Конан и персиковое дерево

И пусть даже живая вода эта будет местной кислятиной, один Эрлик знает чем разбодяженной…

– Трактирщик!

Голос оказался одновременно сиплым и писклявым – то есть таким же мерзким, как и общее самочувствие. Да и ударить кулаком по столу как следует не получилось – не то, что ни одной кружки не разбилось – не опрокинулось даже ни одной, а дубовая столешница не только не треснула – не дрогнула почти. Узнать бы, чем эта жаба свою кислятину крепит, да нацедить бурдючок – незаменимое средство в дороге! Против крыс, клопов и не слишком приятных попутчиков. Сам Конан, к примеру, мог навскидку назвать два-три имени хотя бы в том же Шадизаре, обладателей которых он с удовольствием угостил бы именно из подобного бурдючка…

Додумать и как следует посмаковать столь приятственную возможность ему не дали – трактирщик воздвигся по ту сторону стола огромной жирной горой. И, кстати сказать, горой, чем-то очень и очень недовольной.

– Ну?

Начало разговора обещало не слишком много зорошего. В любой другой день Конан с удовольствием отполировал бы жирную трактирщицкую морду о какую-нибудь подходящую поверхность – да вот прямо об эту дубовую столешницу и отполировал бы, зачем далеко ходить? Так сказать, для придания морде этой должного выражения угодливой любезности. Но сейчас в жирной руке трактирщика вожделенным спасением маячила запотевшая глиняная кружка ласкающих глаз объёмов, отчего и сам трактирщик в какой-то мере словно бы осенялся отблеском её благодати. Поэтому Конан был лаконичен:

– Вина!

– Господин желает вина? – спросил трактирщик как-то слишком уж вкрадчиво. И кружку почему-то на стол ставить при этом совсем не спешил. – А расплатиться за вчерашнее безобразие господин случайно не желает?

Наглость была настолько вопиющей и неожиданной, что Конан на какое-то время даже оторопел. Он, конечно, многого не помнил из событий сегодняшней ночи, но свои сапоги он помнил великолепно. Вернее, теперь уже не свои сапоги… Так ведь в том-то и дело, что теперь уже не свои!

А какие это были сапоги!

Почти новые – и года не проносил, разве это срок для настоящей драконьей кожи?! А голенища?! Голенища из нежнейших шкурок новорождённых василисков – четыре кладки разорить пришлось, пока на свой размер насобирал! А тройная прошивка усами водяного запорожского чёрта, обеспечивающая владельцу абсолютную непромокаемость и непотопляемость?! О такой прошивке мечтает каждый, будь он бывалый путешественник, простой наёмник или зазнавшийся пижон-аристократишка, которому лишь бы перед другими аристократишками выделиться – да только вот мало кому удаётся обыграть водяного чёрта в кости до самых усов! У любого из этих проживающих лишь в Запорожке подкоряжников добра натаскано немеряно, хоть три года подряд обыгрывай – все равно всё не выиграешь! Да и торгуются они над любой дрянью, что твои гномы. Хотя, конечно – азартны они очень, и человек опытный да терпеливый… Но не о том же речь!

Речь о сапогах.

А какая у них подошва!..

С тем драконом, из-под хвоста у которого Конан лет шесть назад вырезал на спор две огнеупорные подошвы, лучше было бы больше никогда не встречаться – и не только самому Конану. Хотя бы в ближайшее время. Лет этак двадцать-тридцать. А лучше и подольше. У драконов – память долгая. И шутки они понимают как-то не очень чтобы.

Этот, во всяком случае, не оценил. Совсем. А вот киммерийцев от после того случая – напротив, очень даже оценил. Но почему-то – исключительно со вкусовой точки зрения. И немалый уже, говорят, урон нанес этот гад населению конановской родины за последние шесть лет. Это, кстати, была еще одна из многого количества причин, по которым Конан не спешил пока что там появляться. Не самая веская, конечно, но и не из тех, которые вообще не стоят внимания… И вот такие-то сапоги, которым нет ни цены, ни сносу, пришлось вчера… нет, уже сегодня… отдать этой наглой жирной харе, потому что пить всю ночь за чужой счёт настоящему благородному варвару не позволяет гордость, а выданные шахским казначеем подорожные давно кончились.

Память – она, конечно, баба. И, как всякая баба, вполне могла и наврать. Что с неё, с убогой, возьмёшь? Да только вот глаза не соврут, а они видели как раз эти самые бесценные великолепные сапоги, красующиеся сейчас под столом и грубо распираемые жирными икрами наглого трактирщика, так что и речи не шло ни о какой ошибке. Речь шла только о запредельной наглости. Именно из-за этой не лезущей ни в какие ворота запредельной наглости и совершеннейшей её необоснованности Конан поначалу даже не возмутился. Удивился только.

Понимая уже, что морду трактирщика о столешницу полировать сегодня всё-таки придётся и не испытывая по этому поводу ни малейшего восторга – так, ничего личного, просто нудная и необходимая работа, – он глубоко вздохнул, как следует прочищая лёгкие перед серьёзным делом. И встал.

