Когда поёт соловей…

Замысел

Сбросив с себя пресс-секретарскую мантию, Евгения вернулась в свою прежнюю редакцию и уже через год опять её возглавила. Статус в журналистике ей достался дорогой ценой, и с этой работой было нелегко надолго расстаться.

Физическая слабость иногда ещё ощущалась. Вначале ей казалось, что она не больная, но… и не здоровая, что это депрессия, или нет – не депрессия. Постепенно с уменьшением эмоциональной нервной нагрузки, прошла апатия, хотелось жить, быть с людьми и писать о них.

Как-то в кабинете Главного редактора газеты раздался звонок:

– Алло, Ткачева, здравствуй! Узнаешь? Нужна помощь.

– Какая?

– Да что-то мой референт напутала, а я не посмотрел и выложил все это на республиканском совещании. Теперь министр требует объяснительную. Помоги написать, а? По-ткачёвски, как ты умеешь.

– А ты не изменился. Больницу помнишь? И разговор о соках тоже? Так что утоляй свою жажду где-нибудь в другом месте.

А примерно через месяц газеты сообщили об освобождении Ордынского с занимаемой должности.

Читая об этом, робкая поступь улыбки шевельнула губы:

«И на кого и на что я потратила десять лет?! Бог ты мой!..    Может, написать об этом?» Она не раз поневоле соблазнялась мыслью подвести итог своей творческой жизни. Её статей, очерков не счесть; это и публицистика, и поэзия, и проза; вместе с ними она пережила несусветную толкотню света и мрака, зла и добра, признания и забвения.  Её  мысли всегда были свежими, своими, не взятыми напрокат. Возникали они из жизни, были конкретны и реалистичны.

Реакция на её материалы была неоднозначной: хозяевам был нужен мёд, но дёгтя-то в жизни с каждым днём прибавлялось; глаза свои девать некуда, разве что, куда глаза глядят, – не умолчать. Её интересовала истина, а не условности и приличия. Поэтому поддакивания моде, тем более, угодничества, не было.

Не будет этой пошлости и на этот раз. Ведь картину жизни никому не известного журналиста, чей труд на протяжении многих лет использовался другими, можно составить не из прописных привычных или громких политических, общественно значимых дел, а хотя бы из тех осколков переживаний и впечатлений, которые были известны только ей. Совсем даже не поздно создать такое, пусть и мозаичное, полотно.

В годы, условно говоря, сбора урожая, – ей уже за сорок,– её жизненная нива всё ещё не отдыхает, ей есть что сказать своим читателям. «Значит, идея! Вот возьму и напишу. Повесть. Только не надо пережёвывать обыденное, мелочное. Книга должна удивить читателя прозрением, светом. Каким посылом? Любым из этой истории, из других таких же реальных сюжетов,– лишь бы он удивился. Ещё древние учили: удивление – начало рассуждения, мудрости, без него любая сентенция, претендующая на философию, мертва и несостоятельна».

Эти мысли дёргали её за слегка изогнутые брови, казалось, даже играли на уже заметных морщинках лица, словно перебирали на каких-то клавишах. «Явленная тайна» человека – загадка из загадок. К ней она также относилась.

Выйдя из здания редакции,  Евгения возвращалась с работы усталая, смотрела на людей и не видела их лиц. Всегда торопливые, озабоченные только собой и своими мыслями, они толкали ее, – кто слева, кто справа, – кто-то неловко извинялся, а другой выказывал свое неудовольствие:

– Скорее бы шли, не видите, сколько народу тут?!

– Да-да, конечно. Извините,– машинально отвечала.

4

Визитка

– Ткачева, Женька?! Это ты?! Бог мой, сколько лет, сколько зим!

Евгения подняла глаза. Перед ней стоял ее бывший сокурсник Толя Черняев. Но не только сокурсник. Да, это был он, тот, кем она грезила все студенческие годы… Растерялась. Как давно это было!

Время своё взяло: её бывшие отношения с Анатолием, всегда сохраняющие грозовую напряжённость, нынче ей казались калейдоскопом с синтезом цветовых контрастов настроения, этакой красочной запевкой неуловимого обмана. Исчезла сказочность взглядов, интонаций, наконец, даже внешнего вида, в небытие ушла жажда невыцветающих красок чувства, того сюжета, который ей казался прочным и устойчивым.

