Соавторы

– Не заморачивайся. Мы теряем время. Садись и пиши, как есть. Тайна в биографии – очень даже хорошо для книги. Мы и без этого хотели загадочности побольше влить. В общем, кончай дурью маяться, у тебя три дня на ввод героя. К субботе закончу преддипломную статью и подключусь.

Белка умчалась в институт, а я засела за текст. Но что-то не писалось. Мой книжный герой никак не вызревал, выглядел картонным, размытым, и, промусолив главу до полудня, я стёрла написанное. Что-то было в настоящем Мироне такого, что заставляло меня вновь и вновь нырять в сеть и искать хоть какой-то его след, оставленный ранее, до регистрации на «Фейсбуке». Но Мирон умудрился нигде не наследить.

Я налила четвёртую за утро чашку кофе и пожалела, что из-за Белкиной аллергии у нас нет домашней скотинки. Сейчас бы взять пса, прогуляться с ним по питерскому дождичку, заодно и проветрить голову. Мысль выйти одной, без сопровождения, меня отнюдь не привлекала.

«Я исполняю мечты». Так написал он. Я задумалась. А мою мечту, Мирон, ты исполнишь? Я вот мечтаю о крыльях, белых-белых, мягких, как пух. Чтобы росли из спины. Я бы… как там в «Чайке»… расправила бы… и полетела. Или же просто – пусть будут крылья. Будут – и всё.

Неожиданно раздался сигнал скайпа. Мама…

– Маша, что у тебя с учёбой? – без приветствия начала она.

– Всё нормально. Привет. Сессия через месяц, я готова.

– Готова она! К чему? Небось, лекции прогуливаешь, сказочки свои пописываешь.

– Ма, я заочница. У нас лекций не так много, как ты думаешь, и они даются дистанционно. Я онлайн слушаю всё, что надо за курс.

– И зачем ты только бросила математику! – Мама заводилась с пол-оборота, ей даже повода не требовалось. – Ведь ты умненькая девочка, золотая медалистка, вундеркинд, могла бы получить хорошую профессию, зарабатывать приличные деньги.

– Математикой? Не смеши, мам. Для этого надо обучиться на программиста, а я убеждённый гуманитарий, несмотря на пятёрки по информатике в школе.

Мама не слушала.

– Мы с дядей Пашей всё о тебе беспокоимся, как ты там, мы бы приехали, навестили тебя, да денег нет. До вашего Питера знаешь сколько билет стоит?

Ага, беспокоились они, особенно дядя Паша, отчим. Вот ему-то я всегда была до фонаря. К тому же, не хватало, чтобы они действительно заявились. Где, скажите на милость, их на ночь класть? На издыхающий диван? А с Белкой спать валетом на раскладушке? Мама с отчимом прекрасно осведомлены о моих условиях, но эти знания с их логикой мышления не пересекаются.

– Знаю, ма. Дорого билеты стоят, поэтому я к вам и не еду.

Я соврала. Не поэтому я не еду… Не могу объяснить… В общем, вырвавшись из родительского гнезда, я наконец-то поняла весь смысл набившей оскомину фразы «вздохнуть полной грудью». Мои отношения с миром – это вопрос дыхания. Наверное, точнее я и не смогла бы сказать. Я дышу механически, вдох-выдох, но это не значит, что я живу. Я начинаю задыхаться от любого вмешательства в моё личное пространство, и для меня свобода – это не вопрос возможности действовать так, как хочу, а вопрос невмешательства в мою жизнь и в мои правила. Никому нет входа. Только я решаю, приоткрыть ли дверь. У моей боязни пустых чашек – мне добрый психиатр объяснил – ноги растут из той же проблемы. Я не могу существовать вне свободы. Это, мама, не одиночество, нет, между одиночеством и свободой есть очень объёмное различие: одиночество больше тебя, оно вне и внутри человека, и ты не властен выйти из него, как выходят из маршрутки, – по одному лишь твоему желанию. Ты можешь обзавестись знакомыми, друзьями, мужем и детьми, наконец, но это вовсе не означает, что и одиночество вышло из тебя. Друзья, семья – механический выход. Но помимо механики есть метафизика и рефлексология. Мне сложно объяснить это людям, которые под одиночеством понимают тихий вечер в пустой квартире, когда никто не звонит, и мысли крутятся по одной орбите: ты никому не нужен. Если ты не нужен самому себе, то да, ты никому не нужен.

Свобода же – вещь из другого чемодана. Свобода – купол, под которым тебе хорошо одному. Ты бесконечно нужен себе, именно себе, даже если ты не нужен больше ни одному живому существу. Свобода, мама, – особая форма расщеплённого эгоизма, не та, которая заставляет мир крутиться вокруг тебя, а та, где ты можешь существовать, даже не заметив этот мир, парить над кромкой земли, чуть взлетев, как при левитации: тебе невозможно поставить подножку – ты всё равно удержишься в воздухе.

– Я не поняла, – раздался мамин голос, – ты со мною сейчас разговариваешь или, как всегда, в своих мыслях витаешь?

Я вдруг поняла, что размышляла вслух. Бедная мама! Маша, вруби мозг, пожалей её! Точнее, отключи мозг.

– В кого ты только такая? Уж точно не в меня и не в своего пьяницу-отца. Ты слишком умная, Маша.

Да, это моё несчастье, мама. Хорошо хоть ты не зовёшь меня «зубрилкой», как, бывало, одноклассники. Мама, мама! Сейчас ты начнёшь вспоминать, как хорошо было, когда я была маленькой.

