В некотором царстве… Сказки Агасфера

– Тело зудит… душа ноет… земля каяться зовёт – гудит и стонет…

И ещё:

– Ни ох, ни ах – всё одно во прах…

Никто, похоже, не ожидал, что дело примет такой оборот. И несмотря на то, что весь остальной рынок продолжал гудеть, вокруг лужи сохранялась тишина.

– Истинно говорит, – тихо вздохнул кто-то в толпе. И сразу несколько рук поднялись для крестного знамения.

– …Всё одно во прах… – умильно повторил женский голос.

– Да чего уж, – послышалось в ответ, – прах еси и в прах возвратишься.

Опять несколько человек перекрестились. В то же время Ольга Митриевна, грязная, мокрая, поднялась на ноги, вскинула свою палку и со словами «прочь, бойтесь палицы иерусалимстей» проследовала в сторону Москворецкого моста, оставляя по себе мокрый тянущийся след. Толпа действительно расступилась в молчании, пропуская новоявленную блаженную, с которой грязь текла струйками, и вскоре разошлась, обсуждая диковинное явление.

И всё же впечатление, произведённое Ольгой Митриевной на завсегдатаев Болотной площади, оказалось неоднозначным. Кто-то признал Ольгу Митриевну сразу и уже умилился. Но были и такие – в основном, конечно, это мальчишки и приказчики, – кто не разглядел в ней ничего, кроме забавы, щедро обычно доставляемой разного рода нищими за копеечку. Всем известно, что нет никого злее московских приказчиков и мальчишек. И если вид и само появление Ольги Митриевны смутили их ненадолго, то вскоре этот народец уже забавлялся и передразнивал блаженную. Поистине, скорее чужая беда вочеловечится, нежели достучишься до приказчичьего сердца.

И всё равно на другой уже день на Болотной и Балчуге говорили об Ольге Митриевне как о пророчице. Потому что в ночь после грязеваляния Ольги Митриевны на Болотной площади почил Хрисанф Яковлевич Буйлов, владелец и сиделец одной из тамошних лавок, бывший к тому же свидетелем явления Ольги Митриевны, разыгравшегося прямо напротив его лавки. По слухам, это именно он, тронутый пророческой силой, изрёк тогда:

– Истинно говорит, – якобы отнеся гул и вой земельный на свой личный счёт.

– Почувствовал, – шёпотом объясняли происшедшее с Хрисанфом Яковлевичем, – почувствовал родимый, что его черёд пред Богом стоять…

Так что когда, спустя несколько дней, лиловая скуфейка опять мелькнула на Болотной среди фруктовых возов и лавок, её появление было замечено куда как большим числом торговцев. При этом кто-то даже отметил, что ни одежда Ольги Митриевны, ни вообще весь облик её ничем не выдавали недавнего барахтанья в луже. И даже лиловая скуфья сохраняла цвет и следов грязи на себе не носила. Эту загадку поспешили, конечно же, отнести к разряду чудесного.

Но если в прошлый раз миг погружения Ольги Митриевны в грязевые топи был оставлен публикой без внимания, ввиду совершеннейшей неожиданности происшедшего, то теперь за Ольгой Митриевной следили десятки глаз с самого её появления на площади. Все видели, как прошлась она между возами, как ощупала палицей иерусалимстей два или три топких места. Как, наконец, вернувшись к тому, где водицы было поболее, она решительно двинулась на середину водоёма. И едва только жижа достигла ей колена, она неловко плюхнулась на спину и, обдав тех, кто случился рядом, чёрными брызгами, похожими на разлетающихся мух, взвизгнула и принялась барахтаться. Так что можно было подумать, что она тонет в этом чёрном и зловонном водоёме. Но сбежавшийся и окруживший Ольгу Митриевну люд был уже прекрасно осведомлён, что никто не тонет и даже, скорее, наоборот. Смешков тоже было значительно меньше. Хихикнул кто-то непосвящённый, да ещё какой-нибудь глупый мальчишка, но получили тычок, другой и примолкли. Даже злые приказчики только кривились, но откровенно гоготать уже не смели, потому что народ вокруг был настроен решительно и благоговейно.

– Как убивается, матушка! – раздался женский голос. И опять поднялись руки для крестного знамения.

А тут ещё Ольге Митриевне вздумалось плескаться, что отчего-то подогрело благоговейный настрой.

