Милостью Божьей

Он жизнь провёл за письменным столом,
Его все знают, ценят, уважают,
А что меня с поэзией свело,
И даже после этих горьких слов
Стихам лишь жаловаться заставляет…

Мама была довольна, я долго не писала стихов после этого визита. Перестала писать сочинения в стихах, давать их читать всем, всем, всем. Действительно, что я могу прибавить к великой литературе, которой жила, как параллельной жизнью?

У стихов про нашего историка автор нашёлся через тридцать лет. Я встретила свою одноклассницу:

– Помнишь стихи про Гиббона?

– Ещё бы! Мне всю душу вымотали, а я их так и не видела.

– Ведь это я написала. Никто и не подумал, даже обидно было.

– Так призналась бы!

– Что ты, у тебя были такие неприятности! Но ведь это ты у нас была Поэтесса, тебе слава, тебе и неприятности…

3. Мама

Дом опустел без тёти Шуры. Он должен стоять на любви, мне её не хватало, как витаминов. В моём сердце жила мучительная заноза, что мама меня просто не любит! У неё были свои теории – насчёт жалости, например, которая унижает человека. Как мне всю жизнь не хватало маминой жалости и любви со всеми её проявлениями!

Мама ушла из Строительного треста. Она работает на Киномеханическом заводе, и будет работать там до самой пенсии.

Помню пол на проходной из старых некрашеных досок, дежурную на табуретке с семечками в подоле.

– Вы к маме? Проходите.

Огромный двор, справа какие-то старые станки прямо на земле, слева флигель, контора. Там и бухгалтерия, и плановый отдел, и производственный, и даже Главный инженер.

Мы садимся в мамином углу. Тесно, шумно, на нас никто не обращает внимания. За соседним столом делает уроки чья-то первоклассница, на неё тоже никто не обращает внимания, пока она не забирается под стол.

– Машенька, что ты делаешь под столом?

– Отдыхаю.

– Всё написала?

– Осталось точку поставить. Вот отдохну…

Меня на заводе знали все. Правда, когда подросла, я уже не бегала к маме, а звонила по автомату:

– Мам, это я. Ты сегодня во-время?

Я никого бы сейчас не узнала из её сослуживцев, даже помощницу. Но со взрослой, со мной её сослуживцы часто здоровались в городе. Иногда встречали маму, она уже была на пенсии, и жаловались:

– Света ваша зазналась! Конечно, что уж, газеты, радио, телевиденье, но можно поговорить с человеком, который тебя знал вот такую? И любит, и гордится!

Мама расстраивалась:

– Как же ты не помнишь, это же наша кассирша!

Однажды в очереди в гастрономе женщина всё посматривала на меня и улыбалась. Я не выдержала:

– Вы работали на Киномеханическом заводе с моей мамой?

– Не мучайтесь, вы не знаете меня, я вас по телевиденью видела.

Тогда – американские подарки? Как я была благодарна какой-то американской девочке, или её маме, за лёгкую блузку в клеточку, я носила её несколько лет, сначала она была велика мне, а потом как раз.

Мне ещё досталось лёгкое платьице, синее в серый горошек. Правда, на месте горошин очень скоро образовались дырочки. Не все сразу, по одной, по две, будто горошины высыпались из платья. Я думала, никто не заметит, оно мне так нравилось! Но когда высыпалось больше половины…

Вовке досталась шерстяная кремовая футболка, он почти всю школу в ней проходил. А у мамы оказалось два роскошных платья, до сих пор они у меня перед глазами, красное крепдешиновое с серыми цветами и серым рюшем и малиновое шерстяное, в десятом классе его перешили мне. Какая мама была красивая в этом красном платье с розами!

4. Я живу…

Я думала, все давно забыли историю со стихами про Гиббона, в школе каждый день что-то случается. Подумаешь, стихи! Но он помнил. Вызывал на каждом уроке, ставил пятёрки, был вежлив и сух. Его не любили почему-то, все беспорядки приходились на его урок.

Не знаю, кто первый загудел тихонько, но вскоре тихое и ровное гудение охватило весь класс. Он поднял голову от журнала:

– Гершанова, выйди из класса.

Выхожу обречённо. Конечно, я гудела со всеми, лозунг «один за всех и все за одного», да он у меня в крови с первых книжек!

Назавтра входит в класс и говорит с порога:

– Гершанова, выйди.

Я стою у стенки. Высидеть в классе сорок пять минут до переменки трудно, но стоять в коридоре в тысячу раз хуже. И так день за днём, урок за уроком!

Однажды, правда, выглянул за дверь и сказал:

– Может, расскажешь нам, что было задано на сегодня?

Отчего не рассказать! Поставил пятёрку и опять выслал из класса.

А ещё через несколько дней я и крышку парты подняла, но он вдруг спросил:

– Гершанова, ты не любишь историю?

– Почему же, люблю. Как её можно не любить?

– Может, тебе не нравится, как её преподают?

– Не нравится, – сказала я раньше, чем подумала.

Он был озадачен, явно ждал более миролюбивого ответа. Наверно, его уже спрашивали в учительской или у директора, сколько я ещё буду торчать у двери на его уроках.