Голова рукотворная

– А вы, док? Вы? Вы сами боитесь чего-нибудь?

Логинов мельком взглянул на экран телефона, лежащего на столе. Сообщений от Марины не было. Да, он боится. Он, врач, за плечами которого свыше двадцати лет практики клинической психиатрии и десятилетний опыт работы с психоанализом в Европе, он, доктор медицины пражского Карлова университета, – он боится. Боится той самой единственной причины, по которой телефон жены молчит. Логинов машинально нажал кнопку вызова, но даже с отключённым динамиком было понятно – абонент не отвечает.

– Мы все чего-нибудь боимся, Виктор. Совсем не бояться – это тоже патология. До определённой степени нам нужны наши фобии, они срабатывают как защитный механизм, когда обостряется чувство самосохранения.

Он говорил эти фразы – пустой, в сущности, популизм – каждому пациенту, обратившемуся со схожей проблемой. Лекарств от фобий нет. Транквилизаторы, антидепрессанты – всё это лишь временное сглаживание проблемы. Если ты лизнёшь сосульку, конец её подтает, притупится, но сам лёд не растает. И где то пламя, что способно его растопить? Вот если бы знать наверняка, что человеческому организму надо просто добавить лития, или депакота с ламотриджином, или другие стабилизаторы настроения – и фобия испарится, улетит, как тонкая паутина… Но где гарантия, что паук – тот, который сидит в голове человека, – не сплетёт другую?

– Я бы хотел, Виктор, чтобы в следующий раз вы пришли вместе с супругой.

Мосс удивлённо взглянул на доктора.

– С Верой? Зачем она вам?

– Это важно для лечения.

Логинов выписал очередной рецепт. Средство сильное, но оно способно ненадолго отдалить страх, притупить чувства, обманув мозг. Человеку становится на какое-то время всё равно, а это именно то, что сейчас нужно, пока не найдены ответы и не подобран ключ. Бывшие коллеги по университету, многие из которых до сих пор считали Логинова шарлатаном от медицины, не преминули бы упрекнуть его в варварских, лженаучных, по их мнению, методах лечения, которые он использовал. Эти ханжи не понимают, что истинная наука – там, где ты ступаешь на узкую немощёную тропу, и даже если на этой тропе ты наступишь на истлевающий труп твоего предшественника, не дошедшего до цели, это не должно тебя останавливать. Открытие там, где не пахано. Там, где, кажется, только идиот может копошиться. Там, где традиционное учение отыграло заупокойную мессу. Если ты не пробуешь безнадёжное, не сомневаешься в очевидном – ты никогда не продвинешься в науке. Никогда. И таким, как Мосс, останется одно: жить в темноте, убивая печень лекарствами, и в конце концов отупеть, стать полным олигофреном, не способным самостоятельно даже сходить на судно. У них нет выбора: либо ежедневный кошмар, возведённый в степень необратимой истерии, когда парализует разум от нечеловеческого страха, либо жизнь растения – спокойная, вялая, в которой тебе никто не нужен, но и ты не нужен никому.

Логинов попрощался, пожав Моссу руку, что сделал за всё время их знакомства впервые. Его поразил холод узкой ладони, мертвенный, необычный даже для астеника.

– Всё хорошо, Виктор. Возвращайтесь домой. Там их нет. Вы и сами это знаете.

Мосс дёрнул плечом и застыл под взглядом доктора, заворожённый, притихший.

– А если они вернутся?

Логинов улыбнулся:

– А если они вернутся, вы их убьёте.

Он подошёл к резной шкатулке из сандалового дерева, открыл её и вытащил небольшой футляр, обшитый потрескавшейся тёмно-синей кожей. После предыдущего сеанса с Виктором он точно знал, что именно потребуется, и объездил все антикварные лавки в Калининграде, пока не нашёл то, что искал.

Мосс осторожно открыл футляр. Там на потёртом голубом бархате лежала длинная булавка, по размеру напоминающая скорее небольшую вязальную спицу. Её головка была сделана из круглого стеклянного шара с мелкими пузырьками внутри. В самой глубине шара сидел паучок из тонкой витой проволоки, и его восемь лапок, закруглённых на концах петельками, казалось, вот-вот зашевелятся. Спинку паука пересекал широкий бисерный крест – чёрный на белом фоне. По сути, это была шляпная булавка девятнадцатого или начала двадцатого века с единственным отличием от себе подобных: её конец был остро заточенным.

Мосс осторожно прикоснулся к стеклянному шару.

– Что это, док?

– Если хотя бы одна из них вернётся, приколите её этой булавкой к стене.

3

Тревога за Марину обрушилась на Логинова с новой силой, когда Мосс вышел, а он в очередной раз набрал номер жены. Длинные гудки… Тишина…

За дверью, в крошечной приёмной, должен ожидать следующий пациент. Логинов специально оборудовал помещение таким образом, чтобы приходящие к нему визитёры не пересекались друг с другом. Проблемы у всех деликатные, а среди пациентов есть люди публичные, и элементарная медицинская этика диктует сделать всё возможное, чтобы сохранить их инкогнито. Этика… Именно её нарушение когда-то ставили ему в упрёк бывшие коллеги по университету…

Дверь приоткрылась, и заглянула помощница Кира.

– Феликс Георгиевич, приглашать?

Логинов всё ещё смотрел на экран телефона.

Миниатюрная, с волосами цвета мокрой коры, чуть раскосыми русалочьими глазами и россыпью веснушек на белом лице – будто кто-то просыпал пшено в снег – улыбчивая Кира деликатно ждала его ответа.