Прошлая жизнь, давившая некогда душу, уже вылезла из скорлупы мнимой любви и согрелась теплом и ответственностью взрослости. Из всей мелодии чувств этого романа нетронутым, как ни странно, остался лейтмотив веры в любовь. Этот аккорд не только сохранился, но и не позволил вспенить в её душе неверие в возможность чистого чувства. Да уж, как говорил Гёте, "Пусть никто не думает, что может преодолеть первые впечатления своей юности".

Сейчас перед ней стоял уже совсем не тот юноша, причудливая игра линий лица которого когда-то внушала ей какое-то притягательное сладостное таинство. Женя увидела перед собой почти незнакомого сорокалетнего мужчину. Знакомые обозначенные черты лица резко обострились. Хотя… Всё те же глубоко посаженные синие глаза, та же заманчивая улыбка, та же томная прелесть взгляда заставляла верить в глубину его мысли и придавала значительность самым ничтожным его словам. И всё равно выражение лица напоминало, что Анатолию присущи, как и прежде, всё те же изощрённые пороки.

И, если он и не совершил чего-то неблаговидного, то только из трусости.

Спустя два десятилетия женщина об этом уже знала наверняка.

Слава Богу,– тогда Евгения справилась со своим первым трепетным чувством, зная, что Анатолий обручен с ее лучшей подругой Люсей Галициной.

В браке с Люсей он повел себя более чем трусливо. Когда та забеременела, с ним случилась истерика.

– Нам рано еще обзаводиться детьми,– кричал в ссорах.– Карьера полетит вверх тормашками!

А, узнав, что у них будет двойня, сделал все возможное, чтобы уйти из семьи.

Мужчина осторожно взял Евгению под локоть, и они отошли в сторонку от непрекращающегося потока людей, спускающихся по эскалатору в метро.

– Ну, привет. Рад тебя встретить. Говорят, ты замуж вышла?

– Вышла,– как-то растерянно отвечала Евгения своему собеседнику.– Да и ты, я знаю, долго в холостяках после развода не ходил?! А когда первый раз женился, помнишь, как всем нам в группе цитировал какого-то шведа: "Земная похоть – что дым: рассеялась, и нет ее. А верность – что табачная жвачка: жуешь ее, жуешь, и никакой сигары тебе не надо"? А оказалось, что тебе как раз она и нужна была.

– Да, и не говори, думал бобылем поживу, но не тут-то было, заарканили меня.

– Так-таки и заарканили?

– Ну, как тебе сказать? Ты же помнишь: Люська была гордая, несговорчивая, не понимала, что мне расти надо.

– И как, вырос?

– А ты разве не знаешь? Ну, не узнаю тебя. Ты обо мне всегда все знала. Босс – мой тесть, а я у него заместитель. У самого Президента, представляешь?

– Президента чего?

– Концерна, конечно. Я тут в метро случайно оказался, сама понимаешь, не мой это вид транспорта; друга детства должен был встретить, но, кажется, он не приехал. Зато тебя вот увидел. Давай поднимемся наверх. Наш офис недалеко, тут же, в центре.

– Ты знаешь, устала я. После работы уже ничего не хочется. За день так наговоришься, что только о молчанке и думаешь.

– Ну, да, ты же, я слышал, защитилась, в "универе" преподаешь?

– Да, каждый день по две-три пары было. Но это в прошлом. Потом ушла в журналистику, вузовский диплом оправдывать.

– Сочувствую. Не лёгкий хлеб. Тогда тем более: тебе нужно расслабиться. Освежимся глотком кофе, рюмашкой коньячку, лимончиком. Пошли.

– Прости, Толя, мне нужно домой.

– Тогда знаешь что?– засуетился Анатолий.– Вот тебе моя визитка. Видишь, эксклюзивный дизайн, тиснение фольгой… Нравится? Будешь всем показывать и хвастать, что знакома со мной.

Евгения чуть не поперхнулась от этих слов. Почувствовав какую-то душевную надорванность, лишившую её равновесия, съязвила:

– А, может, стыдиться? – Нет, спасибо, вряд ли мне придется с тобой контактировать.

Анатолий явно не ожидал такого возражения. Слегка опешил.