Чем дальше в лес…

– Царевич? – продолжила допрос лягушка.

– Царевич, – как завороженный подтвердил Ваня.

– А стрела где? – не отставала лягушка.

– Во дворце Стрела. У меня Бердыш был.

Казалось, лягушка засомневалась.

– Это что еще за новая мода? Стрела должна быть, как испокон веков заведено. Ну, ничего, я еще изменю эти легкомысленные порядки в вашем царстве!

Несмотря на всю нелепость положения, Ивану представил лягушку авторитетно насаждающей свои земноводные правила в Лукоморье наперекор отчаянным протестам папеньки с маменькой, и ему стало смешно. Пересохшие губы сами собой растянулись в ухмылке. Какой дурацкий сон!..

Иванова улыбка лягушку рассердила.

– Ишь, лыбится! – недовольно квакнула она. – Под венец пойдем, я посмотрю, как ты лыбиться будешь!

– Под какой венец? – не поняв, переспросил Иван, все еще блаженно улыбаясь.

– Не крути, не крути! Свадьба наша на завтра должна быть назначена, я всё знаю!

– К-какая свадьба? – улыбка медленно сползла с лица царевича.

– Известно какая. Вставай, женишок, – безапелляционно скомандовала лягушка.

Иван почувствовал, как вопреки воле руки и ноги его зашевелились, предпринимая попытки оторвать от земли и всё остальное, несмотря на мгновенно проснувшуюся боль во всем изломанном теле.

– Пошли во дворец. Батюшка, поди, нас уж заждался.

– Т-твой… батюшка?

– Твой! – гневным эхом квакнула лягуша и добавила: – Шевелись, шевелись, чай, не красна девица. Подумаешь, шишку набил. До свадьбы заживет.

– П-погоди… До чьей свадьбы? – гудящая голова царевича соображала плохо, но тревожные огоньки где-то в глубине его сознания уже начинали зажигаться. Сон явно выходил из-под контроля. – Лягушки не могут… То есть, у лягушек не бывает… То есть, с лягушками нельзя… – но все это не представлялось Иванушке достаточно увесистым оправданием перед наглой амфибией.

– Несовершеннолетний я! – выпалил он наконец.

– Как – несовершеннолетний? – не поверила лягушка.

– Никак! – радостно доложил Иван. – Совсем никак не совершеннолетний! И поэтому мне замуж… тьфу, то есть жениться на лягушках нельзя!

Лягушка подозрительно прищурилась.

– Что-то ты хитришь, Иван-царевич, – покачала она головой. – Ведь ты точно Иван? – как будто что-то вспомнив, спохватилась она.

– Иван.

– Царевич?

– Царевич. Да ведь ты уже спрашивала.

– А какой державы?

– Лукоморья.

– Как – Лукоморья? А разве не царства Переельского?

– Нет. Мы соседи с ними. Но это не я! – поспешно добавил он.

– Надо же, как вышло, – покачала головой лягушка и, Иван мог бы поклясться, хлопнула себя лапками по бокам. – Ну, извиняй, Иванушка, обознатушки получились, – тон лягушки сразу сменился на смущенный, и она сокрушенно развела наманикюреными перепончатыми лапками. – Эко, сама виновата, не спросила сразу, да и бердыш вместо стрелы тоже… А как тебя потрепало-то, сердешный ты мой… – неожиданно переменила она тему, как бы пытаясь загладить произведенное неблагоприятное впечатление, и жалостиво запричитала:

– Да страдалец ты наш страстотерпный, соколик ты мой разнесчастненький, солнышко красное… Ну ничего, Василиса тебе сейчас поможет, бедненькому, потерпи, миленький, потерпи, сейчас легче будет, – и лягушка принялась творить в воздухе замысловатые пассы передними лапками и что-то бормотать еле слышно себе под нос. Черные влажные очи ее, казалось, заглядывали в самое нутро Иванова черепа и еще глубже. Все поплыло перед глазами Иванушки, завертелось, закружилось, он почувствовал, что проваливается в мягкую, теплую, бездонную пропасть – и всё вдруг пропало.

Пришло забытье.

* * *

Иван проснулся, и еще не открывая глаз, счастливо улыбнулся. Какой хороший был сон!.. Что же снилось? Вот ведь, е-мое, забыл! Но что-то доброе, веселое, чудесное…

И вдруг воспоминания прошедшего дня как ведро холодной воды выплеснулись на него – и побег из дома, и развилка с камнем, и волк, и сумасшедшая скачка по лесу, и… и… А что было потом?

Царевич напряг память.

Падение, боль, удар, а потом… потом…

На этом воспоминания как топором отрубало. Как Иван ни силился, никакого «потом» в памяти найти не мог. Пусто. Провал.

Пожав плечами, Иван потянулся и осмотрелся. Под ним было ложе из сухого мха. Под головой, вместо подушки – куча листьев. Меч и кольчуга лежали рядом, а от всего Иванова платья исходил тонкий аромат чистоты и лаванды. Бегло осмотрев себя, Иван не обнаружил на одежде ни единой дырочки, ни одного, пусть даже самого крошечного, пятнышка. Прислушавшись к ощущениям, он пришел к выводу, что никогда в жизни не чувствовал себя лучше. И это привело его в полнейший тупик, да там и оставило.

Воспоминания о семи-восьми сломанных ребрах и паре-тройке вывихов у него, несмотря ни на что, сохранились вполне явственно. И если чистоту и целость одежды можно было при изрядной доле выдумки объяснить таинственной лесной прачкой-альтруистом или феей-белошвейкой (эко загнул-то!), то отсутствие тяжких телесных повреждений никаким объяснениям не поддавалось. Точка.