Молитва о любви

Великий Чегет! Одно только его имя вводило меня в трепет. Я ковыляла в гору со свойственным мне упрямством, падала, пыталась подняться и снова падала. «Доверяй склону, – говорил мне муж. – Просто ложись на склон. Ты же знаешь, как это – доверять себя». Да, я знала, как это – доверить себя мужчине и падать. Но с горой всё гораздо сложнее. Я была полностью поглощена этим занятием и не заметила, как ко мне подошел руководитель нашей группы – высокий мужчина, сухощавый и широкоплечий, седые волосы коротко подстрижены, огромные глаза, крючковатый нос и выразительные скулы. Мне он напоминал филина, однако звали его Лев. Открыто улыбаясь, глядя на меня широко распахнутыми, как у ребенка, глазами, он сказал, что Миша повредил колено, что он зайдет к нам вечером и посмотрит, чем можно помочь.

Часов в семь в наш номер постучали. Это был Лев. Миша сидел на кровати, колено не сгибалось и распухло. Лев подошел поближе, внимательно посмотрел на колено и попросил меня удалиться. Я спустилась в холл, налила себе чая и стала ждать. Минут через двадцать мимо меня прошел улыбающийся Лев, взглянул безмятежным глубоким взглядом, пожелал спокойной ночи. Я тихонько проскользнула в комнату и застала такую картину: Миша смотрит на свою ногу взглядом, отражающим всё – от восторга до растерянности. Колено перестало быть синим, приобрело свой естественный цвет.

«Он врач? – спросила я. – Он вправил тебе колено?» – «Нет, он до меня даже не дотронулся. Но завтра я смогу снова кататься. Он экстрасенс». – «Кто такой экстрасенс?» В советской стране не было экстрасенсов: были врачи, колдуны, знахари, но никаких экстрасенсов. «Экстрасенсы – это люди, лечащие энергией», – ответил мой всезнающий муж, физик и закоренелый материалист. И сам остолбенел от своего заявления.

На следующее утро он вышел на склон как ни в чем не бывало. А вечерами они со Львом запирались в нашем номере, разговаривали, двигали силой мысли предметы и еще бог знает чем занимались. В последний день нашей поездки Миша решил прокатиться с длинного высокогорного склона, расположенного над ущельем Азау. В знак благодарности пригласил с собой Льва, и я, как всегда, была рядом. Кто мог знать, что эта поездка навсегда изменит всю нашу жизнь и с горы мы спустимся другими людьми.

Погода выдалась явно не подходящая. Мы поднимались на фуникулере сквозь тяжелые нанизанные на горные вершины тучи. Солнце едва пробивало их плотную оборону. Порывистый ветер раскачивал кабину словно игрушку. Тросы скрипели от напряжения. Я почувствовала себя плохо: стала задыхаться, пальцы леденели, сердце то бешено колотилось, то замирало.

– Мне что-то нехорошо, – тихо произнесла я.

– Попей чаю, всё пройдет, – Миша нацелился на победу.

Я подошла к склону и посмотрела вниз. Ущелье было скрыто туманом. Еще мгновение – оттолкнулась и шагнула в бездну. За микронную долю секунды этот мир померк и растворился. Ко мне пришло яркое осознание: я умерла. Ни боли, ни страха, ни сожаления, ни тела, ни мыслей. Только знание – я умерла. Передо мной открылось иное измерение, иная реальность. То чувство, которое овладело мной, вернее тем, чем я себя осознавала, называется покой, но настоящего покоя по эту сторону жизни мы не знаем. Его здесь нет. Он существует там, за пределами нашего мира, и описать его невозможно. Воздух, как сжатый туман, представлял собой тоннель, ведущий к свету, яркому, белому. И то, чем я себя осознавала, было охвачено единственным тотальным желанием слиться с ним, раствориться до конца, стать частицей этого бесконечного сияющего света. Я преодолела уже часть пути, как вдруг неожиданно издалека я услышала свое имя – Света, Света… Этот зов вернул меня обратно в тело. Я открыла глаза и увидела две пары глаз – Мишины и Левины. Вот что они рассказали: у меня остановилось сердце, в медицине называют это клинической смертью. Они пытались привести меня в чувство, делали искусственное дыхание, но сердце не запускалось. Ехать вниз за помощью было бесполезно – я бы не продержалась так долго. Тогда Лева сказал: «Становись за мной и делай то же, что и я. Возвращай ее!» Миша представил, что ныряет в мое внутреннее пространство, глубже – пытаясь достать меня. И в самой глубине, на границе восприятия, возник неуловимый контакт. И я вернулась. Мне было двадцать восемь, уходить еще рано. Сердце забилось, я очнулась. Случилось чудо: я больше не боялась смерти. Я больше ничего не боялась. Жизнь наполнилась сиянием ясности. Когда нет страха, ты не думаешь, чего ты не боишься. Когда приходит страх, ты боишься всего, о чем ни подумай. Это было мое новое рождение. Когда я открыла глаза, не осталось ни туч, ни ветра. Горные вершины сияли ослепительным солнечным светом. Миша аккуратно взял меня на руки и заскользил поперек склона, рискуя угодить в пропасть.

