На руинах Константинополя. Хищники и безумцы

– И это всё, зачем ты пришёл? – так же осторожно спросил евнух, приблизившись к посетителю и пытаясь заглянуть ему в глаза. – Ты хочешь забрать коня и покинуть мой дом? А как же дружба, которую ты предлагал?

Заганос потупился:

– Господин, теперь мне понятно, о чём ты говорил, когда предупреждал меня, что я не всё о тебе знаю. Ты не станешь дружить с человеком, который настолько ниже. Таких, как я, у тебя много…

– Триста пятьдесят пять, – сказал Шехабеддин, вспомнив число из отчёта, который ему показали перед смотром.

– А санджакбей один, – закончил Заганос, и в его голосе послышалось сожаление.

«Проклятая должность», – снова подумал Шехабеддин. Он хотел быть свободным и богатым, но быть санджакбеем совсем не хотел, ведь эта должность сковывала его по рукам и ногам. Он не мог отправиться на поиски семьи и не мог подружиться, с кем хочется. Однако в следующее мгновение пришла другая мысль: «Нет, я свободен. За мной здесь никто не следит, никто не приказывает. Или я так привык быть рабом, что теперь сам себе стану всё запрещать?»

Сердце вдруг охватила странная тревога – такая же, как в покоях у султана перед тем, как евнух решился играть в шахматы, а в итоге выиграл больше, чем мог представить. Опять возникло чувство, что сейчас должно произойти нечто важное, определяющее жизнь на много лет вперёд. Казалось, что если албанец сейчас уйдёт, а его дружеское расположение окажется потеряно, то это станет такой потерей, которую не восполнить ничем. Но удержать Заганоса можно было лишь одним способом – вести себя, как он, открыто и честно, и тогда Шехабеддин решился.

– Дело не в моей должности, – сказал он. – Ты по-прежнему не всё знаешь обо мне, Заганос. Да, по должности я выше тебя, но кое в чём другом – гораздо ниже. Ты – человек, а я – нет. Я лишь похож на человека. Я – евнух, скопец. Ты понимаешь, что это значит?

Заганос молча кивнул.

– Я был бы рад, если бы ты назвал меня другом, – продолжал Шехабеддин, – но ты должен знать, что обычно с евнухами не дружат. Их используют. Если станешь дружить со мной, многие люди скажут, что ты хорошо устроился и с моей помощью непременно выслужишься. А если ты ответишь им, что сблизился со мной вовсе не ради выгоды, они подумают, что ты либо дурак, либо лжец.

– Но турецкие обычаи допускают дружбу с такими, как ты? Или не допускают? – спросил албанец. – Называть тебя другом для меня унизительно или нет?

Конечно, это обстоятельство являлось для Заганоса очень важным. Он был из тех, кто дорожит своей честью и добрым именем, однако Шехабеддин не смог удержаться от иронии:

– О! Совсем не унизительно. Называть евнуха другом не более унизительно, чем называть другом своего коня или ловчего ястреба. Если ты будешь оказывать им внимание, как лучшим друзьям, есть с ними за одним столом и дарить им подарки, то это сочтут причудой. Это необычно, но нисколько не унизительно. Дружба вовсе не обязательно должна быть между равными.

Заганос слушал внимательно, и сначала его лицо просветлело, а затем помрачнело. Он нахмурился.

– Если дружить с тобой – не унизительно, то почему ты так себя принижаешь? Ты ведь гораздо лучше, чем конь или ястреб. Ты… – он на мгновение запнулся, пытаясь подобрать наиболее удачное слово, чтобы выразить свои чувства, – почти человек.

– О! Благодарю. – Евнух всё так же иронично улыбнулся. – «Почти человек» – для евнуха это много.

– Если я обидел тебя, прости, – сказал Заганос, но разговор стал ему явно неприятен. Все эти игры со словами были не для него. Он любил простоту, открытость и ясность.

Шехабеддин вздохнул, уткнулся взглядом в ковры на полу и устало присел на одно из длинных мягких сидений, располагавшихся вдоль стен.

– Это ты меня прости. Я говорю не слишком понятно. Но главное я тебе объяснил. По положению я одновременно и выше, и ниже тебя, так что не стану смотреть на тебя свысока. Ты не будешь унижен. К тому же ни один обычай или закон, которые мне известны, не запрещают тебе дружить со мной и не осуждают этой дружбы. Единственное, в чём я вижу препятствие – так это в том, что ты сам не захочешь. Если говорить откровенно, я испугался этого. Ещё там, на пути в Гирокастру. Поэтому и сказал тебе: «Не торопись, если не знаешь, кто я».

Шехабеддин почувствовал, как Заганос садится рядом с ним и кладёт ему руку на плечо.

– Я согласен быть твоим другом, – сказал албанец.

