Рай земной
Натали вначале его слушала, потом задумалась. Скучно стало. Уйти, не уйти? Осталась, кофе допила.
– Идти строго за мной, – вколачивает свое Евграф. – С тропы не сходить…
Бред, короче. И тетка эта на каждое слово кивает. Придушила бы, честное слово. Еще, что ли, кофе взять?
А погодка ничего, солнышко такое. Ладно, хоть прогуляться. Что он говорит-то там?
– Назад не оглядываться. Вопросы?
– А это не опасно? – тут же лезет тетка.
«Опасно, – хочет сказать ей Натали. – Очень опасно, зая, вот сиди тут и никуда с нами не иди. А лучше вообще дуй домой – и с внуками мультики смотреть».
– Нет, – улыбается Евграф, – если будете выполнять инструкции.
Хорошая у тебя улыбка, товарищ сталкер. Не Голливуд, конечно, но с пивом сойдет. Ну что, айда?
В дверях чуть ли не прижался к ней:
– Как там Полина?
Натали даже не сразу въехала, о чем предмет. Плюшка, что ли?..
– Да классно, – отвечает, – монашкой собралась стать!
Преувеличила, конечно. Хотелось просто зацепить чем-то Евграфа этого. Хотя что он ей, в общем, дался? Не мужик, а так… сталкер. Что это он отшатнулся, испугался, что ли? А, они уже вышли. Нет, зря про монашку сказала. Надо было что-то другое придумать.
Дошли до забора, перед забором он их, как октябрят, выстроил. Натали думала, сразу ее после себя поставит; нет, вначале того мужика, потом одного из этих, смурных. Хорошо хоть, тетка эта после нее, стошнило бы все время ее попку перед собой видеть. Который раз замечает, как это место характер человека передает, особенно у баб. У мужиков оно как-то неприметнее, не так подвижно. У Евграфа так вообще от затылка до пяток одна прямая линия. Зато лицо вон какое, и улыбка. Еще раз, что ли, его улыбнуться попросить?
Обошли забор, дошли до пролома. Снова инструкции. Идти молча, след в след. В местах, где он скажет, браться за руки. Ну детский сад какой-то…
Вышли на поле. А где солнце? Только что светило. Впереди Евграф, за ним мужик, потом паренек этот. Натали идет, серую землю разглядывает. Женат? Да нет, наверное, не женат. А ей-то что? Что ей, Антона не хватило?.. Может, и не хватило. Может, еще бы с ним побаловалась, если бы жив был.
Тяжело что-то идти. Сколько раз тут ходила, все поле исходила, и ничего. А сейчас тяжело. Да, след в след. Слушаюсь, товарищ сталкер.
И звон какой-то в ушах. Да нет, какие комары, для комаров рано. И писк другой, не их. Натали останавливается, вытирает пот.
– Не останавливаться! Останавливаться только по моей команде!
Натали ловит ртом воздух и идет дальше. Ждет, что сейчас что-то о расстреле скажет. Нет, молча идут.
Вертолет летит. Низко, точно сейчас колесами ее заденет.
– За руки!
Натали пытается поймать ладони идущих рядом, но они как-то ускользают от нее.
– За руки!
Натали снова останавливается и смотрит назад. Глаза сами собой закрываются, она пытается удержать их открытыми. Тетка… Парень…
Чья-то рука сжимает ее похолодевшую ладонь. Теперь и другая ее чувствует чье-то тепло. Да, все в порядке. Нет, не надо.
Потом они долго идут по полю. Час, наверное. Но часов у нее нет, не взяла, условие было такое. Раза два снова брались за руки. Ей хотелось взять за руку Евграфа, взять и крепко сжать, чтоб почувствовал. Но он был через двух, приходилось довольствоваться менее интересными ладонями. И еще разболелась голова, хотя Натали редко свою голову чувствовала, разве что с похмелья.
Прощались недалеко от Наталийкиного дома. Два парня как были вначале вареными, так вареными и остались. Подоставали, как только стало можно, айфоны, о чем-то в стороне шептались. Тетка походила вокруг, повертела попкой, заявила, что получила заряд на год вперед, и тоже отвалила. Мужик без внешности предложил довезти Натали до дома.
– Да я тут вон, недалеко, – мотнула Натали носом в сторону своей пятиэтажки.
– А я испугался, думал, вам там плохо стало… – Голос у мужика был такой же, как и лицо, стертый, без изюма.
