Эдит Пиаф: Бог соединяет любящих

Эдит вошла в его жизнь. А может, он вошел в жизнь ее… Чтобы больше не расставаться. Все случилось так, будто было предопределено чьей-то могущественной волей. Они не смогли противиться ей.

Впрочем, в Эдит невозможно было не влюбиться. В ее фиалковые глаза, вспыхивающие подобно глазам ребенка, сохранившего веру в чудо… В ее улыбку, то смущенную, то ироничную, то ослепительную… В ее смех, торжествующий, заразительный, заполняющий хрипловатыми, гортанными переливами все пространство вокруг этой хрупкой маленькой женщины…

Перед Эдит не мог устоять никто: ее очарование оглушало и сметало, как ураган. Она была звездой первой величины в зените славы, Тео увидел в первую очередь женщину. И влюбился. Больше того – попросил стать его законной женой.

Было далеко за полночь, вернее, почти утро. Они находились вдвоем в ее будто вымершем салоне, похожем на вокзальный перрон, откуда поезд только что отошел. Неизменная «свита», так необходимая Эдит, панически боявшейся оставаться одной, улетучилась.

Закончив триумфальную серию концертов и турне ценой нечеловеческого напряжения сил, Эдит снова почти не выступала. А окружавшие ее обычно «стервятники» собирались вокруг нее, чтобы кутить ночь напролет, поглощая в несметных количествах икру, шампанское, устриц… Когда поживиться было нечем, Эдит оставляли все, кроме нескольких самых верных друзей. Тео входил в их число уже несколько месяцев.

– Ты с ума сошел! Ты же совсем мальчишка, я почти в два раза старше, – нервно хохотнула Эдит, застигнутая врасплох, не ожидая подобного. И вмиг осеклась, испугавшись, что может обидеть.

– Это не имеет значения. Для меня ты родилась в день, когда я тебя увидел, – твердо возразил Тео.

– Хорошо, я подумаю… – она произнесла без убежденности, стараясь, чтобы ее слова прозвучали как можно мягче. В глазах застыло неверие: «Не может быть. Так не бывает. Это какая-то шутка». Но Тео был непривычно серьезен. Предложение прозвучало буднично, неумело даже, и не было обставлено с подобающей случаю помпой. Эдит отвернулась, скрывая смятение, и принялась машинально перекладывать ноты на зеркально-черной крышке рояля.

– Куда могла подеваться мелодия, которую два дня назад принес Франсис Лей к тексту Ньеля? Нужно немедленно вызвать Франсиса, мне не все нравится, – не поднимая глаз от множества лежащих в беспорядке листов, раздраженно пробурчала Эдит. И продолжила, распаляясь: – Ничего невозможно найти! Здесь кто-то хоть раз наведет порядок?! Где, черт возьми, этот дурачок Фигюс? Я думала, у меня есть секретарь! До сезона в «Олимпии» осталось каких-то три месяца, а я едва начала компоновать новый репертуар.

Тео подошел к ней со спины, обвил рукой – ему пришлось немного согнуть ноги в коленях, как он делал всегда, чтобы обнять ее, – намертво притиснул к себе. Второй рукой взял из стопки верхний лист, подал и спокойно произнес:

– Эдит, она у тебя перед глазами.

Эдит отложила нужную партитуру в сторону, обернулась к нему и зарылась лицом в грудь, еле слышно пробормотав:

– Видишь, как со мной непросто?

Тео наклонился, прильнул губами к ее макушке и принялся молча гладить ладонью волосы, спину, все так же крепко ее удерживая. При этом он блаженно улыбался, отчаянно борясь с желанием подхватить нахохлившуюся Эдит на руки, словно ребенка. Песню «Право любить», о которой шла речь, она уже накануне ему напела. Финальными там были такие строки:

Перед лицом людей,
Наперекор их законам,
Никогда ничто и никто
Не помешает мне любить…
Тебя любить…
Быть любимой…

Эдит медлила с ответом месяц. Все это время она непрестанно терзала себя сомнениями, забывая о них, только когда пела. О ее метаниях он узнал позже. Тео не торопил, оставался естественным и вел себя с ней, как прежде, с неизменными заботой и предупредительностью. Будто ничего из ряда вон выходящего не произошло. В конце концов Эдит дала согласие. Семья Тео приняла его выбор.

9 октября 1962 года они вышли из машины у мэрии XVI округа Парижа. Тео придерживал Эдит за плечи, заслоняя собой от толпы, которая окружала его и ее вышедшим из берегов бескрайним морем. Тысячи желающих видеть их свадьбу, казалось, вот-вот сметут… Тео с Эдит едва смогли пройти. Но ему не было страшно: эти люди тоже очень любили Эдит, пусть иначе, чем он. А в случае чего он был рядом, он бы справился, ничего плохого случиться с ней не могло. То был их день, день безмерного счастья, день «Жизни в розовом свете»[2 - Название одного из хитов Эдит Пиаф.].

