Безжалостная ложь

– По-вашему, я сошел с ума? Ничего вы еще не видели, мисс Лосон.

Стало быть, он может улыбаться, но и это неутешительно. В общем-то, его кривая ухмылка страшно действует на нервы. В ней ни смягчающего юмора, ни желания позабавить. А глаза – и того хуже. Теперь, когда он широко их раскрыл, она увидела, что они изумительно, ошеломляюще густо-синие. Грубые черты лица и тяжелая челюсть почти отталкивают, глаза же едва ли не гипнотизируют живостью и красотой.

– Где он?

Она с трудом отвела глаза от его сверлящего взгляда.

– Почему я должна вам докладывать?

– А если потому, что я спрашиваю? Она чуть не рассмеялась.

– По-вашему, это называется спрашивать? А по-моему, это грубое давление и насильственное вторжение.

– А я и не знал, что у вас осталось куда вторгаться, мисс Лосон. – И опять подчеркнутый цинизм, сопровождаемый пронзительным взглядом. – После того, что вы с вашим знаменитым возлюбленным выкаблучивали перед прессой, сомневаюсь, что вы даже знаете смысл этого слова.

Клодии хотелось опровергнуть его издевку ледяной фразой, но ведь Крис и вправду упивался славой автогонщика. Любить его и быть им любимым значило обнимать его славу, делиться значительной частью их отношений с обожающей его публикой, принимать свое место рядом с ним в лучах славы если не от всего сердца, то хотя бы с достоинством и грацией.

Первые месяцы после его гибели во время катастрофы на треке назойливость прессы была еще более наглой и разнузданно дотошной, но Клодия просто ушла в тень, и ее непоколебимый отказ поддерживать старые сплетни и давать пищу для новых привел к теперешней блаженной безвестности. Но она не позволит этому узколобому ханже опоганить то, что она делила с Крисом, лишь потому, что он верит прочитанному к бульварных газетенках…

– Благодарю вас за столь познавательно-ценную информацию о вашем окаменелом моральном кодексе…

– Напротив! – резко перебил он. – Относительно морали я по-современному гибок. Например, я не разделяю старомодное мнение о том, что ребенок проклят, если рожден вне брака. Если вы полагаете, что мой сын женится на вас только потому, что вы ловко ухитрились забеременеть, – то ошибаетесь!

Свет, столь же ослепительный, как его глаза, мгновенно озарил ее сознание. Ну конечно! Черные волосы, худоба, грудной бархатный голос! Только на этом сходство кончалось. Пусть глаза Марка были всего-навсего светло-карие в крапинку, зато лицо его являло собой образец мужской красоты, которую он унаследовал не от отца. Неудивительно, что она сразу не догадалась. Каким-то образом Марк внушил ей, будто отец его гораздо старше, а он выглядит от силы на сорок. И неудивительно, что он был так шокирован ее беременностью, когда она отворила ему дверь! Клодия с трудом сдержала улыбку. Теперь-то она знает наверняка, что он ошибся. Но при виде его гнева она подумала, что вряд ли он сочтет это более забавным, чем недоразумение на пороге.

– Если бы я подумала, будто ваш сын хочет на мне жениться, я с воплями кинулась бы наутек, мистер Стоун, – сухо и совершенно искренне проговорила она. – Ведь вы – мистер Стоун, не так ли?

– Отличнейшим образом знаете, что да, черт подери! – рявкнул он.

– Ах, а как же я могла бы это знать? Насколько помню, вы не удосужились назваться, прежде чем сюда вломились. – По тому, что она узнала от Марка, такая бесцеремонность была неотъемлемой чертой Моргана Стоуна.

Марк очень мало ей рассказывал о своем происхождении: только то, что он из Веллингтона, что его мать умерла, когда он был маленьким, и воспитывал его богатый, деспотичный, придирчивый отец, чьи требования к сыну делались все жестче и невыполнимее. Будучи студентом коммерческого факультета Оклендского университета, Марк полгода назад окончательно поссорился с отцом и прекратил с ним всякие отношения. Увидев могучего отца вживе, Клодия не могла не посочувствовать отчаянному желанию Марка самоутвердиться, доказав, что этого самоутверждения он способен достичь без посторонней помощи.