Внизу толпились люди. Кто-то крикнул: «Парень, ты сошел с ума!» И это действительно было правдой. Он сошел с ума. Перестал быть тем, кем был до этой поездки: физиком, аспирантом, материалистом. Он стал видеть: ауру человека, энергию, болезни. Видеть то, что нормальные люди не видят, а наука до сих пор считает несуществующим. Диссертацию он забросил, на работу больше не вышел. А в один из вечеров сказал мне: «Мой мир рухнул. Я не смогу так жить дальше, пока не создам новую картину мира». Снял рюкзак с антресолей, бросил туда теплые вещи и вышел. Я не знала, увидимся ли мы вновь или я вижу его в последний раз.

Неожиданный поворот событий столкнул меня в круг страданий. Всё, что мы создавали вместе, во что вкладывались оба, обожженные первым, несложившимся браком, всё, чем мы так дорожили – нашей семьей, нашей любовью, нашими девочками, бесконечными праздниками, пирогами и тортами, зажженными свечами, прогулками в Царицынском парке, тайными, пока дети спят, наполненными неутолимой страстью ночами, – всё это полетело в тартарары. Он просто взял и вышел. Потому что по-другому он не мог. А мы – три женщины, одна еще совсем юная и две маленьких, – остались.

Не знала, как жить дальше. Было так больно, что хотелось умереть. Убить в себе любовь, чтобы перестать чувствовать. Пережить снова это уже знакомое мне состояние покоя. Я не боялась смерти, но было нечто, чего я боялась больше смерти: жить без любви. И я решила сохранить любовь в моем сердце, чего бы это ни стоило.

Я сняла обручальное кольцо, положила его в шкатулку в глубине письменного стола и закрыла крышку.

Дорогая моя девочка, это открыло для меня:

есть нечто большее за пределами знакомого нам мира.

И мне потребовалось много времени, чтобы понять:

это большее – всегда за тебя.

Обручальное кольцо

Мое первое обручальное кольцо было куплено на вырост, а может, не продавалось таких маленьких размеров на мой хрупкий девичий пальчик. «Родит – поправится», – решили старшие женщины в семье, и я забеременела в первую неделю замужества и родила прекрасную дочь, но не поправилась, а наоборот, так истощала, что больно смотреть. Но похудела я не в родном Крыму, где родила свою божественную дочь и провела первые полгода, а когда переселилась в Москву, где жила семья моего мужа, которого я любила какой-то, как теперь понимаю, отчаянной, страстной, скорее подростковой, любовью. Москва встретила сурово. Мы с мужем и малышкой по великому блату получили две комнаты в коммуналке: мой свекр работал в Совете Министров. Я оказалась в чудесной компании: вор-карманник, очень тихий в быту человек, по образованию повар, научивший меня делать сырники и никогда не бравший в квартире чужого, даже ложки сахара. Однажды он исчез на неделю, и поздним вечером я услышала грохот в коридоре, топот тяжелых ботинок. Я только уложила малышку спать, муж был на дежурстве. Он заканчивал мединститут, ночами дежурил в больнице и писал научную работу. Выглянув в коридор, я увидела, как моего тихого соседа, закованного в наручники, два милиционера затащили волоком в его комнату. За дверью слышались звуки падающих предметов, видимо, искали что-то, затем так же молниеносно соседа выволокли на улицу и запихали в воронок. Больше я его не видела.

В комнате напротив жила сумасшедшая старуха. Каждый раз, когда кто-нибудь из жильцов посещал комнату раздумий, она выглядывала из-за своей двери, ложилась на пол, чтобы увидеть в щель туалета, кто становится ногами на толчок. Слово «толчок» я услышала впервые и с тех пор ненавижу его. Также впервые я увидела тараканов – однажды ночью вышла попить на кухню, по крымской привычке босиком, зажгла свет и через мгновенье обнаружила себя запрыгнувшей на стол и отчаянно визжавшей. По полу разгуливали полчища усатых рыжих насекомых, которые тоже хотели пить.

Был еще один сосед, Толик, неизвестного рода занятий. Он дефилировал по квартире в майке и трениках. Мне казалось, что, перед тем как выйти на люди, он закатывал под майку арбуз приличного размера. Таков был его пивной живот. Я помню его потому, что однажды он запер меня на ночь в ванной комнате. Поздно вечером я стирала – громыхала тазом и шумела водой – и, похоже, не давала ему заснуть. Я устроилась в ванной, постелив на пол полотенце и еще не замоченное белье, и проспала на нем до утра.

(О мой крымский тихий уютный дом, пахнущий цветущей сиренью, заваливающейся в мое окно. Будящий меня поутру игрой солнечных зайчиков. Согревающий улыбками родных, входящих со стуком в мою комнату с подносом, на котором чашка какао и гренки, посыпанные сахаром.)

Но главным персонажем для меня стала Нинка: красивая, высокая, статная женщина, обладательница низкого грудного голоса. У нее было двое детей и старушка мать, которые обитали где-то в захолустном Подмосковье. Не знаю, хотела ли она, чтобы дети жили с ней рядом, но профессия в любом случае этого не позволяла: она была проституткой и этим заработком кормила себя и всю семью. Она прекрасно рисовала, помогала мне делать дипломную работу, имела художественное образование. Мои преподаватели пришли в восторг от ее миниатюр.

Как всегда, в девять вечера зазвонил телефон – толстый черный аппарат с крутящимся циферблатом стоял на полке в коридоре. Я только искупала Маню, и она, тепленькая и прекрасная, сидела у меня на руках и нежно обнимала за шею. Звонил мой муж, он только что сдал дежурство, пожелал нам спокойной ночи, сам же оставался переночевать в квартире родителей, которые были в отъезде. Дом находился в пяти минутах ходьбы от больницы, а завтра ему снова заступать в пять тридцать утра. Во время разговора за мной внимательно наблюдала Нинка. Она стояла опершись на притолоку, медленно и длинно курила, стряхивая пепел в старинную китайскую пепельницу. «Вот смотрю я на тебя, – произнесла она своим глухим голосом, – и думаю: ты дура или притворяешься?» Ее вопрос упал мне куда-то в самую глубину, и распахнулся занавес, за который я и не думала заглядывать. Мелкие фрагменты начали мелькать в моей памяти со скоростью перемотки. Когда я возвращалась из поездок в Крым, в доме что-то неуловимо менялось: сдвинутая обувь, использованные полотенца, непонятно откуда взявшиеся в корзине для белья. И даже мой любимый плед – такое ощущение, как будто в него кто-то кутался, кроме меня. «Подержи ребенка», – попросила я Нинку, благо Маня была ангелом и любила всех людей на свете. Я выскочила на улицу, остановила машину и поехала к дому родителей мужа. В окнах на третьем этаже горел свет, я поднялась по мраморной широкой лестнице и прислушалась. Дверь была тяжелой, и сложно было понять, что происходит за ней. Я позвонила, никто не открыл. Звонила еще и еще раз. Нажимала на кнопку звонка, пока палец не посинел, не помня себя от отчаяния, билась в эту дверь, колотила руками и ногами, как будто от того, откроется она или нет, зависела вся моя жизнь. Совершенно обессилевшая села на мраморный пол, опустила руки, и мое обручальное колечко на вырост соскользнуло с пальчика. Я наблюдала, как оно, позвякивая, покатилось по зеркальному полу и запрыгало по лестнице вниз и вниз, пока не исчезло из вида.

