяла, постничеству таковому обучила?
Притихли гости, вжались в скамьи; замолкли скоморохи.
– Да и ты прежде добрым воином был, господине, – потемнел князь Симеон, – когда до чужих жен тебе охоты не было!
Как услышал это Юрий Святославич, кровь к лицу бросилась, почернело в глазах. Выхватил меч из ножен…
Визг, шум поднялся, хлынули гости вон, разбежались холопы, забились под лавки скоморохи.
Одна княгиня над телом мужним застыла, точно окаменев.
– Брось… С ним все… – Князь тяжело дышал ей в лицо. – Говорил тебе: подобру… Все равно любовь мою познаешь!
Закричала княгиня, да только эхом крик ее по обезлюдевшему терему раскатился.
«И поверже ю, и ляже с нею, она же противляшеся ему, и не може отринуть его от себе, и взем нож удари его в мышцу, он же срама исполнися и зело взъярися…»
Взвыл князь Юрий, раненое место ладонью прижимая. Выхватил у княгини нож, хотел им же ее прикончить. Остановился, глаза выпучил.
– Стой… Я тебе другое… Свирька! Савка! – прокричал. – Бегом сюда, с мечами! Ноги, ноги ей руби!
«И повеле ей руки и ноги отсещи, и в реку ввергоша ю».
О дальнейшей судьбе Юрия Святославича пишут разное.
Одни – что «побежа к Орде, не терпя горького своего безвременья и срама и безчестия». Там, в Орде, «по многом безумии» скончался и был погребен.
Другие – что после Орды бежал в Венгрию, где, «в войску будучи, под некоторым замком постреленый, умер».
Наконец, третьи – что после скитаний «безымянно по чужим странам» остановился, наконец, в Венёве, в монастыре во имя Николая Чудотворца. Там, «много сетуя и плача», покаялся и вскоре почил.
Тих городок Торжок. Да только весной 1407 года, через полгода после убийства Иулиании, вскипел весь.
Шел некий крестьянин вдоль Тверцы, неподалеку от города. Глядь, белеет что-то в водах, вроде рыбы великой. Пригляделся и обмер. Тело женское в светлых одеяниях и с ангельским ликом против течения плывет, вдоль берега. Без рук и без ног. «Мать честная! Иулиания…» – стянул шапку и перекрестился.
Прибыло на его зов духовенство, набежали прочие люди всякого звания.
«И взяша честное ее тело, и положиша в раку каменную, и принесоша е во град Торжок в соборную церковь, и погребоша святое тело в соборной церкви со псалмопением честно на правой стороне у полуденных дверей. И в той час от святаго тела бысть многим людям исцеление…»
Через четыре столетия на месте обветшавшего Преображенского собора, строенного новгородцами, был возведен новый. 2 июня 1819 года в нововозведенном соборе был устроен придел во имя Иулиании, а в 1906 году по случаю пятисотлетия ее кончины часовня была перестроена и освящена как церковь во имя святой княгини.
Еще через сто лет, 5 февраля 1919 года, рака с мощами святой была вскрыта представителями новой власти.
Через год, 25 августа 1920 года, наркомат юстиции распубликовал особый циркуляр, коим предписывалось: «местные исполкомы при соответствующей агитации последовательно и планомерно проводят полную ликвидацию мощей».
В 1930 году Преображенский собор, где покоились мощи святой Иулиании, был закрыт, мощи исчезли. Собор с тех пор так и остается недействующим.
А Иулиания все плывет по небесной реке, ни боли от ран, ни гнева на убийц своих не чувствуя. Да и какая боль может быть у нее, венец за верность и муки получившей?
«У кошки – боли, у собаки – боли! А у Уленьки – не боли, не боли!»
И улыбается, как в детстве, когда добрая и мягкая нянька качала ее на руках, и смеется.
Марк
В Европе холодно. В Италии темно…Осип МандельштамРанним утром императорская триера бросила якорь в гавани святого Николая в Лидо. Вскоре прибыли и остальные греческие корабли с патриархом, епископами и знатными мирянами. В первый день императора посетил только дож со свитой; главный прием был приготовлен на следующий день.
И прием этот был воистину царским.
Дож прибыл на расписном корабле-бучентавре; следом шли еще двенадцать кораблей, расписанные и украшенные резьбой; развевались знамена, непрерывно играли трубы и прочие мусикийские орудия, их гудеж смешивался с плеском волн, шумом народа и криками чаек.
«На носу корабля, – вспоминал очевидец, – были два золотых льва, а посреди их – золотой двуглавый орел, который был подвижен всеми частями, и он то обращался к императорской триере, то расправлял крылья и поднимал головы, при восторженных восклицаниях и пении труб».