– Если тесты подтвердят, что ваш ребенок – от Марка, я, разумеется, обеспечу вам денежное вспомоществование на время вашей беременности, – холодно продолжал Морган Стоун. – Если пожелаете воспитывать ребенка сами, я учрежу доверительный фонд. Мой адвокат как опекун установит затраты строго в интересах ребенка, поэтому не надейтесь на роскошную жизнь за мой счет. Если же не захотите отягощать свою жизнь ребенком, я сделаю все, что требуется…

Непонятный страх ледяным ознобом сковал Клодии позвоночник. Она положила обе руки на вздутый живот и изо всех сил пыталась подавить внезапный приступ тошноты, вызванный тем, на что, как ей казалось, Стоун-старший намекал, – ужасом от его хладнокровных фраз и неожиданным глубоким сознанием своей телесной хрупкости. Она знала, что необычно худа – ее врач все время убеждал ее прибавить в весе, но она как будто могла этого достичь только за счет остального тела: пока ее грудь и живот медленно расцветали, лицо, руки и ноги теряли прежние округлые очертания. Быть может, она и не выглядела олицетворением цветущего материнства, но ребенок был ей нужен, необходим…

– Если вы предлагаете аборт, – проговорила она, запинаясь, – то и думать об этом забудьте. Поздно. Это мой ребенок. К вам он никакого отношения не имеет…

– Если это мой внук, то самое прямое, – мрачно возразил он. – И при всей моей широте взглядов я почему-то не отношу аборты к числу запоздалых противозачаточных мер, тем более применительно к такой сексуально опытной женщине, как вы. Я хотел сказать лишь то, что готов взять на себя заботу о своем внуке, если вы окажетесь не желающей или не способной обеспечить ему надежный дом…

Пока он говорил, его бездонный синий взор скользил по ее телу, изучая ее с бесцеремонным, враждебным любопытством. Или он гадал, что его сын в ней нашел?

Платье на Клодии было очень тонкое: влажный летний зной, характерный для Окленда, изнурял ее не менее, чем тошнота. Сегодня утром она с полным безразличием надела самое легкое платье из попавшихся под руку, хотя и не рассчитанное на беременных. Пронзающий взор заставил ее остро осознать, как налилось ее тело, как туго легкий корсаж обтягивает ей груди, еле вмещая их сочное изобилие. Во взгляде не было двусмысленности, и все же Клодия почувствовала, что ярко раскраснелась. Спокойное материнское приятие коренных перемен, проистекающих в ее теле, было на миг потоплено чувственным осознанием того, что, подобно грубым первобытным изваяниям, она предстает мужским глазам как бесстыдный символ плодородия, сладострастной женской сексуальности. Этот человек смотрел на нее, понимая ее опытность в делах интимных.

Странная дрожь пробрала ее. Этот жесткий, могучий человек – дедушка! Ее ребенка? Первая мысль была почти смехотворна, вторая – совершенно отвратительна.

Он сделал шаг в ее сторону, она ахнула, дернулась назад и чуть не упала, когда задела ручку кресла. Он не позволил ей упасть, обхватив ее располневшую талию. Она инстинктивно схватила его сильные руки и попыталась оторвать их от себя.

– П-пустите!

– Вы что думали? Что я хочу вас ударить? – грубо пробурчал он. – Я женщин не бью, а в вашем положении – тем более. Вы вдруг страшно побледнели, и я подумал, что упадете в обморок. Лучше сядьте.

– Я не…

Пока она протестовала, он силой усадил ее в кресло и удерживал, хотя она сопротивлялась. Не только силач, но и страшный упрямец.

– Вы побелели при мысли об аборте и в то же время как будто не боитесь уморить вашего ребенка во чреве голодом, – отчеканил он. – Видимо, вы до того заботитесь о вашей фигуре, что не желаете придерживаться правильно сбалансированной диеты. На каком вы месяце – на пятом или шестом? А весите всего ничего, руки у вас как веточки. – Он подкрепил жгущие слова, взяв ее повыше локтя, и пальцы его соединились.

– Я от рождения тонка в кости, – оборонялась Клодия; ей претило вдаваться в подробности о своей трудной беременности перед этим сухарем. Она с наслаждением предвкушала, как он оконфузится, когда узнает правду. – А теперь, пожалуйста, уберите руки. Терпеть не могу, когда меня лапают женоненавистники, особенно если у них ручищи вроде окороков. О моей беременности вы ничего не знаете… – Она сделала судорожное движение, он отпустил ее, выпрямился, но не отходил.

