Кружевные закаты

– А вы попытайтесь. С вашими наклонностями вам легче станет потом. Жить в честности и ладу с собой – что может быть лучше? Воспитывать детей и любить ближнего.

Марианна задумалась.

– А моя карьера?

– Вам важнее добиться счастья, ведь признание уже есть у вас.

– Но сцена, поклонение… Все это важно для меня.

– А сейчас вы не кажетесь счастливой, хотя еще находитесь в гриме, а пол завален цветами.

– Откуда вы так хорошо меня знаете? – не сдавалась Марианна.

Столь явное участие казалось лестным, но одновременно настораживало. Отчего-то не верилось, что посторонний может заинтересоваться ее внутренними переживаниями. Раньше о них спрашивали только постановщики номеров и спектаклей. Лиговской, разумеется, не думал признаваться, что добывал сведения у знакомых.

– Я обладаю скрытым даром, – отшутился он, разом помрачнев.

Он знал, что любому человеку прежде всего интересны разговоры о нем самом и охотно пользовался этим почти без корысти. И, конечно, отрадно было говорить о Марианне, точно Христу о деве Марии.

Они еще долго проговорили в тот вечер. Марианна рассталась с Лиговским с ощущением, что хочет продолжения знакомства и легким спутанными недоумением, граничащим с просветлением.

14

Марианна Веденина не терпела двуличия, но вынуждена была прикрываться именно им, когда при втором свидании, так же случайном, Антонина Крисницкая с воздушной улыбкой обожания окликнула актрису. Кажется, девушка выбирала какие-то ткани, Марианна заскочила за готовым платьем.

– Марианна Анатольевна, – воскликнула докучливая знакомая, – как я рада, что встретила вас!

Марианна, относящаяся к девушке с некоторым предубеждением, хоть и старалась мыслить здраво, неохотно обернулась и без улыбки остановилась.

– Антонина Николаевна, что за приятная неожиданность! – произнесла она и направилась к выходу.

Тоне это показалось неучтивым, но она, нисколько не робея перед представительницами своего пола, пустилась за актрисой. По дороге к Александровскому театру, которую выбрала Марианна, Тоня пыталась занять ее рассказом о своей любви к сиреневому цвету, рассуждениями о пьесе «Горе от ума» и вкрадчивыми расхваливаниями самой Марианны.

– Да-да, вы совершенно правы, Антонина Николаевна, социальной критики Грибоедову не занимать, – сухо пресекла Марианна поток восторга спутницы и демонстративно замолчала.

Иного способа отвадить Антонину, чем откровенное пренебрежение, Веденина не видела. Что, если эта девочка вздумает сделаться ее подругой? Тогда уж лавина лицемерия пересечет все мыслимые границы, а она и так чувствует себя ужасно. Тоня непременно понравилась бы Марианне, если бы не существенная деталь – влюбленность в ее мужа.

– Марианна Анатольевна, – неуверенно попыталась продолжить Тоня тонущий разговор, когда они свернули на Невский проспект, – не будете вы любезны навестить нас? Мы с мужем устраиваем небольшой прием и будем рады…

Марианну передернуло. Как ненавистно врать, будь проклят Крисницкий, если он даже эту чистую душу не бережет! Она хотела спросить, имеет ли отношение к приглашению сам хозяин дома, но рассудила, что едва ли Тоня стала преследовать ее по чужому указу.

– Сожалею, Антонина Николаевна, я работаю над новой ролью, так что совершенно не располагаю свободным временем. Прошу простить меня.

С этими словами она подозвала карету и распрощалась, заботясь лишь о том, чтобы быстрее скрыться. Ей нестерпима была мысль, что может подружиться с Тоней и испытать еще большее унижение. Нет, пусть лучше та считает ее самой заносчивой женщиной Петербурга!

Тоня в растерянности проводила карету взмахом ладони.

Вечером Михаил и Антонина по обыкновению обедали вдвоем. Тоня всегда находила темы для бесед, что нравилось Крисницкому, особенно в контрасте с молчаливой Марианной, существующей как бы вне мира, а не в нем. Он охотно позволял жене рассказывать содержание прочитанных романов, делиться впечатлениями о людях, у которых та бывала теперь. Она стала меньше сторониться его, охотно позволяла брать себя за талию и шептать что-то на ухо. Во время подобных действий Тоня чувствовала прилив тепла к груди и любовалась ненавязчивой мужественностью Михаила, его выправкой и умением со вкусом подбирать себе одежду. Ей нравилось даже то, как вздуваются жилы на его массивной шее, если он был напряжен. Дальше прикосновений Крисницкий не шел, что уже начинало настораживать. Осторожность осторожностью, но они как – никак повенчаны… Возможно, размышляла Тоня, он ждет одобрения, но как выразить его, чтобы не показаться грубой, не знала, а вообще не хотела навязываться. И, тем более, так ли уж непонятно, что он давно не наводит на нее страх?

– Как вам понравился вчерашний вечер у Исуминых? – спросил Крисницкий, вспоминая жесткую рыбу и назойливых меньших дочерей, не дающих прохода никому из гостей и бесцельно потешающихся над собственным братом – молчуном.