Натали слушала его, потом устала и повернулась спиной. Когда обернулась обратно, его уже не было. Хуже, что успел смыться и Евграф. Нет, конечно, официально попрощался, собрал деньги, поблагодарил. Даже посмотрел как-то так, со смыслом. И исчез, собака. Натали оглядела поле, сделала ладонь козырьком. Пустота. Только птицы, и борщевик качается. Вроде того, под которым Гришуня ее когда-то со своим мужским хозяйством знакомил… Сплюнув, Натали пошла к своей пятиэтажке.
Неделю где-то Евграф сидел у нее в голове. И не просто сидел, а шерудил изнутри ее мыслями, катал их и заплетал в какие-то дурацкие гирлянды. Натали, с ее трезвым умом, эти гирлянды и ночные образы раздражали, но унять разбушевавшуюся фантазию не могла. Съездила к психологу, выслушала про себя похожее на правду, задумалась еще сильнее. Сходила тайно на концерт его группы «Иван Навин», поорала среди молодежи; стало у нее в машине бýхать «Иван шел по мелколесью…» Даже Плюша обратила внимание. Пару раз уже списаться в Сети с ним собиралась. Ну и хорошо, что не собралась. Даже представить тяжело, во что бы это закрутилось с ее характером-кипятком и сколько потом машин дерьма пришлось бы вывозить. А что кончилось бы именно нулями, Натали мудрой половиной своей головы прекрасно понимала, и запах гнилой рыбы от него все же чувствовался, пусть и несильно. А где от мужика такой запах, там ловить нечего. Дыма много, огня мало.
Помаявшись недели две, позасыпав и попросыпавшись с порнографической «киношкой» в голове с участием Евграфа, Натали стала понемногу остывать. Вернулась по утрам к холодному душу, стала снова, как при Фадюше, вокруг дома бегать. На фитнес записалась, даже Плюшу туда попыталась привлечь, ей бы с ее «фегурой» через букву «е» не повредило… Не, не пожелало ее величество. Тут как раз по бизнесу дела пошли, снова консультировать позвали. «Стало море потухать и потухло», – вспомнила Натали строчку из книжки, которую в детстве Фадюше читала. Пришла, короче, в норму; потухло море ее, успокоилось. Стерла «Навина» из машины, раздружилась с Евграфом в Сети. А Плюша, главное, ничего и не заметила. В очередных своих мыслях ходила, рассеянная, переспрашивала всё. Насчет монашки Натали, конечно, тогда загнула, но что-то в Плюшке такое стало заметно, в этом направлении.
Постояв и помявшись возле темных дверей, Плюша вошла в церковь.
– В брюках нельзя! В брюках нельзя! – зазвенел строгий голосок.
«…Нельзя, нельзя…» – разлетелось под сводами.
Плюша тихо сказала, что она в юбке, и остановилась, на всякий случай проведя по ней ладонью.
– Ой, сослепу не разобрала… – Старуха из-за прилавка строго оглядывала Плюшу. – Повадились девчонки к нам в брюках заходить, как будто тут не церковь, а не знаю… А платочек все-таки наденьте, не положено без платочка…
Плюша собралась идти назад: платка у нее не было.
– А вы прямо всё, Елена Сергевна, знаете, – выглянул из внутренней двери батюшка, – кому чего надевать…
Батюшка был белобрыс, узкоплеч и поблескивал в полутьме крестом.
– Так сама я, что ли, придумала? Благословение отца Мелетия.
Батюшка вздохнул.
– Замужние должны голову покрывать, замужние! Как знак того, что под мужем. А если не замужем, то для чего? А если еще некрещеная?
Говорил он неровно, сглатывая концы. Подошел к Плюше.
– Как там у вас в музее? Давно не ходил. С той уже выставки… По делу к нам заглянули или так… просто?
Плюша ответила, что просто.
– Это хорошо, – кивнул батюшка. – Как там у Ричард Георгича дела? Трудится?
От чувства неловкости в незнакомом священном месте Плюша вспотела и теребила куртку.
– Передавайте привет. От отца Игоря, меня то есть. Очень нам тогда помог материалами. Возимся все с канонизацией, конца не видно.
С отцом Фомой?
Отец Игорь хмуро кивнул.
– Бюрократия… Подали в Москву, в комиссию по канонизации. А оттуда отказ. Пишут, на допросах не так держался. Не как святой. Чудес еще на могиле требуют. Где мы им эти чудеса возьмем? Даже захоронение неизвестно… Говорят – слышали, нет, – там, над тем полем, в ночь на Пасху световой столб поднимается, не слышали?