8 февраля 1438 года Венеция встречала предпоследнего греческого императора Иоанна Восьмого Палеолога.
То, что при его преемнике Константинополь будет захвачен сельджуками, знать, разумеется, никто не мог. Все так же высились городские стены, все так же парил над Босфором купол Святой Софии, увенчанный крестом. Царствующий град оставался; значит, оставалась и империя.
Ревели трубы, золотой двуглавый орел – символ империи – расправлял крылья и поднимал клювастые головы. Пусть даже в виде механической игрушки на носу венецианской триеры.
Император прибыл заключать мир с архиепископом Римским. Или, как его называли латиняне, папой. И просить у него помощи для защиты от сельджуков, которая была грекам ох как нужна.
Но для этого надо было преодолеть раскол, в котором почти четыре столетия пребывали Восточная и Западная церкви. Таково было условие, которое выдвинул папа Евгений. С этой целью императора и сопровождали патриарх Иосиф и епископы.
Епископ Эфесский Марк спокойно оглядывал проплывавший мимо него город. Приступы морской болезни отступили; звуки труб, крики чаек и венецианская роскошь не слишком его занимали; все мысли были о предстоявшем соборе.
Марку сорок шесть лет. Он происходит из благородного трапезундского рода Евгеников. Отец его, Георгий Евгеник, обладал прекрасным почерком и дослужился до чина сакеллия. В обязанности сакеллия входило наблюдение за всеми приходскими церквями. Еще отец заведовал школой, в которой успел отучиться и Мануил – так до монашеского пострига звали Марка.
Георгий умер рано, оставив двух сыновей, тринадцатилетнего Мануила и пятилетнего Иоанна. Мануил заменил Иоанну отца, став его первым учителем.
Теперь Иоанн Евгеник плывет на одной триере с Марком, в свите патриарха. Триеры уже входят в Венецию, и солнце светит все ярче, и отсветы от бликов шевелятся на прижатых к каналам зданиях.
«Весь город сотрясался, выйдя встречать императора, и был великий шум и ликование. И мы приходили в великое исступление, видя в этот день многодивный храм Святого Марка, до небес высящиеся палаты Дожей и величественные жилища других правителей, украшенные многим золотом и прекрасным камнем».
То, что многое из этого «золота и прекрасного камня» было похищено крестоносцами из Константинополя, греки помнили хорошо.
В Венеции они пробыли около двадцати дней.
28 февраля отбыли в Феррару, где и должен был состояться собор. Там их уже нетерпеливо дожидался папа Евгений.
Снова гремели трубы, гарцевали кони, шумели и рукоплескали толпы. Папский двор во всем великолепии. Сам папа Евгений. Слегка усталый взгляд, тяжеловатый подбородок, поджатые губы.
Возникла первая заминка.
Ожидалось, что патриарх вместе со всем своим епископатом падет и облобызает папе стопу. Как же могло быть иначе? Таков был исстари заведенный папами обычай. Императоры, короли, не говоря о прочих епископах Запада, – все аккуратно вставали на колени и лобызали.
А греки заупрямились.
– Откуда папа имеет такую привилегию, – спросил патриарх, – какой церковный собор даровал ему это?
Из парадной залы папского дворца встреча была срочно перенесена в маленькую комнату. Здесь, почти без свидетелей, первосвященники быстро облобызались, и патриарх отбыл в предназначенные ему покои, провожаемый задумчивым взглядом папы.
Нет, папа Евгений IV был не хуже других пап. В чем-то даже лучше. Неприхотлив и аскетичен в быту, чужд кумовства, милостив к бедным. Поощрял искусства, пытался вернуть потускневшему Риму былой блеск. Возродил Римский университет; приблизил к себе скульптора Донателло, художников Фра Анджелико и Пизанелло, архитектора Филарете – автора проекта идеального города. Выдающиеся имена, жемчужины гуманизма. Немало гуманистов было и среди итальянцев – участников собора.
Такова была эпоха, эпоха Возрождения. Европу сотрясали войны и чумные эпидемии. Жизнь сделалась хрупкой; ее радости, чувственные и умственные, – как никогда желанными. А вера в человека и его возможности стала столь сильной, что потеснила веру в его небесного Творца…
9 апреля 1438 года собор был торжественно открыт.
Папа Евгений со своими епископами воссел слева. Император Иоанн и прочие греки заняли скамьи справа.
Папа по первоначальному замыслу должен был восседать в центре, на возвышении, но греки снова воспротивились. Папа, вздохнув, согласился.
В центре теперь лежало Святое Евангелие.