– Грязь-матушка… грязь спасительная… Грехи прикроет, добела отмоет… – твердила Ольга Митриевна, резвясь и кувыркаясь посреди лужи и бия ручками по тёмному её содержимому. Брызги, разлетаясь, оседали на столпившемся народе, но никто не думал не то что расходиться, но даже и отираться.

– …Лучше в грязи купаться, чем в грехах как свинья валяться… – продолжала Ольга Митриевна свою спасительную проповедь. – …Грязью умойся, греха убойся…

И, судя по лицам, большинство собравшихся были совершенно согласны с Ольгой Митриевной и даже благодарны, что вот, пришла юродивая и разбудила дремавшие души.

Когда же Ольга Митриевна поднялась с помощью «палицы иерусалимстей», народ почтительно расступился. А Ольга Митриевна, выходя из вод точно дядька Черномор, снова направилась к Москворецкому мосту, и снова стекали с её подола струйки грязи. На ходу кто-то поймал и поцеловал её ручку, к чему Ольга Митриевна отнеслась не то чтобы снисходительно, а даже как-то и с одобрением. Да и вообще весь вид её излучал какую-то внутреннюю уверенность, что почести и награды заждались, но не далёк тот час, когда эти приятные и заслуженные блага сами лягут к её ногам. На то и была Ольга Митриевна прозорливицей, чтобы знать наперёд. Ведь даже второе её купание – а именно так и стали говорить потом: «купания Ольги Митриевны» – так вот, даже второе её купание оказалось пророческим. В ту же ночь умерла старуха Заборова – прабабка одного из купцов с Балчуга, присутствовавшего при втором купании и решившего потом, что слова о покаянии относились именно к почившей; и что не зря он оказался на Болотной по какому-то пустяшному делу именно в тот день, когда во второй раз там появилась и Ольга Митриевна. То есть Заборов почему-то был уверен, что Ольга Митриевна приходила на Болотную именно ради него и его прабабки. Хотя бы эта прабабка уже несколько лет не покидала пределы собственного дома, проводя дни за колотьём и поеданием орехов, мало что соображая и никого не узнавая. Но уверенности Заборова способствовала и жена его, дама благочестивая, набожная и сверх всякой меры склонная видеть повсюду знамения и чудеса. Лишь только она услышала об Ольге Митриевне, то и немедленно всё поняла и увязала в один узел. Казалось, ей можно рассказать о несвязанных между собой событиях, происшедших в разных концах земли, как она тотчас обнаружит и растолкует существующую между ними связь. Поэтому в доме Заборовых царила атмосфера, во-первых, какого-то волнующего удивления по поводу единства и неразрывности мироздания, а во-вторых, постоянного ожидания чуда, что вечно вызывало смешки младшей дочери и насмешки жившего в доме учителя.

После того, как старуху Заборову похоронили, по Болотной и Балчугу пошёл слух, что правнук покойной купец Нифонт Диомидович Заборов «ту самую юродивую разыскал и у себя поселил». Вот тут-то впервые и возвестила молва, что зовут юродивую Ольгой Митриевной, что она блажит и прорекает. А когда стало известно, что торговка Божанова, которую Ольга Митриевна, плескавшись, окатила настоящим грязевым потоком, вдруг после этого самого окатывания исцелилась от никому неведомой каменной болезни, за Ольгой Митриевной установилась прочная слава целительницы.

* * *

Нифонт Диомидович действительно отыскал Ольгу Митриевну. Благо, это оказалось нетрудно. На Болотной зорко отслеживали лиловую скуфью заборовские приказчики и мальчишки, а сам направился на Балчуг, где, кстати, и повстречал в тот же день Ольгу Митриевну – в лиловой скуфейке и с палицей иерусалимстей. Завидев её, Нифонт Диомидович разволновался, чувства благодарности и благоговения охватили его. Само собой, благодарить ему Ольгу Митриевну было не за что. Но благодарить хотелось.

