Кто не спрятался, вылетит – не поймаешь

– Что неизбежно наводит меня на мысль: надо бы одинокой, забытой маме позвонить. Ты всё ещё против того, чтобы ей показаться? Мама до сих пор уверена, что я тебя выдумала.

– А когда увидит – ясно, сразу поверит!

– Ты прав: позвонит на другой день, расспросить, сколько ты взял за то, чтобы сыграть мужа. Она – мой кафкианский отец. Помнишь «Приговор»? Кстати, тебе не кажется, что вон тот дядька у перехода исподтишка за нами наблюдает? И одежда у него какая-то новая. Будто бы он себе купил всё разом, в одном магазине, даже шапку и сапоги…

– Ты у меня умница. Поезжай домой одна, я попозже буду.

А вечером:

– Ну? Это был он?

– Кто? – окинув жену острым, как бритва, взглядом, холодно спрашивал Лёва.

Мариночка немного пугалась, что любимый разозлится на идиотские вопросы. Хотя глуповато бояться высоты, если уже падаешь. Она бегала на работу, как всегда, не поднимая глаз, но всё замечая. Ловко прятала газетные статьи о серии убийств в их районе. Переключала канал, едва заходила речь о полицейских расследованиях. И, даже когда застала Лёву с зеленоволосой Лилей из приёмного покоя, не обиделась, а только немного забеспокоилась. Не залетела бы, дура малолетняя! Чернокнижье – ещё туда-сюда, но зарезанный на алтаре младенец, пусть даже чужой, мог бы навсегда отвратить от супружеского счастья.

Она извинялась перед мамой по телефону, мол, смены не совпадают, заняты, прийти не могут. Слышала: «Ясно! Каждый следующий муж хуже предыдущего!» – и сжимала кулаки, не смея возразить.

И вдруг Лариса Семёновна, по её же выражению, «загремела» в реанимацию: инсульт. Дочери позволили взять отпуск по уходу за матерью. Ларису Семёновну часто переворачивали, чистили трахеостому, мазали ноги увлажняющим кремом и рыдали над нею от беспредельного ужаса.

В одну из мучительных ночей Мариночка проснулась, чуть не свалившись с неудобного стула у постели матери. И увидела Лёву, стоящего напротив, там, где ритмично вздыхала машина искусственного дыхания и попискивал монитор.

– Спасибо, что приш…

Она заметила руку мужа, протянутую к регулятору экспираторного положительного давления.

– Что ты делаешь?

– Ничего особенного. Забираю тебя домой, – ответил муж тихо и непреклонно.

– Мамочка, это мой Лёва, – зарыдала дочь. – Он не злой, просто так вырастили, у них в семье это нормально.

– Что нормально? – угрюмо переспросил чернокнижник. – Что ты вообще знаешь о моей родне?

Он обошёл кровать, на которой умирала Лариса Семёновна, присел на корточки перед парализованной ужасом женой. Заглянул в её мокрое лицо беспощадными глазами.

– Семья – дерьмо! Вся эта чушь о самопожертвовании, заботе о родителях – гнуснейшая манипуляция лицемерного социума. Требование забыть себя, чтобы удовлетворить ожидания неудачников. И этому я должен был научиться? Бред! Эгоизм – это признак душевного здоровья, рефлекторный акт самосохранения. А нас принуждают служить отжившим своё развалинам, отдавать им деньги, время, эмоции. Эмоции! Человеку запрещают ненависть! Гнев! Ярость! Что следующее? Громкий смех?.. Отказываюсь плясать под дудки моралистов! Отказываюсь от бессмысленного церемониала скорби по больным и мёртвым! Это такая же тупость, как плакать над состриженными ногтями. Нет, ты не реви, ты слушай, больше никто тебе ничего подобного не скажет, кругом демагоги и ханжи. Оставь старуху, она и без тебя найдёт дорогу на ту сторону. Идём домой!

– Очень хорошо! – объявила довольная Лариса Семёновна, садясь в кровати и указывая на зятя пластиковой трубкой, извлечённой из собственного горла.

Машина ИВЛ обязана была при этом заорать как резаная. Однако притихший аппарат теперь заслоняла высокая пугающая фигура в накидке, похожая на палача.

– Вы записали это? – обратилась мать к существам, выглянувшим из-под кровати. Разум Мариночки отказался понимать, что они такое. Дочь механически повторила их послушное кивание.

– Я же запретил открывать кладовку! – прошипел Лёва, поднимаясь и отступая в полумрак.