Они поднялись в зал для церемоний, осаждаемые полчищем репортеров. Сам зал Тео запомнил плохо: беспрестанно то с той стороны, то с этой сверкали вспышки фотоаппаратов и слепили глаза.

Да и видел он одну Эдит. Такую непохожую на новобрачную в простом черном шелковом платье сродни монашескому облачению, как и те, что были ее неизменным атрибутом на сцене. С непременным крестиком на груди. Иной наряд на ней – крошечной, исхудавшей, изможденной бесчисленными недугами – даже в такой день показался бы только нелепым. Но непостижимым образом Эдит была невероятно красива.

Подошла мать Тео, тоже в черном, позволив себе из украшений лишь нить крупного жемчуга. Эдит прижалась к ней, почти вцепилась, будто боясь, что отнимут, как делают малые дети, и долго не отпускала. Лицо Эдит при этом буквально лучилось. Никогда ни у кого Тео больше не видел такого лица! И мать – элегантная, статная, на целую голову выше и на полгода моложе – обняла ту, что вот-вот должна была стать ей невесткой, и ласково поцеловала в лоб.

Наконец все расселись. Мать, отец и младшие сестры Тео Кристи и Кати, счастливо улыбаясь, заняли места позади Тео с Эдит. Он удерживал своей ручищей ее искореженную ревматизмом ручку бережно, как если бы та была из тончайшего фарфора.

– Довольно! – звучный грудной голос, который не спутать ни с каким другим, адресованный прессе, взмыл к сводам зала. – У вас уже сто тысяч фото, дайте мне, наконец, выйти замуж!

И «да» Эдит произнесла очень твердо, отчетливо. А его собственное почти потонуло в окружающем гаме. Хотя еще утром Эдит запаниковала, бросилась на кровать, захлебываясь слезами. Сдерживаемое и тщательно скрываемое от него напряжение вырвалось наружу истерикой: «Я не имею права портить тебе жизнь!». К тому же решила, что будет выглядеть смешной и жалкой в глазах публики, и хотела все отменить.

Тео ей не позволил. Поднял, развернул к себе, взял в ладони мокрое от слез лицо и, пристально глядя в глаза, настоял на своем. Потому что сам не имел и тени сомнений в том, что именно эту женщину хочет видеть женой и дать ей свое имя. Но когда произносил свое «да», от волнения голос дрогнул, Тео совсем не привык к такому вниманию со стороны праздных любопытствующих. Ему просто была нужна Эдит.

Мэр, совершенно ошеломленный происходящим, – его ратушу еще никогда не брала штурмом такая уйма народу – объявил их мужем и женой. Тео нерешительно коснулся губами щеки Эдит, не осмелившись на большее под пристальным оком бесчисленных камер. В ответ Эдит без тени замешательства, как если б они были совершенно одни, обеими руками обняла его за шею, наклонила к себе и несколько раз с жаром поцеловала в губы.

Великая Пиаф… Таковой она была для тех, кто толпился в ту минуту под стенами мэрии, готовый смести даже кованую ограду вокруг здания, прорываясь сквозь кордон полицейских. Тех, кто скандировал: «На балкон! На балкон!» – требуя, чтобы они показались, как королевские особы. Таковой была и осталась для миллионов людей не только Франции, но и мира. Для него же – когда-то о подобном невозможно было даже помыслить, но это случилось – она была просто «его Эдит».

И он был готов не только любить ее, но беречь и защищать ото всех и всего. Так, как поклялся чуть позже в этот же день, когда греческий священник возложил на их головы венцы по православному обычаю и совершил обряд, навечно скрепивший их союз. Дождь из белоснежного риса «на счастье» посыпался на них из рук Кристи и Кати, когда Тео с Эдит выходили из церкви.

Любить ее Тео мог, этого у него было никому не отнять. Мог защищать, спуская с лестницы особо нахальных журналистов и разогнав толпу псевдодрузей, на деле же просто нахлебников. С появлением Тео в жизни Эдит, которая много лет жила «на чемоданах» в полупустой съемной квартире, где был рояль, но почти не было мебели, впервые появилось подобие домашнего очага: постельное белье в тон, скатерти, красивый сервиз… Тео как бы невзначай брал все на себя, в том числе и эти бытовые мелочи, о которых она, родившаяся и выросшая на улице, думать не привыкла.