А, встав, удивился второй раз. И уже сильнее…

Последние несколько лет он редко становился участником обычных драк, уличных или трактирных, возникающих случайнор и никем не оплаченных. Драки за деньги – не в счёт, это работа. Обычным же забиякам, как правило, хватало здравого смысла обходить стороной те огромные двуногие ходячие неприятности, которые он из себя представлял. А ежели в трактирном чаду его задевали, не успев как следует рассмотреть, он просто вставал и глубоко вздыхал, во всю ширь разворачивая мощные плечи. И обводил окружающих забияк тяжёлым взглядом светлых глаз. Медленно так обводил. Глядя при этом сверху вниз. Иногда даже голову слегка наклоняя, если забияки особенно мелкие попались.

Подобного действия обычно оказывалось вполне достаточно для дальнейшего мирного и спокойного времяпрепровождения на весь оставшийся вечер. Или даже на несколько вечеров. Длительность воздействия напрямую зависела от количества предварительно забияками принятого и качества их памяти.

Но на этот раз почему-то привычная мера не сработала.

Более того – встав, Конан с удивлением обнаружил как раз напротив своего лица верх грязного трактирщицкого халата, расстёгнутого чуть ли не до пупа. Трактирщик нависал над столом всем своим огромным пузом, и потому Конан очень дотошно мог бы рассмотреть каждую обломанную застёжку засаленного халата и каждый волосок на жирной груди. Если бы хотел, конечно – располагались они как раз не более чем в полутора ладонях от его носа. А вот для того, чтобы посмотреть трактирщику в наглую харю, ему пришлось бы запрокидывать голову…

Что за дела такие…

Он же ясно помнил, что трактирщик, хотя и был мужчиной немаленьким, доходил ему в лучшем случае до середины плеча! Да и то – это если поставить трактирщика по вовсе ему не свойственной стойке смирно. В обычном же своём полусогнутом состоянии он вообще предпочитал не подниматься выше пояса, справедливо предполагая, что близость к полу обеспечивает дополнительную безопасность. Особенно, когда в твоём трактире варвары гулять изволят. Вернее – один варвар. Но такой, который один многих стоит. Во всех отношениях…

О подобной странности, конечно, следовало бы подумать. И подумать серьёзно. Но думать серьёзно мешал дразнящий аромат, исходящий из вожделенной кружки. Справедливо решив, что рассматривать грязное трактирщицкие одёжки ему ни к чему, а подумать о разных странностях он вполне сможет и потом – и думать после, кстати, будет гораздо легче, – Конан протянул вперед мощную руку, сграбастал трактирщика за отвороты его давно не стиранного халата и как следует тряханул для надлежащего вразумления.

Вернее, попытался это сделать – сграбастать и тряхануть.

И не смог.

С ужасом уставился на свою руку. Вместо мощной руки настоящего мужчины, покрытой вздутыми буграми стальных мышц и перевитой защитными ремнями из кожи каменного варана, продублённой ветрами и солнцем тысяч дорог, его взору предстала бледная скрюченная лапка – вся какая-то высохшая, словно совсем лишённая плоти, с обвисшей морщинистой кожей, да ещё и покрытая старческими пигментными пятнами. Именно такая жалкая ручонка, вырастая из Конановского плеча, жалко царапала сейчас по необхватной груди трактирщика, тщетно пытаясь ухватиться короткими и тощими пальцами сразу за оба отворота его халата.

Трактирщик тоже посмотрел на эту руку. Сверху вниз посмотрел. Стряхнул её со своей груди – словно надоедливое насекомое, одним движением мощного плеча. На лоснящемся лице его проступило выражение брезгливой гадливости, граничащей с жалостью.

– Вышвырните на улицу этого несчастного попрошайку! – почти сочувственно бросил он двум то ли сыновьям, то ли племянникам, во всяком случае, семейное сходство с жабами проглядывало в обоих. Подумав, добавил: – Только вы это… не очень-то!.. А то знаю я вас… А много ли такому задохлику… возись потом с покойником, жрецов оплачивай, стражу подмазывай…

Рухнувший обратно на лавку Конан успел подумать, что огромная жирная жаба, угодливо копошащаяся где-то на уровне твоего пояса и ниже, выглядит почему-то совсем иначе, чем такая же огромная жирная жаба, над тобой нависающая. Особенно, если жаб этих две. И намерения у них… А потом его сгребли за шиворот, проволокли до выхода – ещё одно непривычное ощущение – волокли его почти что на весу, носки сандалий и пола-то не касались! – и вышвырнули в придорожную канаву. Бить не стали, послушные мальчики – так, пнули слегка разок-другой для приличия да раскачали на пороге как следует, чтобы отлетел подальше…

Воды в канаве не оказалось – лето в этом году было на редкость засушливым. Отплевавшись от набившейся в рот пыли, Конан сел. Вытер руки обрывками куцего плащика. Холодея от ужаса, осмотрел их – теперь уже обе.