– А ей и не нужно было, они мои собственные, – любезным тоном сообщила ведьма. И добавила официально, но с лёгким сожалением в голосе:

– Принц, вы меня разочаровали. Я сама предложила это испытание и готова была организовать Реставрацию. Однако вы только что произнесли всё необходимое, чтобы меня переубедить. А ведь добрую девочку вам приготовила, годы потратила на воспитание по-настоящему верной, понимающей, самоотверженной. А вы её исключительно в виде фамильяра (1) использовали… Итак, – подвело итог создание на больничной койке, – вы скомпрометировали себя, принц. При свидетелях признались в своём чудовищном эгоизме и неспособности контролировать дурные наклонности. Я подумаю ещё, отложить коронацию лет на триста или отдать вас уже сегодня на растерзание неупокоенным душам. Заберите его!

Из-под пальцев ведьмы вырвались тёмные штуковины, страшнее которых ничего и представить себе невозможно: иглы, раскрывающиеся жадными пастями или цепкие паучьи лапки, многие бестии или один ветвящийся морок – не разглядеть было в удушающем сумраке.

Это, неведомое, схватило визжащего Лёвушку и утащили под кровать.

Мариночка робко оглянулась. На шум должно было сбежаться всё отделение.

Но вот свет мигнул, и медсестра уткнулась мокрым носом в добротную серую кладку казематов.

Она превратилась в мышку и успокоилась наконец. И улеглась спать на триста лет за камешком под травяным одеялком.

(1) Фамильяр – дух в зверином обличье, спутник и слуга колдуна. Например, ведьмин чёрный кот.

Старинная песенка о физике

Была у нас соседка Нина Ивановна, учительница музыки. Такая вся из себя: «Для гармоничного развития личности ребёнка записываю вашего мальчика по средам и пятницам на фоно!» В переводе на людской и понятный: несите бабос, вы, недостойные звания родителей. Купите билет в лотерею, где разыгрывается лучшее будущее для детей. Таинственное и грозное «фоно» означало фортепиано. Попросту – древнее беккеровское пианино в квартире Нины Ивановны. Глухой, но всё ещё бодренький инструмент.

Мамуля, человек к наезду ближнего гиперчувствительный, прям-таки аллергический, восприняла требование соседки как «Всё для фронта, всё для победы!». И потащила меня по клавишам клацать. Хоть бедность страшная была. Вообще неясно, откуда тогда в доме гречка бралась. В возрасте веры в Деда Мороза считала, что еда материализуется из пятёрок и примерного поведения. Но уже в младших классах засомневалась – из-за падения курса шоколадного сырка по отношению к успехам в учёбе. После победы на олимпиаде по математике в холодильнике могло вообще не оказаться ни одного сырочка!

Но музыка в нашем доме подавалась в изобилии, даже если маме не платили зарплату два месяца подряд. В простенке между залом и кухней тоже стоял инструмент, ореховый «Красный Октябрь». Стыд-позор, но музыкальный слух я не унаследовала совершенно. Шум из пианинной утробы оставлял меня холодной. Аж до лёгкого насморка.

Нина Ивановна обещала маме развить мои музыкальные таланты. Спустя почти сорок лет утверждаю: остались завитыми. Польку от марша не отличу! Стараться буду, потеть, шевелить ушами, и всё равно не получится.

Нина Ивановна самоуверенно заявляла, что берёт не каждого, а только перспективных. Как Том Сойер на покраску забора, понятно? «Разве что один мальчик из тысячи, а то и из двух тысяч сумеет выбелить его как следует». Но раз уж все серьёзные женщины вокруг считали, что без па-ба-ба-бама не прожить, значит, приходилось симулировать музыкальность. Нот семь, вероятность угадать неплохая. То и дело меня грозили выписать из перспективных из-за очевидной бездарности. И мама с испуганным лицом бежала на второй этаж с припасённой со дня рождения коробочкой «Ассорти». Тогда уроки возобновлялись.

Поначалу против ненавистных этюдов и сонат помогало обкусывать кожу на пальцах до гнойных панарициев. С этой тактикой у нас боролись чесноком и йодом, перцем и упрёками в свинстве. Пришлось прекратить самоедство. «Познакомишься с молодым человеком, – пророчила мать. – Он тебя попросит Шуберта сыграть, а ты не сможешь. Он на тебе и не женится!» Этого допустить, конечно, было никак нельзя.