Ольга Митриевна говорила мало, и то исключительно в рифму, чем, кстати, разжигала в Нифонте Диомидовиче благоговение почти нестерпимое. Правда, ему закралась было мысль о том, что молчание Ольги Митриевны связано с необходимостью говорить складно. Но Заборов эту мысль от себя отогнал как крамольную. Всё же обращаться к Ольге Митриевне пришлось ему трижды. Сначала она молчала и, казалось, вообще не слушала Нифонта Диомидовича. Но когда он в третий раз взмолился:

– Ольга Митриевна, голубица! Не отказывай!.. Поедем!.. Близёхонько тут… Тебе уж и флигелёк готов. А не понравится флигелёк – переходи в комнатку… А комнатка не глянется…

Но Ольга Митриевна, оборвав своего просителя, нараспев проговорила:

– Готов флигелёк… не погас уголёк…

И ткнула себя в грудь палицей иерусалимстей, желая, должно быть, сказать, что этот самый уголёк не погас в её груди. После чего продолжала:

– Уголёк-то тлеет, а баран всё блеет…

– И жена, то есть супружница наша, Авдотья Харлампиевна, ждут не дождутся… – суетился Заборов, подсаживая Ольгу Митриевну в нарочно для этого присланный экипаж и раздумывая, к кому бы могли относиться слова о баране, который всё блеет.

Собственно, это именно Авдотья Харлампиевна придумала поселить у себя Ольгу Митриевну. Как только она услышала о новоявленной блаженной с Болотной площади, так тотчас и принялась вынашивать мечту о том, чтобы заполучить её в свой дом. С юродивыми Авдотья Харлампиевна зналась давно. Бывало, подавала копеечку, а случалось, что и на чай зазывала. А уж к Ивану Яковлевичу, пока тот жив был, за каждым пустяком ездила. Но чтобы поселить кого-то из них у себя – об этом Авдотья Харлампиевна даже и не мечтала. Но услышав об Ольге Митриевне, она вдруг подумала: «А почему бы и нет?..» Вдобавок, рассказав о своей фантазии мужу, Авдотья Харлампиевна встретила полнейшее одобрение. И через несколько дней новая московская юродивая жила в её доме.

И всё же если Авдотья Харлампиевна упивалась уже одним только предвкушением того, что угодница Божия поселится у них в доме, освятив дом своим присутствием и распространив благодать на всех домочадцев, Нифонт Диомидович, при всём своём почтении к Ольге Митриевне, заглядывал вперёд.

Заборов прекрасно понимал, что Ольга Митриевна превратит его дом на Солодовке в Мекку и Медину, принеся в скором времени славу на всю первопрестольную, а за славой – и копейку. Поэтому он охотно согласился с супругой, назвал её «затейницей», распорядился обустроить пустовавший флигель особым образом, после чего сам лично отправился разыскивать Ольгу Митриевну. Домочадцы тем временем готовились достойно встретить новую жилицу, и едва только Ольга Митриевна ступила на заборовский двор, как сама Авдотья Харлампиевна вышла к ней с хлебом-солью.

При виде хлеба-соли Ольга Митриевна как будто задумалась. Но потом, не выдумав ничего интереснее, сняла с головы скуфью, опрокинула солонку себе на самое темя и водрузила скуфью на место. Все ахнули и переглянулись. А Ольга Митриевна, погрозив кому-то палицей иерусалимстей, сказала:

– Флигелёк, флигелёк… он не низок, не высок… – точно намекая, что желала бы осмотреть обещанное жилище и отдохнуть с дороги. Ольгу Митриевну тотчас препроводили во флигель и показали ей новое пристанище. Пристанище оказалось недурным. Маленькое крылечко, малюсенькие сенцы и наконец комнатка: слева кровать с пышной периной, посередине круглый стол со стульями, стулья вдоль стен и, конечно, богатейший кивот. Перед кивотом горели лампады, а в комнате стоял густой запах ладана. Войдя, Ольга Митриевна огляделась, чихнула, после чего хозяйка со свитой повлекли её в дом обедать.

* * *

Заборовский двор не отличался изяществом. Здесь не было ни цветущих розовых кустов, ни благоуханных липовых аллей с дорожками, посыпанными золотистым песком, поскрипывавшим под ногами хозяев и гостей. Весной на задах деревья стояли как будто припорошенные бело-розовым снегом, а осенью изнывали и гнулись от тяжести пёстрых плодов. Летом линейно зеленел огород, и перед домом зацветала старая, разросшаяся сирень, потом распускались пионы и ещё какие-то незамысловатые цветы. Пока было тепло, под сирень ставили стол для чаепития и плетёные стулья. По утрам в мае со стола смахивали белые звёздочки с жёлтыми узелками внутри. Потом сирень отцветала, и смахивать было нечего. Тогда просто набрасывали скатерть со спутанными кистями и ставили самовар.

