История в зеленых листьях
Светлана Нина
Главная героиня вторгается в загородный дом благополучной пары, спасшей ее от смерти. С каждым днем душного лета трое все больше погрязают в нарывающих девиациях и вытаскивают наружу тайники собственного сознания.
1
Она остановила велосипед. Кажется, здесь… за беспардонно разросшимися кронами. В краю затянувшейся неги и замершей тревоги. Покалывали внутри прежняя тронутая холодком кристальность неба. И повисшая в воздухе угроза умирания, следующая за этими пленительными вечерами с гусиной кожей по ногам. А чуть дальше, за северными просторами, не разбирая времени года, в черную бездну уплывала Нева в свистопляске дождя, перекрывая яркие шлепки голубизны замирающего рассвета.
Мира уселась на землю и принялась ждать. Ветер вяло колыхал необъятные деревья. Слишком хорошо после месяцев заточения в Петербурге, после вечно смывающего осязаемого тумана, бьющегося о гранит. После сбитой чешуи рвано замерзающей Невы и темно-серых раскатов новостроек вдали. После дымки, обхватывающей берега, обрывающейся в небытие. Так бы и просидела здесь весь день под отдаленный шепот Тургенева…
– Приехала? – послышался звучный голос.
Мира нехотя подняла глаза. Ожидая увидеть сломленного неврастеника, она с удивлением обнаружила на нем румянец загара.
– Как видишь.
Он тяжело вздохнул.
– Зачем?
Мира молчала. Она не знала ответ.
– Ты поранилась.
Он опустился и воззрился на царапину, разрывающую ее ногу на две неравнозначные части. Мирослава апатично наблюдала за ним. Однородный массив торса и крепких ладоней навел ее на толчок воспоминания, но видение быстро рассеялось. Когда-то этот человек, как и прочие, значил очень много и служил предметом для подпитывающих умозаключений, не обязательных к воплощению. А теперь удостаивался воспоминаний с непременным покалываем, как от чего-то неприятного, досадного, что хотелось похоронить в памяти. Каждый ушедший человек был оторванной частью чего-то, без которой она беднела и вынуждена была потому брести дальше, на новые земли, в новые кабинеты.
– Поговорим? – с сомнением спросила Мира.
– Что же ты это не спросила по телефону?
– А ты бы ответил?
– Сомневаюсь.
– Ты же сюда от нас и сбежал.
Арсений молча продолжал сидеть на карачках. Как всегда, колкий даже без произнесенного. Не знала бы она его подноготной, вполне бы продолжала верить в изначальный его шлейф умиротворенного дядюшки, с которым, может, и желанно пересечение грани, но оно никогда не состоится.
– Ты слишком распоясалась.
– Не тебе меня сдерживать.
– А что если мне?
На Миру пахнуло кривой, как корни вековых деревьев, чужой жаждой подчинить, регламентировать. И ощущением смутной тревоги, исходящей от его процветающего тела.
– Знаешь, я в какой-то момент начал жалеть, что вытащил тебя из той реки.
Лицо Миры сокрушенно вытянулось. Но закостенелая привычка сворачиваться в скорлупу при обнаружении чьего-то безразличия в свою сторону возобладала и сейчас. Быть может, эта самая привычка и служила причиной охлаждения ее отношений с теми, кто, казалось, сросся с ней. Сросся – и исчез. Она научилась принимать это как необратимость, но было ли это действительным законом?
2
– Ты за конкуренцией с ней сюда пришла, – заключил Арсений, когда они добрались до вершины холма и уставились на стыки домиков внизу.
Мира нахмурилась. Она уже так давно не утруждала себя быть милой, что даже допустила сожаление по девочке, которая когда-то красила глаза.
– Какого же ты мнения о себе… А хочешь правду? Да от жалости к тебе. Как бы ты не сбрендил тут без нее.
– Это придает тебе силы. Твое упрямство и желание доказать всем, что ты лучшая, заставляет тебя делать даже то, что ты не хочешь. Из-за этого ты и карьеру делаешь – доказать бабушке, что ты не хуже двоюродной сестры. И чтобы сестре в нос это сунуть. И закричать, какая ты преуспевающая, что покупаешь дорогие кроссовки.