Логинов тряхнул головой, прогоняя пасмурные мысли, и, не глядя на неё, ответил:

– Я сам.

Он прошёл в приёмную. Новый пациент – шумный, с арбузным животом, одетый всегда в рубашку-поло дорогой марки, с неизменной клюшкой для гольфа в руках – сидел, развалившись в кресле, нога на ногу, и смотрел спортивный канал на большом настенном экране. Гольфист – так про себя называл его Логинов, помечая в ежедневнике его визит латинской буквой G. Этот парень был помешан на гольфе, что в последнее десятилетие было не таким уж редким явлением. Особенно в кругу состоятельных людей. Если бы он просто оставался фанатом – пусть буйным, агрессивным, – в этом не было бы никакой патологии. Мало ли одержимых болельщиков – что ж, всех лечить? Но Гольфист стал воспринимать окружающий мир как большое поле для гольфа. Нет, он не был агрессивен, а скорее, капризен как ребёнок. Родственники мирились с этим его заскоком, считали прихотью, эдаким пунктиком – у каждого второго, если не первого, есть нечто похожее. Подумаешь, клюшку с собой таскает, разговаривает на непонятном спортивном сленге, выдалбливает лунки на дорогом паркете. Во время путешествий его жена заранее предупреждала портье о «милой шалости» супруга, и оплаченные неудобства плюс щедрые чаевые мирили отельных служащих с прихотью постояльца. Ну, дырка в полу, и не такое бывало! Бизнесу и хорошей прибыли причуды Гольфиста не вредили – наоборот, его деловая хватка только усиливалась. Всё продолжалось до поры до времени, пока Гольфист не снёс клюшкой голову маленькой комнатной собачке, присевшей мирно сделать свои дела на выстриженной лужайке. Ошалевшей хозяйке удивлённый её криками Гольфист лишь сказал: «Это же был мой шестнадцатый мяч!» И тогда семья забила тревогу.

– Геннадий Андреевич?

Гольфист подскочил с кресла, заулыбался, прижимая к пузу блестящую клюшку, посмотрел на доктора детскими кругленькими глазками.

«Вот с таким же наивным чистым взглядом он в один прекрасный день проломит чью-нибудь башку, – подумал Логинов, – не исключено, что мою».

– Геннадий Андреевич, нам придётся отложить приём, примите мои самые искренние извинения. Возникло неотложное дело.

Гольфист надул полные губы, и Логинову показалось, что он сейчас заплачет.

Вошла Кира, взяла пациента под своё заботливое крыло, договорилась о другом времени, с трудом найдя окошко в плотном расписании доктора.

Логинов выскочил на улицу, на ходу накидывая пальто и не попадая в рукава. Март выдался мокрым, простуженным, с сильными ветрами и потоками талого снега, бегущего прямо под ноги. Одежда мгновенно впитывала влагу, как пористая губка, и казалось, что уже не отдаст её никогда: настолько сложно было за ночь всё просушить.

Логинов повернул ключ зажигания в автомобиле и рванул с места. Машина нервно вырулила с тихой калининградской улочки, задев бортик клумбы, и, въехав на шоссе, помчалась в сторону Светлогорска, затем, миновав сам город, в посёлок Отрадное.

Маленький чистый пригород, уютный летом и ранней осенью, тонул в серой дымчатой слюде – полупрозрачной, со взвесью водянистого бисера. Доехав до боковой дорожки, ведущей к воротам двухэтажного дома, он бросил машину, выскочил и побежал к калитке. Ветер с близкой Балтики забирался под воротник, развязывал шарф, свистел в уши: поторопись!

Тревога нарастала.

«А вы, док, вы боитесь чего-нибудь?» – влетел в голову недавний вопрос Виктора.

Какая жестокая, холодная ирония в том, что он – тот, кто много лет работает с тревогами других, – сам не в силах преодолеть их. Сапожник без сапог. Ни один страх не влезал в его душу так глубоко, как страх за жену. Как часто он говорил пациентам: «Не путайте страх и тревогу. Вы боитесь смерти, но тревожитесь за близких. Это разные вещи». Сейчас ему верилось, что его тревоги и страхи смешались в один змеиный клубок, протянули щупальца к его сердцу, опутали изнутри. Ни один из рецептов, проверенных и надёжных, с ним, медиком, не работал.

Зачем он накручивает себя? Ведь ничего плохого пока не произошло. Всё тихо в твоей голове. Всё тихо в твоей голове. Всё тихо в твоей голове.

Логинов надавил всей ладонью на кнопку звонка у двери, одновременно вытаскивая из кармана связку ключей. Тишина.

…Выдохнуть – и мысленно вылить на голову ушат холодной воды. Ничего плохого не произошло…

Всё тихо в твоей голове.

Замок щёлкнул, дверь тихонько скрипнула, отворившись.

Но уже в холле, погружённом в мягкий полумрак, Логинов понял: нет, он не ошибся. Марина дома. С Мариной снова беда.

Сработала сверхъестественная интуиция, которая никогда его не подводила. Жена иногда забывала взять с собой телефон, а то и вовсе его теряла, и волноваться не было особой причины. Но именно сегодня с утра по какому-то её полувзгляду, полувздоху на кухне, по неуловимым жестам, по наэлектризованному «не задерживайся долго, милый» и ещё по тысяче необъяснимых невесомых сигналов он почувствовал: близок кризис.

– Марина? Ты дома, Мышка?