Евнух развернулся и внимательно посмотрел в глаза этому человеку. Человек, хоть и убрал руку с плеча Шехабеддина, не опускал взгляда. И в этом взгляде была готовность проявлять терпение и заботу.

«Зачем человеку это нужно? – спросил себя Шехабеддин. – Зачем ему возиться со мной, если он меня не знает?» Но затем вспомнилось, как терпеливо Заганос вёл по обочине своего захромавшего коня. «Если конь достоин такого отношения, то я – тем более, – решил евнух. – Ведь этот человек сам сказал, что я лучше животного».

А ещё вспомнилась история, рассказанная румами, о том, как Искендер относился к своему боевому коню: заботился и не забывал, даже когда конь состарился и не мог служить в походах. В поведении Заганоса было что-то похожее, ведь он, конечно, знал, что для коня нет ничего хуже, чем хромота. Если ногу нельзя вылечить, такое животное режут на мясо. Но Заганос вряд ли поступил бы так. Вероятнее всего, он продолжал бы содержать коня, пока тот не умрёт своей смертью.

«А если этот человек и есть мой Искендер?» – задумался Шехабеддин, но, помня о предыдущих разочарованиях, которые пришлось изведать в жизни, не торопился поверить в удачу. И всё же тревога за будущее, ещё недавно мучившая его, ушла, поэтому он повеселел, и теперь его улыбка не была горькой.

– Заганос, друг мой, ты не пожалеешь об этом решении. Клянусь! – пообещал евнух. Бросив взгляд на своё плечо, где только что покоилась ладонь человека, он повторил тот жест: тоже положил свою ладонь человеку на плечо. И почти сразу убрал. – Кстати… Где ты думал остановиться на ночлег до того, как мы повстречались? – Не дав Заганосу ответить, он продолжал: – Ты остановишься у меня, то есть у своего друга. А твой конь будет гостить в моей конюшне столько, сколько нужно, чтобы нога зажила. Если заставить его идти куда-то ещё, это вредно для ноги. Ты согласен?

– Да. – Заганос кивнул. – Но тогда мне нужно пойти и сказать своему приятелю, с которым я уже договорился о ночлеге, что не останусь.

Евнух почувствовал что-то похожее на ревность: «Что ещё за приятель?» Однако внешне остался радостным:

– Хорошо. Но возвращайся поскорее. И как бы твой приятель тебя ни уговаривал, не думай у него оставаться. У твоего приятеля наверняка нет такого большого дома. Остановившись там, ты его стеснишь. А я здесь один в этом множестве комнат. Мой секретарь, слуги, охрана – это всё не то. Ты же понимаешь? Я не хочу быть здесь один. Возвращайся поскорее.

* * *

Май 1453 года, продолжение осады

Раннее утро, как всегда, было прохладным, поэтому Шехабеддин-паша, сидя в седле, привычно поёжился. Турецкий лагерь, который сейчас находился в пятистах шагах за спиной, только начал просыпаться. Впереди в двухстах шагах возвышались западные стены столицы румов, окутанные синей тенью, как цепь далёких гор. Последний огонёк, который виднелся на стенах, только что погас. Небо посветлело, до восхода оставалось не так много времени, поэтому Шехабеддин-паша нетерпеливо взглянул на своего слугу, бродившего по дороге, которая вела к воротам. Ворота назывались Адрианопольскими.

– Ищи! Стрела должна быть там. Если не найдёшь, я сам посмотрю.

Евнух уже хотел тронуть пятками конские бока, чтобы подъехать поближе, но слуга остановил:

– Нет, прошу, господин. Мне нужно ещё немного времени.

Шехабеддин остановился, потому что понял, что ведёт себя неразумно. Он сейчас находился на самой границе территории, которая считалась для осаждающих безопасной. Даже если бы кто-то из защитников вздумал пустить стрелу со стены, стрела не долетела бы до Шехабеддина. А вот слуга, который бродил по дороге и выискивал очередное послание от «верной тени», подвергал себя опасности. Его подстрелить вполне могли, поэтому он на всякий случай прикрывался щитом, всё время обращая его в сторону стен.

Согласно договорённости, «верная тень» должна была давать о себе знать не реже, чем каждую четвёртую ночь, даже если не достала важных новостей. А Шехабеддину, если послание на дороге найдено, полагалось на следующую ночь, когда окончательно стемнеет, воткнуть на обочине той же дороги большой факел. Яркий огонь вдали от турецкого лагеря, горевший в течение двух часов, без сомнения, хорошо просматривался со стен. Его было не спутать с костром возле палатки, разведённым кем-то из турецких воинов. К тому же непосвящённый вряд ли мог бы догадаться, для чего горит факел и что означает. Наверняка решили бы, что турки выставили дозор ближе к стенам города, потому что опасаются ночной вылазки врагов.