Водопад жизни

От пива голова немного отяжелела. Мне всегда с удовольствием спалось в поездах, а тем более в таком. Тебя словно младенца укачивают, а колеса поют колыбельную – ничего – ничего.

В половине десятого утра показался Минск, и сердце защемило от вида знакомых башен с часами. Я с трудом узнавала город моих студенческих лет. Недалеко отсюда должен быть корпус моего химического факультета. Новый грандиозный вокзал, метро, обмен валют, что-то ещё незнакомое носилось в воздухе.

Мне было не до размышлений. Я впрыгнула в электричку за минуту до её отправления. Духота. Пронесли мороженое, я купила порцию и перешла в более свободный вагон, села у окна и стала жадно всматриваться в когда-то родную мне действительность. Вошли двое парней, один с гармоникой, другой держал шапку, запели песню «Вологда». Странно, а что же я ожидала увидеть? Положив в шапку российский червонец, я стала смотреть на пробегающие дома и деревья.

Постепенно ветерок из окна освежил меня, и я стала вспоминать ту Белоруссию, которую покинула 26 лет тому назад. Как это получилось? Всему виной тот нелепый скандал с отчимом в августе 1977 года, который стал последней каплей. После кошмарной ночи я встала и спокойно объявила маме:

– Я уезжаю.

– Куда, к тёте Кире? – не поняла она.

– Нет, в Куйбышев.

– Хорошо, – так же спокойно ответила она.

Я приняла окончательное решение – навсегда покинуть «этот сумасшедший дом».

Декабрь 1968 года. Улицы припорошило лёгким снежком. Ощущение новизны и радости приливающей жизни. Неужели я жива и здорова? В больницу меня отвезли с непонятным диагнозом и проверяли врачи всех отделений. Но РОЭ зашкаливало за 80 впервые в истории больницы, на 10 дней отнялись ноги, температура по утрам была выше вечерней, 40—41, и никак не сбивалась. Пенициллин не помогал. Приходила тётя Кира и растирала меня уксусом. Главврач пригласил маму в кабинет.

– Есть ли у вас ещё дети? – Он готовил её к возможной утрате.

По ночам мама задыхалась и порывалась ехать в больницу. Моё лицо стало белым, как тетрадный лист. Я обмирала, а когда приходила в себя, то видела возле себя горестное лицо мамы и была рада, что это она, а не Зиновий, мой отчим. Я ненавидела его так, как никого и никогда в своей юной жизни. И не только потому, что ему не дано было сделать счастливой маму, а вместе с ней меня и двоих детей, которые появились на свет один за другим. Не только потому, что он был необразован, мало получал, и мы мотались по чужим углам, а я выросла, не зная настоящего родительского дома. Просто, когда я смотрела в его колючие серые глаза, на душе становилось зябко и неуютно.

Почему я так и не умерла, никто не знал. Когда с помощью каких-то уколов удалось сбить температуру, врачи пожали плечами, написали в карточке – ревмокардит и поставили меня на учёт. Вероятно, это было что-то возрастное, что с годами проходит, но втайне мне хотелось думать по-другому. Первое школьное чувство поразило меня такой силой и неожиданностью, что я втайне приписывала ему не только причину моего выздоровления, но и болезни.

Из больницы я сразу же поехала не домой, а к тёте Кире, и с тех пор поселилась в её семье. Она жила на Третьяках, в военном городке – на другом конце города. Её муж – майор в отставке, – я называла его дядя Петя, заменил мне отца. А их дети – Игорь и Женя значили больше, чем обычные двоюродные брат и сестра. Это был совсем другой мир. Там не было деспотизма отчима, там была моя школа, которую я никогда не меняла и не собиралась менять. А главное, в этой школе был мальчик по имени Вадим, внимание которого застало меня врасплох и стало предметом постоянных мыслей.

До этого я не интересовалась противоположным полом, много читала и была большой мечтательницей.

– Ну что вы все о мальчишках, – сердилась я на трещавших всю дорогу одноклассниц.

На родительских собраниях меня хвалили за отличную учёбу и примерное поведение. Мама гордилась мной, а тётя Кира пророчила:

– Вот выучишься и станешь человеком.

Дома отчим говорил мне:

– Немтырь.

Я почти никогда с ним не разговаривала, никак не называла и считала несчастьем всей своей жизни. А уж называть его папой, как раньше предполагалось, язык вовсе не поворачивался.

– Жила бы Раиса для дочки, а то нашла себе ссыкуна (имея в виду молодость Зиновия), – вздыхала бабушка.

Любовь бабушки я ощущала с раннего детства, принимая её за маму.

Она была человеком старого закала, и этим все сказано. Трудная жизнь согнула ей спину, но не сломила дух. Её постоянные поездки на родину, в Мариуполь, независимо ни от каких обстоятельств, многие считали причудой. Оттуда она присылала нам посылки со всякой всячиной, чаще всего с вяленой рыбой, которой там приторговывала. Только очень тяжёлая болезнь могла остановить её, но я не помню, чтобы она когда-либо серьёзно болела или обращалась к врачам.

– Рвачи, а не врачи – говорила она обычно.

– А что же ты делаешь, когда простываешь? – интересовалась я.

– Выпить 100 граммов водки, укутаться одеялом, пропотеть, и наутро все как рукой снимет. – Мне это казалось невероятным.