Мира спросила себя, почему порой так вклиниваются в боль головы фразы, которые бродили в подсознании, но только теперь дошли до цели через строптивость видения другого?
– Мне в них просто удобно. Знаешь, гораздо хуже, если тебя вообще ничего не волнует, никому не хочется утереть нос.
– Для выскочки вроде тебя это ожидаемый ответ.
Реальность, отдающая многоголосием сожалений и молчания от страха быть непонятой вновь завертелась перед Мирой. Реальность, пугающая своей четкостью и яркостью. В противовес приятно припорошенному прошлому.
– За твоей напыщенностью – обыкновенная слабость и страх, – отозвалась Мира сниженной громкостью. – Но заложенность образа не дает тебе хотя бы ослабить актерскую игру.
Не влюбленный и друг, а жадный свидетель личности Арсений, чье одобрение Мира алкала еще недавно, недобро перевел на нее за минуту до этого такой величавый взгляд.
– Дружба двух гордых женщин едва ли может длиться долго. Потому что одна обязательно ущемит вторую, а та этого не забудет. Что и произошло с вами. Так я и думал. Это только сперва накрапывались ваши нежности.
– У нас все великолепно. А ты – оставленный ревнивец. Жалкий и никому не нужный.
– Не преувеличивай. Мне от вас обеих только одно было и нужно.
– Ты лжешь. А вечерами, наверное, трясешься от страха. Альфачи теряют все с мужской привлекательностью и становятся выжатыми ничтожествами. А ты даже не альфач вовсе, просто прикидываешься.
Арсений захохотал. Но Мира хотела верить, что он тревожно закусил травинку, жестоко оторванную от земли.
Мира смотрела вниз с этим своим извечным отрешенным выражением. Удивительно, как это получалось у нее невзирая на напыщенную болтливость и неудобство озвучивать собственные мысли, которые казались косноязычными, едва вылетев изо рта. Арсений думал, что развивает ее, а в ней был неподвластный и непонятный ему океан. Преуспев в учености, он потерпел крах в иллюзиях чужой души.
– Ты ненавидишь меня теперь? – неожиданно спросила Мира.
А он невозмутимо отозвался, будто ожидая подобного.
– Нет. Я не ты.
Мира потерянно улыбнулась. Ее охватило двойственное чувство, что причиняющие ей боль люди активно пытаются выставить ее виноватой.
3
Она одна шла по этому чертовому мосту над прозрачным лезвием воды, по касательной от затемненных дымкой пролесков рассеянной зелени. Затерянные в глуши крон трамвайные остановки в спину дышали едва различимым постукиванием колес о рельсы.
Едва не завывая от обиды, что он сейчас сидит в уюте родительского дома – вот как она на самом деле дорога ему. Вместе с тем ночь была предательски хороша, пряный и влажный воздух растворял в себе, как сироп в чае. Разительный контраст с упущенной красотой Петербурга и бесполезными урывками неразберихи поездок за город, не разбавляющих общего колпака.
Сквозь тернь заглушенного запаха упадка лета, помутневшей темноты водоемов. Было ли ей хорошо без него? Было. Но, как только рассеялась беззаботная эйфория девичьего щебета, сгрудились над ней древние обиды. Обиды на то, чего в принципе не существовало. И Мира ненавидела Тимофея, ненавидела себя за то, что вообще думает обо всем этом в таком шальном ключе. И тут же, бешено, безрассудно, цвела надежда, что он выскочит из ближайшего поворота, обнимет ее и окутает безумной магией своей лупоглазости. В нем столько энергии – прикоснешься, и словно перенимаешь ее, греешься об этот не иссякающий реактор. Именно то, чего так недоставало Мире, ведь последние годы она тщательно ограждала от рассеивания о жадных других свою и без того не впечатляющую энергию. Все больше она сама пиявкой присасывалась к тем, кто чем-то пленял, и наматывала вспышки их сознания на собственное веретено.