Наконец все расселись, заняли свои места переводчики. Из рядов греков поднялся епископ Эфесский Марк, которому было поручено выступить от Восточной церкви.
Чуть откашлявшись, Марк Евгеник заговорил.
Марк рано прославился подвижничеством и образованностью. Он изучал риторику у известного ритора и ученого того времени Иоанна Хортазмена, а философию – у Георгия Гемиста Плифона – последнего великого греческого философа, горячего последователя Платона и тайного почитателя античного язычества. Последнее, впрочем, обнаружится, лишь когда престарелый Гемист вместе со своими бывшими учениками, братьями Евгениками, будет в Италии.
Именно Георгий Гемист принесет в Италию учение Платона, о котором до этого в Европе имели смутное представление. Здесь же он издаст платоновские диалоги, что послужит толчком к возникновению во Флоренции знаменитой Платоновской академии.
Возрождение цвело не только на Западе – в греческих землях оно началось даже раньше. Здесь античных авторов никогда не забывали; как писал один ученый итальянец, живший в Константинополе: «В домашних беседах они до сих пор говорят на языке Аристофана и Еврипида, на языке афинских историков и философов, а слог их произведений еще более обработан и еще более правилен».
В тринадцатом веке дряхлеющую и усыхающую империю неожиданно охватывает такое цветение духа, какого она давно уже не видала. При дворе отца императора Иоанна, Мануила Второго, устраиваются публичные «театры», где читаются философские и риторические произведения; эти «театры» посещал и учитель будущего эфесского епископа, Иоанн Хортазмен.
Да и сам Марк, уже в молодости блиставший ораторскими талантами, а в двадцать четыре года возглавивший школу риторов, тоже мог бы считаться человеком Возрождения.
Мог бы… Но не мог.
Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого.
На соборе, открывшемся в Ферраре, предполагалось то, «что сверх этого». Предполагалась сделка. Догматические уступки – в обмен на военную помощь. Так видели это в папских покоях. Это понимали и сами греки. Это понимал епископ Марк. Но вначале еще надеялся, что латиняне в чем-то признают и свою неправоту. Прежде всего неканоничность включения в Символ веры злополучного «…и от Сына…». Filioque.
Папа Евгений колебался.
Внешне это, конечно, никак не выражалось: негоже князю церкви выказывать неуверенность. Все те же поджатые губы, пристальный, чуть усталый взгляд.
Он спокойно выслушал выступление епископа Марка. Ни одна жилка не дрогнула на лице первосвященника.
Да, все, что говорил этот эфесский епископ, было справедливо. Добавление в Символ веры положения, что Дух исходит не только от Отца, но и от Сына, было сделано Римом позднее. Уже когда Символ был давно утвержден, и всякое дальнейшее изменение его объявлялось ересью. Но… Сделано-то оно было из благочестивых побуждений. Для борьбы с арианами, принижавшими божественную природу Бога-Сына. И Рим далеко не сразу пошел на это добавление. Только при папе Бенедикте в начале одиннадцатого века под давлением германцев, от помощи которых сей муж весьма зависел. Но теперь, когда Filioque вошло, так сказать, в плоть и кровь Западной церкви, признать его ошибочным… Невозможно. Начнутся новые расколы, теперь уже не с этими жалкими греками, а внутри самой, самой его Римской церкви.
А дела в ней (папа задумчиво поглаживал подлокотник своего трона) и так идут не гладко, своих нестроений хватает. Всего каких-то пять лет назад собор в Базеле попытался оспорить верховенство папской власти, навязать ему, папе Евгению, реформу… С немалым трудом удалось тогда распустить это адское сборище и успокоить мятежных епископов. И то не всех. Французы наотрез отказались прибыть в Феррару. И теперь, после стольких трудов по умиротворению, признать справедливыми доводы этого грека, Марка Евгеника…
Тяжелые восковые свечи, которыми освещалось заседание, горели с легким невеселым треском. Из окон в вышине пробивался свет и отражался в холодном мраморе стен.
Папа принял решение.
Потянулись долгие, изнурительные заседания.
Латиняне держались единым фронтом. Между греками единства не было.
Марк продолжал выступать, доказывая ложность Filioque и других догматических нововведений, принятых латинянами. Вначале за его спиной, где сидели прочие греки, звучали возгласы одобрения. Затем таких возгласов стало все меньше; все чаще возникала напряженная тишина, в которой иногда проносился недовольный шепот. Недоброжелатели Марка, прежде таившиеся, осмелели.
Какое-то время Марка поддерживали император и патриарх. Но император часто отлучался из Феррары, охотясь в ее живописных окрестностях. А патриарх… Патриарх был уже стар. И желал, чтобы весь этот бессмысленный собор, весь этот театр, как можно скорее завершился. Скорее бы домой!