В день моего рождения я развелась, судья сказала: «Поздравляю! Ведь это вы подавали заявление». Но поздравлять меня было не с чем: я не смогла, не сумела спасти нашу любовь. Не справилась. Боль оказалась слишком велика. Единственное, что я могла сделать, – завершить эту ситуацию, выйти из нее.

Отец спросил меня: «Как это могло случиться? Каждый день ты получала и отправляла письма, полные признаний. Ты даже имя его не могла произнести без дрожи в голосе. Как ты допустила, что такая любовь превратилась в пепел и ненависть?»

Дорогая моя девочка,

никогда не соглашайся на обручальное кольцо

«на вырост».

Коробка с фотографиями

Люблю рассматривать семейные фотографии. Некоторые из них хранятся в альбомах, но самые дорогие сердцу живут в красивых картонных коробках. Я сажусь на пол, достаю их из глубины шкафа и… исчезаю. Пропадаю в воспоминаниях. Время перестает существовать.

*?*?*

Мама. На этой фотографии ей ровно столько лет, сколько мне сейчас…

В маме всегда было нечто непостижимое, какая-то тайная сила, которую я не могла разгадать. Я так любила эти яркие ясные зеленые глаза! Всегда спокойная и ровная, она смотрела на меня с любовью, пониманием и некоторым состраданием, даже не знаю почему.

Когда она уходила на работу, я потихонечку пробиралась в спальню, открывала красную пудреницу с лебяжьим пушком, брала в руки серебряные клипсы с лунным камнем и нюхала пробку хрустального флакона Chanel №5. Не могла и помыслить о том, чтобы померить клипсы, подушиться или попудриться. Мне никто не запрещал. Но всё, что касалось мамы, было окутано великой тайной.

Зеркало называлось трюмо, потому что состояло из трех частей. Я смотрелась в него и разглядывала себя со всех сторон. Нет, я ни чуточки не похожа на маму: белобрысая и розовощекая, вся в отца, не царица, а просто девочка. Я старалась как можно аккуратней закрыть пудреницу, чтобы не оставить бело-розовых следов на полированной поверхности туалетного столика, и поставить флакон с духами ровно на прежнее место. Но у меня это никогда не получалось.

Приходила мама в любимом синем платье, которое так шло ее белой коже и темным волосам. Губы она красила вишневой помадой. Они были очерчены тонкой полоской, словно обведены карандашом, – как будто невидимый художник решил оттенить их красоту одним изысканным мазком. А туфли были белые, с золотой пряжкой. Мама смотрела на меня и на рассыпанную пудру как всегда – любящим и сострадающим взором. Не ругала, всё понимала. В этот миг казалось, что мне никогда не достичь этой высоты – глубинного понимания себя, покоя и принятия жизни такой, как она есть. Величия и простоты одновременно.

Повзрослев, я отправилась в путешествие навстречу своей женщине.

Я верила, что смогу открыть красоту, понять и принять себя, а может быть даже влюбиться в свою женщину, как когда-то в детстве была влюблена в маму.

Эта вера, как стрелка компаса, всегда указывала дорогу к самой себе и моему месту в этом огромном бескрайнем мире.

*?*?*

Когда смотришь на эту фотографию, вначале кажется, что на ней – кукла: идеальные локоны, нарядная матроска, лаковые туфельки – так меня одевали всегда.

…Мальчики меня интересовали с самого раннего детства. «Приходите свататься, я не буду прятаться, я невеста неплоха, выбираю жениха», – распевала я в четырехлетнем возрасте. И первая влюбленность случилась, когда к нам в дом приехал друг моего отца: на нем была военная форма, черный китель с блестящими пуговицами. Очень высокий, он казался мне настоящим великаном. От смущения я не переставая кувыркалась через валики кожаного дивана, выписывая немыслимые кульбиты. Он взял меня на руки и поднял высоко-высоко, как раньше делал только папа. Сердце застучало как у моего любимого кролика, когда я слишком сильно прижимала его к себе. С тех самых пор я не помню момента в своей жизни, чтобы я не была в кого-то влюблена…