Нет, Плюша не слышала. И не видела. Да, она там рядом живет. Перед самым этим полем.
– Заговорил я вас? – улыбается глазами батюшка. – Вы ж, наверное, главе поклониться пришли… Вон она, прямо перед алтарем. Столько народа эти дни было, а сегодня полдня тихо, повезло вам. А завтра уже увозят от нас.
Плюша застеснялась сказать, что она не за этим. Что вообще не слышала ни о какой «главе»: новости не проглядывала. Просто проходила мимо, загляделась на тихий свет в окнах, потянуло зайти.
Послушно пошла к алтарю. Остановилась, вернулась к батюшке. Можно ли некрещеным?
– Можно… Да вы подойдите поближе, не укусит! Батюшка сделал несколько шагов вслед за Плюшей.
Что-то проворчала старушка. Отец Игорь назвал имя святого, Плюша не разобрала.
Череп желтел в стеклянной призме.
Рядом лежали сложенные листки бумаги. Записочки с просьбами, догадалась Плюша. Горько пахло хризантемами, стоявшими вокруг. Некоторые были поломаны, два-три соцветия валялись на полу. Сам пол был кое-где мокрым.
Плюша глядела на череп, вспомнился тот, который был у них в изостудии. И как на него шапки надевали.
Заметила, что стекло замызгано, кое-где следы помады. Надо, наверное, поцеловать. Батюшка успел отойти, тихо переговаривался с кем-то. В церковь заходили еще люди, гудела дверь.
Плюша вспотела, поцеловала стекло и отошла. Хотелось уйти незаметно, давила неловкость.
– Креститься если надумаете, вот мой номер. – Батюшка отвлекся от разговора и обернулся к Плюше. – Надо только пяток огласительных пройти, бесед то есть… Нет, не я провожу, а отец Мелетий, он у нас… Я больше по детям работаю. Ну да, да, конечно, идите. С Богом! Заговорил вас. Ричард Георгичу поклоны. Если что, к вам обратиться можно будет, мы сейчас для Москвы новые бумаги готовим, по отцу иеромонаху… Да нестрашно, у Ричард Георгича телефончик ваш возьму. С Богом, с Богом!
Плюша взялась за бугристую ручку двери. Обернулась. Несколько женщин деловито опускались на колени перед стеклянной призмой. Плюша с силой потянула дверь на себя и вышла.
Засохшее соцветие хризантемы хранилось в запертой комнате.
Много чего хранилось там. Плюша даже подумывала, не устроить ли там музей. Домашний. Музей своей семьи. Одну стеночку посвятить папусе. Повесить туда его фотографии, где он молодой, где-то на югах в черных трусах до колен, а потом в костюме. Положить туда его майку и тапочки, которые мамуся хотела выбросить после его ухода, а потом сказала, что не будет его вещам мстить, они-то чем виноваты.
А другую стену оформить мамусей. Плюша тоже не все вещи от нее уничтожила – на постоянно действующую выставку хватило бы.
Насчет третьей стеночки Плюша колебалась: Евграфу отдать или Карлу Семеновичу? Евграфу, конечно, не настоящему, не этому, который ее в комнате запирал и принуждал полы мыть, а тому, который жил у нее в воображении. Она бы разложила там все, что ради него делала. Стихи, которые переписывала ему; салфеточки, которые вязала; носок, который ему заштопала, а он отказался потом его носить… Или оформить третью стенку Карлом Семеновичем как человеком более достойным? Доктор наук, профессор, наставник… Она положит туда его книги, зубную щетку с его дачи и сухой листик березы оттуда же. Или все-таки – Евграфу?
Зато насчет четвертой стенки сомнений у Плюши не было, чья будет. Их, конечно. Мужчин, ставших детьми. И тех, ушедших из их дома. Но, главное, тех, кто там, в окне. Потому что стенка эта прямо напротив окна, где их поле. Там, на этой стенке, будет настоящая экспозиция, почти как у нее в музее. Плюша хранила все копии документов: складывала, берегла. И главными будут, конечно, документы по делу отца Фомы. И фотография из его дела, где он уже обритый, без бороды, с торчащими скулами. Это ничего, что его еще не это… не канонизировали. Она его сама канонизирует и цветы из лоскутков к этой фотографии возложит.