Того же желали и прочие греки. Они тоже устали. От заседаний в храме, в котором и в солнечный день царил пробиравший до костей холод. От слухов о чуме. Но главное, от бедности: обещанное папой денежное пособие постоянно задерживалось; чтобы прокормиться, приходилось продавать свои вещи… Скорее бы домой!
А Марк все выступал. Все доказывал, все убеждал.
Дух исходит от Отца. От Отца через Сына, но не от Сына.
Для латинян это казалось догматическим крючкотворством. Если через, то, значит, и от.
– Нет, – возражал епископ Марк. – Тепло сообщается через лучи, но источником его являются не они, а Солнце. Тепло исходит от Солнца – через лучи. Так же и в Пресвятой Троице…
Фи-лио-кве! Одно слово, одно маленькое слово, добавленное в Символ веры, меняло всю суть христианства. А вместе с ней – и все последующее движение человеческой мысли, культуры, истории.
«Отцы Римской церкви, – пишет философ Юлия Кристева, – …логизировали Троицу, усматривая в Боге простую интеллектуальную сущность, представляемую по двучастной схеме: Отец порождает Сына; Отец и Сын как целое производят Дух. Эта аргументация Filioque, развитая благодаря силлогистике Ансельма Кентерберийского на Барийском соборе 1098 года, будет подхвачена Фомой Аквинским, который закрепит ее. Ее преимуществом окажется то, что она утвердит, с одной стороны, политическую и духовную власть папства, а с другой – автономию и рациональность личности верующего, отождествленного с Сыном, обладающим силой и достоинством наравне с Отцом».
Действительно, если папа объявлялся «наместником Сына Божия» (Vicarius Filii Dei), то «возвышение» Христа через добавление Filioque подразумевало и возвышение папы. А в пределе – любого человека. Ибо если папе позволено уравнивать себя с Христом, то чем его хуже тысячи, миллионы чад Римской церкви?
Возникнув на волне борьбы с арианством, Filioque парадоксальным образом приведет к возрождению арианства. Нарушилось тончайшее равновесие в истолковании Троицы – и вот уже Бог понимается как отвлеченная, абстрактная сущность; в Сыне Божием – напротив, выходит на первый план человеческое, плотское начало, «повышенное» до Божественного. Так Христа изображали на своих мозаиках ариане. Так же Христа снова начнут изображать и в ту эпоху, когда проходил Феррарский собор. У живописца Фра Анджелико, входившего в круг папы Евгения, Христос выглядит как обычный, земной человек; на Его божественную природу указывает лишь позолоченный нимб… И этот реализм будет все возрастать и углубляться. Менее чем через сто лет после Феррарского собора будет создано самое физиологичное изображение Христа – «Мертвый Христос» Ганса Гольбейна Младшего. Глядя на которого, один из героев Достоевского воскликнет: «Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!»
Формальное, «логическое» возвышение Христа через Filioque вело к возвышению человека. Не только верующего – любого человека, любой человеческой личности со всей ее «плотью», страстями и пороками. Богочеловечество Христа подменялось Человекобожеством, обожествлением всякой человеческой особи. Отсюда уже рукой подать и до «сверхчеловека» у Ницше, и до «нового человека», которого пытались создать большевики. Нежная заря Возрождения, восходившая над Феррарой, откликнется и заревом русской революции, и печами Бухенвальда…
Заседания в Ферраре идут уже больше года.
Греки ропщут, некоторые тайно бегут обратно в Константинополь. Папа решает перенести собор из Феррары, бывшей неподалеку от моря, вглубь страны, во Флоренцию. Сбежать оттуда потруднее. «Что латиняне скажут нам во Флоренции, – протестуют греки, – из того, чего они не смогут сказать здесь?» Но флорентийцы готовы финансировать собор; папа обещает выплатить там грекам содержание, задолженное за пять месяцев… И греки соглашаются.
И снова торжественное шествие с факелами и войском и блистательная встреча во Флоренции, так что «весь город сотрясался от грома труб и звука музыкальных инструментов». И великолепный собор Санта-Мария-дель-Фьоре, еще краше феррарского, освященный папой Евгением тремя годами раньше… И печальный взгляд епископа Марка, уже предвидящего, чем все это закончится.
«Настоящая жизнь наша не есть ли сон? – напишет он позже. – Не есть ли цвет полевой? Источник быстротекущий? Рассказ? Басня?»
Пока же Марк Евгеник готовится к новым диспутам – пусть политически уже бессмысленным. Но речь шла о вере, здесь сражаться стоило до последнего.
