Счастливый хвост – счастливый я!

Дед застучал ложкой о тарелку – одна из немногих форм протеста, на которую он был способен.

– Невыносимо, – пробормотала Даня, не понимая до конца, кому это – Егору, деду или коту.

Вложила раструб ингалятора в рот, пытаясь достать как можно глубже, пшикнула, вдохнула-выдохнула – и пошла в комнату.

– Нету хлеба, – сказала Даня из-за изголовья кровати, предусмотрительно не подходя ближе. – Вечером куплю.

Дед резко метнул ложку за спину – та с грохотом приземлилась в углу прихожей, а Даня едва успела увернуться.

В глазах защипало. До болезни дед не был таким – наоборот, таскал в дом всякую мелочь вроде часов с кукушкой, музыкальных шкатулок, прошитых белым шпагатом нотных сборников с тиснением, мальков золотых рыбок, отростков экзотических растений с рынка «Садовод», губных гармошек, маленьких колокольчиков, томиков приключенческих романов с желтыми страницами и черно-белыми иллюстрациями – только чтобы Даня не думала, как там ее мама в Венеции.

Но Даня давно уже не думала.

– Я в музыкалку. Не злись.

Дед, кряхтя, попытался развернуться. Она знала – он не может и этого, только пугает.

– Хозяюшка-завала, ни хрена в доме нет! Вечно приносишь одни огрызки, дай хлеба нормального кусок… Толстый! Что у тебя, ножи не наточены, что ли? Так принеси – наточу! Только чтобы я больше этих корок мышиных здесь не видел!

Даня терпеливо смотрела в одну точку, стараясь не спорить. Дед больше года ничего не мог жевать, вставные челюсти лежали рядом с кроватью в стакане, но он ими принципиально не пользовался. Поэтому хлеб перед каждым кормлением Даня превращала в мякиш, похожий на тот, что дед когда-то крутил в мясорубке для приманивания рыб. Точить ножи дед тем более был не способен – руки плохо слушались. Поэтому раз в месяц Даня сама елозила лезвиями меж облезлых камней в красном пластиковом корпусе. Ножи магическим образом оставались тупыми.

– Буду в восемь, не теряй.

Дед тяжело дышал и смотрел на свою стену с фотографиями, что-то жевал пустыми губами – может быть, воображаемый хлеб. Выцветшие глаза его в последнее время все чаще были полны мутной воды – и потому Даня не смотрела в них, словно боялась заразиться от деда чем-то, о чем лучше не говорить.

– Стой! Сто-о-ой, кому сказала! Люди, держите Лозницкую, вон она, в кофте адидасовской! Куда побежала, ща полицию вызову! Подписывай отказную! Людям детей негде гулять!

Даня поморщилась от «детей негде гулять», натянула капюшон и побежала к воротам их элитного комплекса «Новоград». Наташа торчала на своем обычном посту, на балконе легоподобной многоэтажки напротив, опасно налегая грудью на створку стеклопакета. Нарощенные, с модным окрашиванием «омбре», локоны соседки рвал ветер, на груди блестела надпись California. Наташа посасывала розовый пластиковый кубик, выдыхала наружу сладкий дым и ругательства. После того как позавчера у какого-то блогера-миллионника (то ли Сплэша, то ли Паши какого-то) вышел ролик про дедов голубой дом, жизнь Дани из просто тяжелой превратилась в почти невыносимую. Кто-то уже шел за ней уверенным шагом, обернулась – мужик с телефоном, снимает, ухмыляется.

– Все равно не убежишь.

Рыжие шлепанцы-биркенштоки, розовые ухоженные пальцы, зауженные летние шорты из бежевого хлопка, торс в белой футболке – кажется, этот мужик был членом ТСЖ и месяц назад на голом пеньке, оставшемся от спиленной яблони в центре двора «Новограда», собирал голоса за снос голубого дома. Остальные яблони уцелели только благодаря шаткому забору, который дед лет сорок тому назад сам и ставил.

– Лучше б ты так стрелка снимал в прошлом месяце. А то ни камер, ни свидетелей – все, как обычно.

– Не твоего ума дело, бомжиха.

– Я не бомжиха, это наша земля.

Член ТСЖ показал ей неприличный жест и продолжил снимать.

Даня развернулась и быстрым шагом пошла к остановке автобуса.

Вернулась Даня только к началу девятого, когда совсем стемнело. Лил дождь, ветер рвал ветви яблонь в саду, с глухим стуком роняя в траву «бледный налив», как называл его обычно в шутку дед. Свет в окнах спальни не горел, Даня заметила это издалека и, брызнув в рот ингалятором, побежала что было сил. Ночник стоял у деда под рукой, включить его не составляло труда, тем более, что Даня оставляла на тумбочке по паре новых книг каждый день – читал дед быстро, несмотря на болезнь.

Она тихо вошла в темную спальню, посмотрела на изголовье кровати, потом на тумбочку – книги лежали там же, где она их оставила днем.

Яблони стонали за окном, Шалфей глухо мяукал в углу, не подходя ближе, а Даня судорожно перебирала в голове цифры маминого итальянского номера.

Она медленно пошла на кухню и взяла со стола нож. Вытащила хлеб из шуршащего пакета, сняла упаковку, долго пилила бок тупым лезвием. Дышать было тяжело, подняла мокрое лицо вверх на секунду – оно блеснуло в свете фонаря, который горел раскаленной сваркой на крыше строительного вагончика прямо за забором их участка.

С улицы вдруг оглушительно заорало: «Ели мясо мужики, пивом запива-а-али…»

Потом по привычному уже плейлисту – группа «Звери» – «Районы-кварталы».

Дальше – неопознанный метал.

Следом «Группа крови».

И почему-то – Надежда Кадышева.

С месяц назад какой-то строитель в болотного цвета футболке подогнал свой вагончик вплотную к их участку и, как по расписанию, начал слушать музыку на предельной громкости. В будни и выходные, с восьми тридцати вечера до пяти утра. После этих сеансов он обычно выкуривал сигарету, глядя в дедов сад, посматривал на яблоки, но никогда не дотягивался до них из-за забора, потом тушил сигарету ботинком и уходил спать. Окурки он почему-то всегда уносил с собой. При встрече строитель вежливо кивал Дане, словно они были добрыми знакомыми.