Тоня вскинула на него глаза. В вечернем свете они казались трогательными и светло-карими. Право же, то ли так действовал на молодой организм промозглый столичный воздух (даже теперь, золотой осенью, частенько льют дожди, а солнце не показывается неделями), то ли… Да как же возможно, чтобы человеку на пользу пошла сырость? Нет, она определенно стала краше. И как возможно, что сначала она вовсе не показалась ему истинно красивой?

– Мне пришлось по душе у них. Графиня так старалась развеселить меня, а потом даже показала открытки, что ей посылает старший сын.

– А вам не приходило в голову, что она не пыталась занять вас, а пыталась лишь похвалиться заботливым отпрыском?

– Нет… – протянула Тоня в замешательстве.

– И не показались кричащими манеры дочерей?

– Я, право… – Тоня осеклась, как будто обиделась, поняв, к чему клонит Михаил. – Возможно, они несовершенны, но кто смеет похвастаться тем, что нигде не запятнал себя?

Крисницкий остановил на полпути руку с белеющей в ней салфеткой и слабо, с интересом улыбнулся, словно обдумывая ее слова. Возможно ли бы такой близорукой? Или она попросту не желает разбить мир, что создала себе сама, тщательно прикрываясь добротой по отношению к окружающим? А, быть может, ее мало заботят их поступки… Она ведь что-то вроде поэта. Беда с этой Тоней. Интересно, как бы она отнеслась, если бы узнала? Ведь рано или поздно ей все равно донесут. Оправдывала бы его или вышла из этой неестественной любви к окружающим, разозлившись, наконец, по-настоящему? Тогда, возможно, она станет тем, чем он хочет ее видеть – непосредственностью. А эта ангельская кротость… Право же, начинает надоедать.

– Вам не кажется, что общество слишком жестко к девицам? Если вы дружелюбны, вас обязательно обзовут кокеткой, если скромны, будете считаться угрюмой, а в перспективе останетесь старой девой. Ведь хуже клейма в нашем обществе и не придумаешь! – дал ей предмет для размышлений Михаил, одновременно пытаясь хоть чем-то вызвать ее досаду (ведь сам частенько пропадал в беспричинной апатии) и возвращаясь мыслями к тому, что наглеца Ивашова, одного из управляющих, стоит рассчитать. Слишком много стал позволять себе, да недавно обронил – негоже, мол, владельцу большого дела вовсе жениться, не на пользу. Нет, каков финт! Да как он смеет?!

– Я ничего такого не думала… – онемела Тоня и добавила, поразмыслив. – Мне не доводилось испытывать на себе чье-то пренебрежение или злословие.

– Но должна же ты негодовать, что тебе не дают столько прав, сколько дали бы, будь ты мужчиной! – не сдержался Крисницкий.

– Но это естественно! – в свою очередь сорвалась Тоня. Ее начинал настораживать этот допрос. Зачем он так выпытывает ее пристрастия? Не иначе, вспомнил, как снисходил к ней в имении отца и нынче хочет посмеяться. – Все мы в обществе, в жизни и даже в мыслях играем раз и навсегда отведенные роли. И что теперь, раз я не могу пойти на флот, мне рвать на себе волосы и проклинать несправедливость господа?!

Вот это новости, так она вспыльчива! Что ж, вытягивать из нее эмоции не менее интересно, чем демонстрировать. Михаил внутренне потер руки.

– Раз все решено, и бороться не стоит? – ехидно спросил он, возвращаясь к манипуляциям с вилкой. В последнее время он не чувствовал тяги к кушаньям, безразлично отщипывая крошечные кусочки от запеченного мяса.

– Мне кажется, все не так плохо… Вы драматизируете, – рассудила Тоня, успокаиваясь. – Да, мы живем в более тесных рамках, но лишь потому, что больше рискуем. Вам свою жизнь искалечить гораздо сложнее. Поэтому для девиц правила жестче. Это для нашей же безопасности. А все другие, стесняющие, правила пляшут от этого. Хотя, не спорю, порой они доходят до абсурда.

Да, все это правильно, но она ушла ответа! Возможно, ей просто нечего сказать.

– Вы разве не наслышаны о жутких историях с соблазнениями, побегами и испорченной репутацией? – притворно изумился Михаил, подмазывая масла на хлеб. – Вот уж не думал! Мне казалось, молодые девицы жадно ловят такие сочные подробности.

Тоня порозовела. Если ее и волновали подобные эпизоды, это не значит, что об этом прилично говорить открыто.

– У меня не было закадычной подруги. В детстве я очень привязалась к одной девочке, но ее родители стояли ниже нас по классу… И отец воспротивился нашему общению.

– Вот как? – с удивлением спросил Крисницкий, отвлекаясь от газеты, куда поглядывал в промежутках между захватами кусочков спелого хрустящего хлеба. – Не думал, что он вам что-то запрещал.

– Да, – вздохнула Тоня, очевидно, вспоминая не очень приятный эпизод детства. – Конечно, есть еще Палаша, но она крестьянка и считаться не может…

– Так как же Федотов позволил вам водиться с крестьянкой? – удивился Михаил.

– Я так рыдала в тот раз, что теперь он опасается запрещать мне что-то.

– А, понимаю, – улыбнулся Михаил.

При улыбке лицо его всегда становилось открытым, близким, и Тоня в последнее время ловила себя на мысли, что хочет поцеловать его в такие мгновения.