А сражаться было все тяжелее.
Уже и император не раз выражал августейшее недовольство несговорчивостью Марка и его сторонников.
– Время идет, а мы еще ничего не сделали… – хмурился император, и было видно, как ходят желваки на его подбеленном лице. – Оставим наши прения и споры и найдем какое-нибудь средство, как осуществить соединение церквей, и этим удовольствуемся!
Терял терпение и папа Евгений. Из Базеля, где продолжали заседать остатки распущенного им собора, приходили новости одна неприятней другой. Там собирались осудить его, Евгения, и избрать нового папу. Только победа во Флоренции могла бы остудить эти мятежные головы.
Снова начались задержки в выплате содержания. Нужно было как-то поторопить этих греков, которые только и умеют, что вести вечные споры, нужно заставить их быть немного сговорчивее.
И папа добился своего.
5 июля 1439 года уния была подписана. Греки признавали истинными и православными все нововведения латинян.
Марк сидел молча, на предложение поставить свою подпись коротко ответил:
– Не подписываю, что бы мне потом ни было.
Вместе с Марком подписывать унию отказался и его младший брат, диакон Иоанн Евгеник; не подписали и еще трое архиереев, предусмотрительно бежавших. Грузинский епископ Григорий, когда его вызвали для подписи, скинул с себя одежду и стал юродствовать, так что его поспешили отпустить… Но это было меньшинство. Остальные молча подписали.
Флоренция ликовала.
К папскому дворцу двигалась процессия из греческих архиереев и знатных вельмож. Шумела толпа, горожане высовывались из окон и рукоплескали.
Покои папы были празднично освещены.
Приняв документ из рук греков, папа быстро проглядел подписи.
– Все ли подписали? – испытующе вглядывался он в бородатые лица архиереев.
Все… да, почти все… только вот епископ Марк…
– Тогда мы ничего не сделали! – перебил их папа.
Через секунду самообладание снова вернулось к нему.
Евгений бледно улыбнулся и поставил свою подпись.
Он мог торжествовать победу.
И хотя почти одновременно с подписанием унии собор в Базеле обвинит его в тирании и низложит, базельские события не получили развития. Большинство западных епископов не желало нового раскола, и Евгений IV благополучно просидит на римском престоле еще семь лет.
Верный своему слову, в 1444 году он благословит Крестовый поход на сельджуков. Но под Варной объединенные польские и венгерские войска будут разбиты.
Папа Евгений покинет мир 23 февраля 1447 года. На смертном одре он выразит сожаление, что оставил монастырь и согласился принять на себя власть первосвященника, полную волнений и соблазнов…
А епископ Марк Евгеник, чудом избежав суда, которым его собирались судить во Флоренции за неповиновение, вернется в Константинополь. Вокруг него сплотятся все, кто был возмущен подписанной унией. Таких найдется много, и благодаря усилиям Марка их становилось все больше. Марк будет арестован, два года проведет в заключении, продолжая слать оттуда письма своим сторонникам. Даже на смертном одре он произнесет речь, наполненную призывами против униатов.
23 июля 1444 года епископ Марк отойдет ко Господу.
Вскоре большинством восточных церквей уния будет отвергнута.
Но и дни Империи были уже сочтены. Победа под Варной придаст сельджукам уверенности, и 29 мая 1453 года войска султана Мехмеда Второго захватят Константинополь.
Ангелина
Он был нищ. Он, наследный правитель Сербии, правнук византийского императора Матфея, был нищ и бездомен. Но это было не самое горькое.
Он, деспот Стефан Брáнкович, был слеп.
Вокруг него шла жизнь.
Лето и весну создал Господь,как сказал Псалмопевец,и дал им красоты многие:птиц быстрых вольный полет,и гор вершины,и лугов обширность,и полей простор,и воздуха тонкогодивных волн излияние…[8]Он не видит вольный полет птиц.
Он не видит изумрудные вершины Златибора. Он не видит обширность лугов и простор полей под Смедерево.
Он – ничего – не – видит.
…и земли дарыи благоуханных цветов и трав;а уж человекаобновление и весельекто описать бы мог?Это из «Слова любви», написанного дядей его отца, Георгия Бранковича, князем Стефаном Лазаревичем, в честь которого его и назвали Стефаном. Между Стефаном и Георгием тогда война шла: обычное для сербских князей дело.
Но главной бедой были турки.
Битва на Косовом поле 1389 года была концом независимой Сербии – Сербска деспотовина стала вассалом турецких султанов. Зажатая между Османским царством и Венгерским королевством, она уже не имела своего твердого голоса.