Так она, правда, и не собралась этот музей сделать. Лежали вещи в страшной комнате неразобранными и даже не описанными, в беспорядке. И заходить туда Плюше лишний раз не хотелось: были причины.
Допрос 3 июля 1937 года
Вопрос: Вы арестованы за к. р. деятельность, которую вы проводили среди населения. Признаете ли себя виновным?
Ответ: Виновным себя не признаю. Никакой контрреволюционной деятельностью не занимался.
Вопрос: Следствием установлено, что вы принимали активное участие в 1936 г. в организации выступлений в связи с планировавшимся сносом здания бывшего католического костела. Дайте показания.
Ответ: Как православный священник, в 1936 г. никакого участия в организации выступлений в связи с планировавшимся сносом здания бывшего католического костела не принимал.
Допрос 10 июля 1937 года
Вопрос: Вам предъявляется обвинение в распространении контрреволюционной агитации. Признаете ли себя виновным?
Ответ: Если следствие считает, что я виновен, выносите какой угодно приговор, а я от дачи показаний отказываюсь.
Допрос 11 июля 1937 года
Вопрос: На допросе 9 июля вы упорно утверждали, что не вели никакой контрреволюционной агитации. Следствием установлено, что вы систематически высказывали антисоветские проповеди. Дайте показания.
Ответ: Признаюсь, что 1 июля 1937 года по окончании службы я выступил с проповедью, в которой обвинил верующих в их богоотступничестве и призывал к укреплению религии. Других каких-либо проповедей антисоветского содержания я не говорил.
Допрос 4 августа 1937 года
Вопрос: Вы арестованы как участник организации, проводившей активную к. р. деятельность. Материалами следствия установлены факты подрывной работы, совершенные вами и другими участниками организации. Прежде всего скажите, виновным себя признаете?
Ответ: Виновным себя признаю. Я действительно являлся участником к. р. организации церковников. Я вместе с другими участниками проводил активную к. р. деятельность, направленную к поджогу культурных очагов, разрушению советских учреждений и трудовой дисциплины. Распространял провокационные слухи о гибели советской власти, а также с помощью иностранных разведок проводил подготовку свержения советской власти…
Креститься тогда Плюша так и не надумала. Времени не было, в музее беготня и бумаги, тут еще очередной зуб развалился. Кроме того… Плюша колебалась между православной церковью и аккуратным кирпичным домиком на Орджоникидзе, где стараниями отца Гржегора обосновалась католическая община. Самого отца Гржегора там уже не было, служил где-то в Южной Азии, вместо него прислали другого, помоложе, и о нем уже были хорошие отзывы. Плюша знала оттуда многих, иногда и сама заглядывала. Ей нравились простая, домашняя атмосфера кирпичного домика, чаепития, которые они устраивали после своих богослужений, и воздушные булочки, которые к ним подавались. Но внутренне Плюша ощущала себя неготовой и ожидала какого-то внутреннего указания. Вроде голоса, который должен был ее натолкнуть на этот шаг. Или чуда, пусть даже очень небольшого и незаметного для посторонних, хотя и против заметного она, конечно, не возражала. Но чуда не было никакого, ни большого, ни маленького. Все шло по неизбежным законам природы.
Натали ее в этих духовных поисках тоже не поддержала: «Что это ты вдруг креститься вздумала?»
От Натали другого и трудно было ожидать: верила только в то, что можно потрогать руками, подкрутить и заставить работать.
Мамуся на мысли Плюши отреагировала тоже своеобразно. Задумалась, а потом сказала: «Можно и покреститься. Хуже от этого не будет».
А лучше?
Мамуся снова задумалась. Она вообще стала молчаливой и рассеянной, мамуся. Подолгу глядела в окно, на поле, поглаживая батарею отопления. Могла полдня разгуливать в одной тапке, не обращая на эту асимметрию никакого внимания. Или халат наизнанку надеть. И тоже как будто так надо. Плюша делала замечания, мамуся послушно отправлялась на поиски парной тапки или переодевала халат по-правильному. А потом опять что-нибудь такое… Болезнь ее усиливалась, но, что это за болезнь, было неизвестно: врачей мамуся обходила, поликлиник боялась. «Травки, травки…» Варила себе их, на кухне становилось душно и горько. Банки с темной жидкостью заполнили стол, потом холодильник, грозя при резком открывании облить холодным и вонючим, не говоря об осколках и луже на полу. Мамуся, бывшая всегда чистюлей, точно не чувствовала беспорядка, который шел от этих банок, а пить из них забывала или не собиралась даже.