Ежедневно по часу на «Красном Октябре» отрабатывались Чайковский с Моцартом. А результат? Сегодня могу воспроизвести только «Старинную французскую песенку», заунывную мелодию. Играют её на множестве чёрных клавиш, которые я считаю своими персональными врагами. Не из расизма! Чёрные просто хуже. Спросите любого бездарного пианиста. Он подтвердит.

У соседки-музыкантши были дети, воспитанные строго, как черти в сундуке у священника. Чужой в дом – сразу прятались в другой комнате. Ходили тихо, спасибкали через каждое слово, как ненастоящие. Пацан и девчонка – намного, лет на пять младше меня. Мы почти не играли вместе. Пугнула их разок-другой валенками-пяткогрызами, чудищами, которые прикидываются обувью. И рогатой сортирной кудрой, чтоб малышня не по делу туалета не занимала. И всё равно малыши висли на мне, как блохи на собаке. Едва садилась за пианино, оба замирали поблизости и глядели на пальцы, на мою неуклюжую левую руку. Или заранее подкладывали кусочек фольги из-под шоколадки «Алёнка» под молоточек, пробуждающий ля малой октавы, – и ждали зловещего треска. Впрочем, за такое уже наказывали.

Папы у них тоже не было. То есть, у меня отец с самого начала отсутствовал, прочерк в паспорте, мама родила дочь, что называется, себе. А их папка недавно нашёл себе другую женщину. Говорили, лет на пятнадцать моложе Нины Ивановны. Расставались супруги по-бразильски, с рыданиями и пощёчинами. У нас на этаже соседский ор снизу слышно было великолепно. Народ узнал всё, что хотел. Вплоть до размера органа блудливого родителя.

– Меня оставляешь – ладно. Но детей?! – разносилось, благодаря великолепной подъездной акустике, как в Большом театре.

– Ничего, – гундел неверный муж, – у меня новые будут! Не такие шизанутые, как ты этих выдрессировала.

– Нет, Станя! – обещала Нина Ивановна своим хорошо поставленным контральто. – Не будет у тебя в жизни никаких других детей!

У нормальных людей Станислав – Стасик. А у неё – Станя. Любой бы от такой ерунды сбежал. Шучу. Он, наверное, устал просто: квартира маленькая, куда ни глянь – кто-нибудь из малышни крадётся по стеночке и извиняется за своё присутствие на каждом шагу. Уехал, короче, с молодой женой на Дальний Восток. Внизу притихло, разве что Чайковский иногда зазвучит или «Турецкий марш». Мама соседке старую бабушкину шубу предлагала тогда, но Нина Ивановна отказалась, мол, не нуждается. Нет – и не надо! Я потом распорола и аляску себе сшила, мехом внутрь. Не понимаю гордых, кто старую вещь презирает.

Так что отбарабанишь адажио («Третий палец, а не второй! Локоть не прижимай! Мягче, это тебе не “Танец с саблями”!») – и можно домой за «Властелина мира» Беляева. Или маминого Булгакова, что за трубой в ванной спрятан. Будто я не знаю, где книжки про голых ведьм и оторванные бошки, хе-хе. Иногда везло: во время урока музыки к Нине Ивановне приходили гости. С ними хозяйка уходила на кухню. Там незнакомые женщины плакали или умоляли о чём-то тоненькими, отчаянными голосами. Им возражали невнятно и угрюмо. Изредка голоса возвышались, но разобрать, о чём спорят, никакой возможности не было: только прекратишь клавиши терзать, раздаётся крик: «Заснула? С первого листа опять!» – и жалобные всхлипывания очередной гостьи.

Удивительно, каким влиянием обладала простая учительница музыки!

Мужчины заходили и на таинственную кухню приглашались очень редко. А если уж случалось, то сперва оставляли в прихожей большие тяжёлые сумки. Уходя, странно переспрашивали в дверях: «Так отдаст?» или «Выпустят?». Будто соседка работала в бюро прогнозов и знала будущее.

Когда я пошла в шестой, мамуля и музучительница постепенно сдружились. Занимали друг другу очереди, обсуждали реформы и разгул преступности. Вместе стали ездить на электричке в сад. Так почему-то назывался участок земли с домом, имущество соседки.

Со станции приходилось тащиться через лес, долго, безо всякой тропинки, чуть ли не по звериным следам. Нина Ивановна просила никогда без неё туда не ездить. Нам бы и так в голову не пришло. Зачем бы? В чужой сад? А потом скажут, мол, мы чужую картошку выкопали или трусы с верёвки спёрли.