А ещё на дворе были сараи – дровяной и каретный, кухня, собачьи конуры, загончики для прочей живности и тот самый флигель, к которому от дома вела протоптанная дорожка. Флигель был своего рода окраиной: одно окно его – в сенцах – смотрело сквозь заросли на хозяйский дом, а второе подмигивало уже Овчинникам. В этом-то флигельке, в глухом углу заборовского сада, и разместилась Ольга Митриевна.

В городе Ольгу Митриевну больше не видели. Само собой, прекратились и знаменитые «купания». Не появилась она больше на Балчуге, не потревожила стоячие воды Болота. Зато вся Москва постепенно узнала, что блаженная – матушка Ольга Митриевна – обретается ныне у Нифонта Заборова во флигеле; и мало-помалу начала торить туда тропу. Стали по Москве всё громче рассказывать, что одному Ольга Митриевна предсказала кончину, другому, наоборот, свадьбу. Там дунула, там плюнула, и глядишь – слепые прозревают, хромые ходят, глухие слышат, нищие благовествуют. Первым делом Ольга Митриевна взобралась на перину, и оттуда начала принимать посетителей, приносивших ей кто денежку, кто угощеньице, а кто и подарки посерьёзнее. Как, например, одна дама, одарившая Ольгу Митриевну золотым кулоном на золотой же цепочке. Барыня приезжала просить Ольгу Митриевну об исцелении малолетнего сына. Ольга Митриевна, выслушав просьбу, бросила барыне яблоко, которое до того держала в руках, и сказала только:

– Скок-поскок… пятка-носок… Яблоко съели, псалмы запели…

Придя домой, барыня ещё долго раздумывала над словами Ольги Митриевны и в конце концов заключила, что «запеть псалмы» значит то же самое, что «читать Псалтирь», то есть – покойника. Потому что, как известно, Псалтирь читают по умершим. А стало быть, есть яблоко ни в коем случае нельзя или же надо приберечь его для того, по ком и Псалтирь прочесть не жалко. Яблоко она спрятала в буфетные недра. Но сыну стало только хуже, лекарства не помогали, а врач объявил, что наступил кризис, который и прояснит: выживет мальчик или нет. Тогда барыня подумала, что у юродивых, возможно, всё следует понимать наоборот, достала яблоко и, разрезав его на дольки, скормила едва живому сыну. Мальчик яблоко съел и стал поправляться.

Период перинного лежания, сменивший период грязеваляния, знаменовался неусыпным уходом за Ольгой Митриевной заборовской прислуги. Во флигеле, откуда Ольга Митриевна не выходила, умаляясь и смиряясь утопанием в пуху и перьях, постоянно почти находилась Настя – одна из девушек, прислуживавших в доме. Настя же собирала с посетителей по двугривенному за вход. А с тех, кто победнее – по гривеннику. Сама Ольга Митриевна в эти дела не входила.

Обеды и завтраки Ольге Митриевне приносили от хозяйского стола, а на столе во флигеле кипел самовар и посверкивали матовыми искрами сахарные головы.

Правда, теперь Ольга Митриевна умалялась в белой рубашечке. Срачица, мочало, зипун и знаменитая лиловая скуфейка покоились на стуле под кивотом, как бы напоминая, что всё в этом мире зыбко, и перинолежание в любой миг снова может смениться грязевалянием. Только с палицей иерусалимстей Ольга Митриевна не расставалась, держа её рядом с собой на постельке. Да ещё разве волосы не прибирала.

Настя следила за тем, чтобы посетители, приходившие в основном с просьбами и вопросами, не слишком донимали матушку. Вот почему пришедшие толпились у флигелька, ожидая, примет их Ольга Митриевна или придётся приходить в другой раз. Нифонт Диомидович между тем велел устроить специальную калитку со стороны Овчинников, и все, кто приходил не к хозяевам, а к матушке, шли в эту самую калитку, от которой до флигеля было рукой подать. А уж у флигеля встречали просителей нарочно устроенные скамейки, где и приходилось дожидаться, когда выйдет на крыльцо Настя и, не выпуская изо рта семечек, обведёт всех ленивым взглядом, выберет кого-то в случайном порядке и скажет:

– Вы заходите…

Или:

– Ты войди…

И каждый раз замирали сердца посетителей, толпившихся как овцы без пастыря и боявшихся услышать:

– Всё… устала матушка… Завтра… завтра придёте…