Целый день могла неподвижно лежать, и Плюша пугалась ее окаменевшего взгляда и сложенных на животе рук. «Пошевелиться не могла…» И снова включалась в домашние дела, посуду и полы. Протирала подоконники, поднимая поочередно каждый горшок с геранью. Но банки не трогала сама и Плюше запрещала. «Пить буду». Плюша, правда, и не трогала: только тихонько отодвигала…
Кухня заросла банками.
Один раз на кухню попала Натали: принесла, как всегда, что-то вкусненькое. Мамуся как раз лежала в очередной неподвижности.
– Ё… – Натали оглядела стеклянные емкости. – Это что за муйня волшебная?
Понюхала одну. «Бэ-э…» Плюша попыталась объяснить. Не помогло.
– А плесень эта – тоже по народному рецепту? – Натали стала выливать и мыть, пошел запах. Плюша пыталась отговорить: какой там… Все равно что взлетающий самолет за колеса хватать. Натали только с еще большим остервенением терла губкой стекло.
Неожиданно явилась мамуся. Прямо в ночнушке, с неподвижными глазами. «Ох!» – только и сказала, увидев пустые банки и Натали у раковины. И осела на табуретку.
Натали сама почувствовала, что переборщила с добрыми делами, вытерла руки и ушла к себе.
Мамуся сидела на табуретке, Плюша стояла возле несчастных мокрых банок.
– Последних защитников моих… – сказала мамуся. И стала поглаживать оставшиеся полные банки.
Другой раз Плюша застала мамусю за обследованием половичка, который стелили в подъезд перед дверью. Мамуся сидела в очках и строго его ощупывала. «Так и думала – иголка!» И трясла иголкой.
Стояла ранняя холодная весна, без снега.
«Может, ее того… психиатру показать?» – деловито предлагала Натали.
Плюша мотала головой. От сомнений Плюшина голова делалась горячей и потной.
В ту ночь она встретилась с мамусей возле ванной.
Мамуся белела в темноте ночнушкой, сопела и искала пальто.
– Последнее средство, – говорила мамуся, с усилием застегиваясь, – там земля сильная. А ты иди спи.
Плюша зажгла свет. Мамуся стояла, щурясь, в одном сапоге. Плюша зябко зевнула и спросила, где сильная земля. Хотя уже понимала где. Несмотря на мамусины отговоры и махания руками, пошла с ней.
Мамусю, давно не выходившую на воздух, шатало, приходилось держать за руку. Плюша предлагала вернуться. Или позвать на подмогу Натали, хотя ночь, но Натали бы поняла… Мамуся категорически мотала головой: «У Натали, у нее тон светлый, но ее темные используют. Она – их оружие». Плюша вспомнила про банки и промолчала.
Мамуся шла медленно, в одном сапоге: второй так и отказалась надевать и припадала на необутую ногу. Пролезали через дыру в заборе, Плюша легко, а мамуся чуть было не застряла. Пришлось проталкивать ее обратно, ждать, когда снимет там, за забором, свою шубу, принимать эту шубу, потом и саму мамусю со стучащими от холода зубами. Помогать ей обратно влезть в шубу, застегивать пуговицы, гладить по синтетическому меху и успокаивать.
Поле было перед ними, покрытое темнотой и туманом, редкие фонари тьму только сгущали. Плюша посветила фонариком. В слабом пятне возникла прошлогодняя трава.
– Не надо пока, – сказала мамуся. Прошли еще немного в темноте, глаз медленно привыкал к ней. Рядом, тяжело поднимая и опуская ноги, шла мамуся.
«Осторожно, – хрипло звучал ее голос. – Гляди, видишь?»
Плюша вертела головой.
– Вон! Ну вон же…
Нет, Плюша ничего не видела: темнота, туман. Шли дальше.
– А теперь, теперь видишь?
Что Плюша должна была видеть? Ответа снова не было.
Прошли еще дальше.
– Ну да вот же…
Все та же бесцветная мертвая трава. И стебли борщевика чуть видны.
Мамуся тяжело присела на корточки.
– Посвети поближе… – стала рвать траву.
Плюша собралась помогать, мамуся не разрешила:
– Только свети…
Плюша светила; мамуся рвала, дрожала и пускала ртом синеватый пар.
Земля была очищена от травы, мамуся поковыряла в ней совочком. В пакет посыпались комья. Плюша держала фонарик.
