ЛЮБОВЬ И ВЕРА

– Нет, не знаю, не помню, я же не знаю даже имени вашего.

– Да, точно, откуда тебе знать меня, тогда вы были совсем крохами, ты и моя Ленуся. Как давно это было, сорок лет прошло, а все помню, как вчера.

Мы сели на скамейку, и женщина стала неторопливо рассказывать ставшим глухим голосом, тяжело подбирая слова и глядя прямо перед собой, будто видела наяву то страшное время.

– …Было это здесь, в войну, будь она проклята. Жили «под немцем», ох и трудно было. Голодали, холодали, а страха терпели – не рассказать. Особенно нам с Антониной – матерью твоей, царствие ей небесное, – женщина перекрестилась, – было трудно. Почти разом родили мы вас – тебя и мою Ленусю. Крепкие, хорошенькие девочки были, толстенькие, молока у нас много было, хотя сами мы с мамкой твоей худющие были, а все удивлялись, что молока хватало. Боялись, что от постоянного страха молоко пропадет, но Бог нас жалел, видно…Страшнее всего было, когда облавы устраивали на людей и в Германию угоняли в телячьих нагонах, как скот. Особенно гонялись за молодыми женщинами с детьми. Ходили страшные слухи, что женщин на тяжелые работы, а деток – на опыты и «на кровь». Немцы, как вурдалаки, брали всю детскую кровь для раненых.

Мы с матерью твоей были соседками и подругами. Работала она тогда в столовой, допускали только картошку чистить. Конечно, и немцы всякие были: и добрые, и жалостливые, и звери настоящие – всякие были, но добрых мало было – один, два, а больше страшных. Выслуживались они друг перед другом, видно, тоже друг друга боялись.

Женщина замолчала, пристально глядя перед собой в видимое только ей одной. Я слушала, боясь пошевелиться, и стала вспоминать, что мама рассказывала как-то о жутком случае времен войны: о женщине, которая, спасая людей, задушила собственного ребенка. Я стала догадываться…

– Так вот, – продолжала женщина, – сказал твоей матери один немец, что завтра в нашем районе будет большая облава, и чтобы мы попрятались понадежней, будут брать даже тех, кто работает у них.

Утром, еще на рассвете, мы с твоей мамой закутали вас, крошек, потеплее, а было вам тогда по полтора месяца, сонные вы были, толстенькие такие. Сказали еще двум соседкам, у которых было по двое детей. Решили спрятаться в погребе, неподалеку от сгоревшего дома. Залезли мы туда, а бабушка ваша забросала крышу ветками, листьями. Сидим, дрожим от страха. Старшие дети притаились, прижались к нам, все уже понимали. Сидим, тишина, мыши скребутся, дрожим от страха, вдруг слышим: немцы идут. Смеются, что-то кричат друг другу, сапожищами топают. Мы от страха совсем онемели. Ты спала, сопела, а моя Леночка завозилась и стала плакать. Я ей скорее грудь – она не берет, отворачивается, кричит, я ее трясу, успокаиваю, а она сильнее кричит. Ничего не могу сделать. Плачу, ничего не получается, не могу успокоить малышку. Женщины стали на меня шипеть, толкать меня, дети тоже стали всхлипывать. Тогда Лида, что пришла с двумя хлопцами, сняла с себя ватник и шипит: «Накрой ее скорее, прижми, пропадем все». Не помню как, но я так и сделала… Успокоилась моя Ленуся, замолчала и как раз немцы по нашей крышке сапогами загрохотали, потоптался один, постучал ногой, и пошли дальше.

Потом наступила такая тишина, что было слышно, как тарахтело мое сердце, как ты сопела, рядом спавши… Просидели мы так аж до темноты. Потом мы вылезли, я раскутала свою дочку, она еще теплая была, но уже не дышала. Я тогда и не плакала, была как в заморозке. Женщины отобрали ее у меня, все сделали, как надо: похоронили, даже батюшку нашли, а я тут же ушла в чем была. В ушах бился крик моей Ленуськи, мне казалось, что она зовет меня своим криком, я шла на него, а он ускользал. Груди распирало от молока, оно текло по животу, намокала одежда. Я шла почему-то строго на восток, по полю, по безлюдью, как волчица. Когда встречались скирды соломы или стог сена, я зарывалась в него, отключалась в черном сне, потом снова шла на крик. Потом меня встретила у окраины деревни баба Даша. Привела домой, почти насильно. Отогрела, накормила, переправила к партизанам.

Воевала я свирепо, безжалостно, ну ладно, я не жалею. После войны поселилась в Смоленске, работала, жила, будто как все, ведь одиноких тогда много было. Но я жила не просто одна, я жила со своей страшной тайной. Ты первая, кому я все рассказала, но что значит – все! Всего человеческий язык не в состоянии рассказать. Нет таких слов в человеческом языке, чтобы рассказать о тех страданиях, которые я испытала и сейчас испытываю. Страшная потеря и страшный вопрос не дает мне покоя: правильно ли я тогда сделала? Только там я это узнаю… Скорее бы уж. Женщина повернулась ко мне и попросила: – Ты прости меня, что я на тебя такое навалила, спасибо тебе, что выслушала меня. Как будто с дочкой поговорила, сейчас она была бы такой же, как ты, такой красивой, грамотной. Дай бог тебе здоровья и счастья, но не забывай, что ты живешь за двоих и какой ценой тебе досталась эта жизнь. Спасибо тебе и прощай, больше я, видно, уже не приеду сюда, я прощаться приезжала.

Женщина тяжело поднялась со скамейки, наклонилась ко мне, сухими губами дотронулась до моей щеки и пошла прочь.

Я сидела, оглушенная этим страшным рассказом, потом, будто очнувшись, крикнула:

– Куда же вы? Вернитесь!

Женщина обернулась, молча махнула рукой и скрылась в сумерках.