– Я знаю, что в некоторых отношениях женщине ваших лет перед первой беременностью лучше не рисковать…

– Моих лет! – Желание Клодии ошарашить его правдой было пересилено возмущением. – При чем тут мои года? Мне только двадцать четыре!

– На добрых шесть лет больше, чем Марку, – невозмутимо сказал он, воспользовавшись случаем.

– Я знаю, сколько ему лет! – проскрежетала Клодия.

Когда она поместила объявление о том, что сдается комната и стол для кого-нибудь из университетского студенчества, то рассчитывала на девушку, но полгода назад к ней на порог ступил восемнадцатилетний эллинский бог, поведал грустную повесть о своем изгнании из семьи – и уговорил. Его жизнерадостность, бурная энергия и оптимизм спасли ее от опасной апатии, которая ее засасывала.

– Удивительно, что знаете вы, – колко добавила она. – Вы ему ко дню рождения даже поздравительную открытку не послали.

Марк поведал ей, что не ждет примирения с отцом, но она разглядела у него в глазах скрываемое разочарование в том, что родня его пренебрегла этим малозначительным ритуалом.

– Потому что он не счел в то время нужным уведомить меня о своем местопребывании. Да, несомненно, и вы на этом не настаивали. И лишь после того, как вы его окрутили как следует…

– Не говорите вздор! – Клодия приподняла голову и сердито посмотрела на него, пытаясь сохранить достоинство в столь неудобном положении. Она была рада, что жара вынудила собрать каскад ее черных волос в пучок, а не оставлять их распущенными, как обычно. Это, по крайней мере, придавало ей известный изыск, что в некоторой степени уравновесило неряшливость ее вида. Да еще, из-за распухших щиколоток, на ней шлепанцы! – Марк умный, вполне самостоятельный молодой человек…

– Подчеркиваю: молодой…

– И он вполне способен все решать за себя сам, собственно говоря, настаивает на этом. Может быть, если бы вы были более чутким, ему бы не пришлось…

– Сойти с рельсов и кинуться в ваши нетерпеливые объятия?

– Да перестанете ли вы перебивать? – Клодия вызывающе, хотя и с некоторым трудом, опять поднялась. – Мистер Стоун, если вы всегда ведете ваши личные дела подобным образом, то неудивительно, что у вас бывают затруднения…

– Уж вы-то, что и говорить, славитесь умением вести дела. Когда Кристофер Нэш был жив, вы звонили во все колокола о том, что он – великая любовь вашей жизни, и вот извольте: всего лишь через семь месяцев вы живете с мальчишкой вдвое моложе покойного, забеременели от него и вытягиваете из него каждый цент, который ему достанется. – Продолжая хлестать презрением ее, растерянную, он продолжал:

– О да, я знаю, что он служит на полставки в двух местах, дабы купить вашу дорогостоящую верность, несмотря на то что это идет во вред его занятиям! Слишком он слеп, не понимает, что гарантия вашей верности – его фамилия. Не все ли вам равно, получит он диплом с отличием или вообще не получит? Вас интересует не то, кем он может стать, а то, кем он является. Бьюсь об заклад, что вы до последнего доллара вычислили, скольким он владеет, будучи Стоуном! Но знайте: если он на вас женится, то от меня и цента не получит!

Клодия онемела от вины и отчаяния… Марк с упорством, переходящим в упрямство, отказывался трогать пенсион, выделенный отцом на его образование, – «помочи», как он это называл, – и она знала, что платил он ей за стол и квартиру из жалованья, получаемого за службу в пиццерии, о второй же службе ей было неизвестно. Погруженная в себя, она вяло возражала, когда Марк дарил ей разные пустячки – флакончик духов, цветы, всяческие деликатесы, дабы раздразнить ее скверный аппетит, – но он весело настаивал, чтобы она получала от них удовольствие ради них самих, поэтому она и не задумывалась, откуда у него лишние деньги.

Клодия глубоко вдохнула. С нее было вполне достаточно.

– Мистер Стоун, – хрипло проговорила она. – Все это не так. Я, конечно, не люблю вашего сына…

– Вы ничего нового не сообщили! – скрипуче рассмеялся он. – А жаль, что я не принес магнитофон: уверен, что Марк нашел бы это весьма ценным с познавательной точки зрения.