Через ту же дыру и с теми же манипуляциями вернулись домой. Светлело, мамуся шумно дрожала; полезла под душ и еще какое-то время издавала в ванной дрожащие звуки.
Плюша, стянув сапоги, думала в коридоре. Пальцы понемногу отогревались. Плюша вздохнула и зашла в ванную. Стараясь не глядеть на круглое мамусино тело, задала волновавший ее вопрос.
Что Плюша должна была там, на поле, увидеть. Что? Световой столб?
Вода тихо шумела, горячий пар лез в лицо. Мамуся молчала. У нее был инсульт.
«Где Бог, там все наполняется смыслом.
Вот, скажем, у древних греков, судя по сказанию о Сизифе, самым страшным наказанием почитался бессмысленный и бесконечный труд. С другой стороны, об одном египетском монахе рассказывали нечто похожее. Что каждый день собирал в любую погоду, и в зной, и в дождь, папирус и складывал его в особую пещерку. А когда пещерка наполнялась, вытаскивал все собранное и сжигал. И снова потом наполнял. На вопрос других монахов и приходивших к нему странников, для чего же он собирает папирус, отвечал, что для того, чтобы не пребывать в праздности. А сжигает, а не продает, чтобы не впасть в сребролюбие.
Если так рассудить, и несчастный Сизиф, и этот достославный монах предпринимали один и тот же труд. Только для первого он был в наказание, а для второго во спасение.
К чему я тут все это пишу?.. Вот, начал и потерял мысль. Пойду еще немного прогуляюсь по полям, может, опять на ум придет.
Прогулялся, подрясник в росе промочил. Ту ли нашел мысль – нет, не знаю. Но вот что подумал, проходя средь высокой, весело поднявшейся травы… Что если верно, что во всем, в чем есть Бог, есть и смысл, то верно и обратное. Что все, что делается без мысли о Боге, не ради Него и без упования на Него, то и смысла лишено.
Какой смысл, например, если посмотреть строго, в том, что мы едим, питаемся? Чем это не сизифов труд? Едва насытившись, едва усвоив пищу, мы снова голодны, снова ищем утоления. Пища, скажете, нужна нам, чтобы не умереть и продолжать жизнь. Но ведь и жизнь, естественная жизнь сама по себе не есть смысл. Иначе самым осмысленным действием было бы вдыхание и выдыхание воздуха, ведь без этого бы мы не прожили и двух минут.
Если бы жизнь сама по себе имела смысл, то многие не стремились бы добровольно лишить себя ее, и не одни только отпетые нигилисты и нервические субъекты. Если бы сама по себе имела она смысл, то не стали бы жертвовать ею ради какой-нибудь идеи. А если жизнь не есть смысл, то и то, что мы делаем ради ее поддержания, все эти постоянные и отнимающие наше время действия: питье, еда, сон и проч. – все это та же сизифова бессмыслица.
И для того, значит, мы предваряем всякое действие молитвой, чтобы придать ему смысл. В молитве мы призываем Бога, просим, чтобы то, что мы предполагаем совершить, было наполнено Им, то есть имело некий смысл, превосходящий голую необходимость природы. Для этого мы и молимся перед едой, перед сном, перед всяким делом…
А есть ли молитва перед супружеским соитием? Не думал об этом; похоже, нет. Это, однако, странно: оно, соитие, как раз и требует просветления высшим смыслом, ибо само по себе, если взглянуть незамутненным сентиментальностью взором, есть нечто наиболее бессмысленное и подчиненное тупому инстинкту. Монотонные и лишенные благородства телодвижения, звероподобные возгласы… Да, это дает начало новой жизни; да и то не всегда. Но опять приходим к тому же, что уже установили: жизнь как таковая не имеет однозначного сопряжения со смыслом. Значит, и продолжение ее, и плотская механика этого продолжения есть все та же сизифовщина. Качение огромного камня на вершину и его внезапный срыв, грохот и падение в бездну. И новое качение…
Удовольствие?.. Да, для многих оно и есть цель и оправдание. И на какое-то время оно способно подменить собой смысл. Но вот – желание удовлетворено. Что испытывается? Пустота. Пустота, пока жажда не разгорится сызнова. Таков и механизм греха: пока он в желании и осуществлении, он сладок и вкусен, а после и горечь, и стыд, и пустота. Это не значит, что всякое удовольствие греховно, но верно обратное, что всякий грех имеет в себе удовольствие. И что всякий грех зарождается и взрастает в отсутствие Божественного смысла.