– Как хорошо было, когда ты была маленькой! Хлопот с тобой не было – ангельский ребёнок, тихая девочка. А классе в пятом тебя как подменили…

Мама включила излюбленную тему. Вспомним-ка, какая Маша была лапочка. Кстати, у свободы девичья память, мама. Если ты тащишь за собой баул воспоминаний, ты никогда не станешь свободным. Но человек без воспоминаний инвалид, поэтому человек никогда, никогда, никогда не будет полностью свободен, мама.

…Я заметила, что последнее время очень часто беседую с мамой в своей голове. Обращаюсь к ней, как к невидимому собеседнику, – тому собеседнику, которым она никогда не была. И которым, увы, никогда не будет. Мы слишком разные.

– Тебя тут искал твой одноклассник. Игнатенко. Имя у него смешное такое – Виссарион.

– Вискас???

– Да, он просил твой телефон, я ему дала, а потом вспомнила, что ты ж его меняла. Ну ничего, позвонит ещё. Сообщить твой новый номер?

Я вспомнила вихрастого лопоухого паренька, когда-то по уши в меня влюблённого. Интересно, что сейчас ему от меня надо?

– Ма, он не сказал, что ему нужно?

– Сказал, звонит просто узнать, как ты. А что я ему отвечу?

– Ну, утешила бы его, что у меня всё хорошо.

– Хорошо у неё, – фыркнула мама. – Ты всё ещё живёшь с этой девочкой? Как её звать… Белла?

– Ма, ты прекрасно знаешь, что её звать Белла и что мы с ней уже два года снимаем вместе квартиру.

Мама хмыкнула.

– И что это за мода такая – жить вместе годами?

– Ма, мы не лесбиянки, если ты клонишь к этому. Вдобавок, мы не только вместе живём, мы вместе работаем.

– Что ты называешь работой? Писанину? – снова взвинтилась мама. – Ну и сколько уже ты заработала, что даже на билет домой не хватает?

Я промолчала.

– Появилась эта Белла, ты ушла из института, занимаешься не пойми чем! Для этого ты заканчивала школу на два года раньше сверстников? Что толку от твоей золотой медали? Пора за ум взяться! Устроиться на нормальную работу, если не хочешь учиться в приличном институте, решить своё безденежье, наконец, иными способами.

– Что ты имеешь в виду?

– Тебе восемнадцать, Маша. Можно уже не с Беллами жить, а найти достойного молодого человека. Чтобы жилплощадь своя была…

– Ма! – Я начала терять терпение.

– Ладно, дочь. Живи как знаешь.

Мама всегда заканчивала разговор этой фразой. Она даже не представляла себе, что «живи, как знаешь» – именно то, что я хочу делать в жизни. Главное, чтобы «знаешь» на это вот «живи» хватило. Чтобы не ломать себя. И близких тоже. Мы вынуждены подстраиваться под других людей, если хотим, чтобы они были рядом. Я долго тюнинговалась под Белку, и у меня это получилось, иначе мы бы не смогли существовать вдвоём на тридцати квадратных метрах. И писать бы не смогли. Белка тоже проделала гигантскую работу, подрихтовала свои острые углы под меня. Ей было сложнее, потому что у неё темперамент, и она по натуре лидер. Мы не стали единым целым, нет, мама, потому что мы – две разные галактики. Но мы смогли создать большущий такой Intersection двух наших диаграмм, пересечение в теории множеств, – и это только благодаря Белке, потому что я регрессивный эгоцентрист, и она всегда делает первый шаг. И за это я её невероятно уважаю. Но с мамой обсуждать её не собираюсь.

Да. Я слишком умная, мама, и это мне мешает. А в быту – дурнее меня ещё поискать. Мой ум непрактичный, бестолковый, ненужный. И в отношениях с парнями я тоже дебилка.

Я закрыла ноутбук. Но тут же открыла снова: Мирон вернулся в мою голову.

* * *

У Белки образовалась благословенная неделя, когда она не должна была ежедневно бегать в институт и сдавать статьи и зачёты. Мы с удовольствием отгородились от окружающего мира и писали мир свой, споря до хрипоты по мелочам и безоговорочно соглашаясь в главном. Накануне на наши счета капнуло немного денег за дополнительный тираж книжки о драпоне и волшебных тварях. На радостях мы устроили пирушку: заказали в ближайшей японоподобной забегаловке суши и саке. Суши, в такт названию, оказались пересушенными, с бумажным вкусом обёрточных водорослей и целлулоидным, поскрипывающим на зубах рисом. А вот саке я пробовала впервые, и, если сравнивать с водкой, оно ещё более забористо, хоть и пованивало так же, как и суши. Но мы съели всё с пёсьим аппетитом, не особо вдаваясь в нюансы, что японский фаст-фуд на самом деле другой, а то, что приняли в себя наши нежные желудки, – его убогий эрзац, рис с дешёвой рыбой в чёрной туалетной бумаге. По окончании трапезы мы пели на два голоса арию «Чио-Чио-Сан», и я дала себе слово начать учить японский язык, как только закончим книгу.

– У тебя должно получиться. Ты же вундеркинд. Ты и по-русски столько лишних слов знаешь, самурайские в тебя точно влезут, – чокнулась со мной стаканом саке Белка.

– Это какие-такие лишние слова я знаю? – удивилась я.