Смутно припоминалась картина – мы с бабушкой у моря, она греет в горячем песке свои ревматические ноги, я плещусь у самого берега, ослепительно светит солнце. Вдруг кто-то восклицает:

– Смотрите, вон граница между Азовским и Чёрным морями!

Я всматривалась в синеющую даль, но ничего не видела.

Бабушка жила поочерёдно у своих четырех дочерей, помогая нянчить внуков, но к концу жизни остановилась у нас. Меня до сих пор гложет чувство вины за то, что я недослушала её рассказов о жизни в старину.

Она пережила смерть пятерых детей из девяти, две войны, революцию, голод 1933 года, но не утратила достоинства, здравого смысла и добропорядочности. Её сухонькое согбенное тельце, белый ситцевый платочек на голове остались в моей памяти не только как черты любимого родного человека, но как символ старой России. Она любила рассказывать о жизни при царе, о своем отце из благородной семьи, который женился на красавице-крестьянке, о традициях в их семье и учёбе. По её словам четыре класса гимназии давали больше, нежели наши десять классов. И совсем уж прикровенно говорила о своей любви к казачьему офицеру, погибшему на фронте в Первую мировую войну.

Стоубцы, – объявили по-белорусски, и это тоже показалось новым. Столбцы – середина пути между Минском и Барановичами. На этой станции мы когда-то случайно встретились с Вадимом и вместе ехали в Минск, и я вдруг ощутила дух тогдашнего времени, вкус забытой тоски. – Интересно, какой он сейчас?

Вадим так и не стал главным человеком в моей жизни, тем не менее знакомые, давно невиденные места будоражили. Я жадно начала вспоминать, раскладывая по полочкам даже самые незначительные эпизоды. Зачем мне это? Но лукавый ум пробовал вдохнуть подобие жизни в этот муляж, настроить фокус хрусталика на дальнее зрение, чтобы вновь увидеть мираж прошлого.

Закрываю глаза. Весна. Солнце. Во дворе перед домом зелёная лужайка. Вадим лежит на животе и покусывает травинку. Вид у него задорный и мечтательный. Мы с подругой Иринкой проходим мимо, и он весело с нами здоровается. Я вижу его второй раз в жизни, а первый был, когда я забыла в парте свой дневник, и мы отправились за ним в школу. В тот год Вадим учился во вторую смену в классе, где мы занимались в первую. Он вышел небрежной походкой, улыбающийся, руки в карманах. Ирка зашептала мне на ухо:

– Это Павлихин, они недавно приехали из Германии. А это Валька Турко, бегает за ним, – она указала на высокую русую девушку независимого вида.

За одну секунду я была в курсе всех событий, и ровно через секунду он подошёл к нам и поздоровался.

– А что ты тут делаешь? – спросил он у Ирки. Она таинственно улыбалась.

– Посмотри, пожалуйста, дневник в третьей парте, – обратилась я к нему с неожиданным смущением. Он сходил в класс и скоро вернулся.

– Нет там никакого дневника, – пожал он плечами и улыбнулся, глядя мне прямо в глаза. На щеке появилась ямочка. С этого момента со мной что-то произошло, стало горячо у сердца.

Потом была линейка в коридоре. Все классы стояли в две линии лицом друг к другу. Вадим оказался почти напротив меня. Из-за своей рассеянности я не сразу его заметила. Ирка тотчас же зашептала мне на ухо:

– Он так глядит на тебя!

Я не осмеливалась повернуть голову в его сторону, а когда решилась, то увидела, как он, не скрываясь, смотрел на меня во все глаза с какой-то шальной улыбкой и неизменной ямочкой на щеке. Это было неожиданно и непереносимо. Я отвернулась, а Ирка посматривала мельком, и все время нашептывала мне о нем. Это было удивительно. Обычно тихая, спокойная – в классе её прозвали Несмеяной, она с таким пристрастием подталкивала меня к нему, словно говорила, – Смотри, вот он! Не может быть, чтобы он ей тоже не нравился.

С того дня в моей жизни появился другой смысл. На кухне у тёти Киры я дежурила возле окна, чтобы видеть, не пройдёт ли по двору Вадим. Как только он появлялся и пересекал двор, я смотрела на его высокую ладную фигуру и замирала. Про такую походку говорят, – идёт, как пишет. Каждый его шаг и каждое движение отдавались в моем сердце, это были минуты огромного восторга и грусти. Но стоило ему повернуть голову в сторону нашего окна, как я, тотчас же, пряталась за занавеской. Наши дома находились рядом, и это уже было счастьем. В школе я набивалась на дежурство в группу по проверке чистоты классов, которая делала обход во время уроков. Так я могла лишний раз встретиться с ним взглядом. Я хорошо помнила слова моего одноклассника Кольки:

– Между прочим, Павлихин часто интересуется – что это за скромненькая девочка у вас в классе?

Раньше мы с Иркой предпочитали прогуливаться только по аллее, которая идёт вдоль Брестской улицы, этакие благовоспитанные девочки. Во двор я стала выходить только недавно, и понятно, по какой причине. Там собиралась целая стая мальчишек и девчонок, которые хохотали, подтрунивали друг над дружкой, а главным объектом их внимания стал Вадим, ведь он был новичком и самым видным парнем в школе.

Девчонки сбивались в кучу на лавочке у стола, теснили его в угол и приставали с вопросами:

– Вадим, а какие тебе девчонки нравятся?

Он изобразил руками волосы до плеч, и я тут же решила обрезать косу.

Однажды Колька повез меня на велосипеде по двору, а Вадим подтрунивал: