В некотором царстве… Сказки Агасфера

– Чего боишься? Разве видит кто? Ты, я да постель…

Выйти из комнаты Данила боялся: а ну, кто увидит Марфу, как потом оправдаешься? Но и Марфы он тоже боялся.

Тут взгляд его упал на комод, куда сам он не так давно выложил россыпь разных мелких вещей. Среди прочего Данила увидел огрызок карандаша и небольшой – в осьмушку – листок бумаги.

Как за спасением бросился к ним Данила, и спустя минуту Марфа уже читала:

«Не губи меня, матушка. Избавь обоих от греха, срама и беззакония. Не заставляй меня сделаться еллином, чтобы познать мне матушку да ещё при живом батюшке. Не играй со мной, сирым, как с мышью».

Эту записку Данила запомнил на всю жизнь, утверждая впоследствии, что никогда после ничего подобного писать ему уже не доводилось.

Но Марфу записка привела в бешенство. Бросившись к комоду, она запалила на свече бумагу и, дождавшись, когда листок обуглится, бросила пепел под ноги.

– Какая я тебе матушка! – зашипела она на Данилу. – Будет уже невинностью-то прикидываться!.. Посмотри вон на себя… жеребец… Чего молчишь-то?.. Ляжешь, что ли?

Но Данила, не успев даже подумать ни о чём, замотал головой. И тут Марфа с силой рванула ворот своей рубахи, отчего ткань с треском разошлась, и Данила, не понимавший пока, что произойдёт следом, с ужасом уставился на грудь Марфы, вывалившуюся наружу, как комья подошедшего теста. Но пока Данила зачарованно рассматривал тело своей «матушки», сама она тем временем мгновенным движением расцарапала себе обе щеки, смела с комода всю мелочёвку, так что Данила невольно отпрянул в сторону, опрокинула на пол стул, метнулась к двери и, отбросив щеколду, завизжала так, что если бы в доме был мертвец, он непременно бы поднялся с одра.

Дом пришёл в движение. Послышались торопливые шаги, голоса, где-то стукнула дверь, огни заметались в темноте. А в комнате Данилы постель была смята, повсюду валялись вещи, и Марфа в разодранной одежде, с исцарапанным лицом кричала, что было сил.

Сбежался, казалось, весь дом. Не было разве девицы Феодоры. Все шумели – вскрикивали, ахали, переговаривались. Но разобрать что-либо было невозможно. Марфа металась среди толпы, кричала, обвиняла, старалась, чтобы каждый увидел её окровавленные щёки и разодранную рубашку. Яков, следуя своему всечасному любопытству, предпринял даже и не одну попытку ощупать разрыв ткани. Но не имел в том успеха. По нескольку человек все заглядывали в комнату Данилы, пожирали глазами беспорядок и выходили весьма удовлетворённые увиденным, бросая тайком любопытные и злорадные взгляды на хозяина. И в полумраке посреди всей этой сумятицы стоял Фока Фокич, растерянный и немотствующий. А перед ним на коленях – Данила, так и не проронивший ни слова и всем своим видом выражавший совершенную покорность судьбе и отцовой воле.

* * *

Продолжение ночная история получила наутро. В самый разгар ночной суматохи Фока Фокич вдруг повернулся спиной к суетящемуся люду и побрёл прочь, оставив сына стоящим на коленях, жену – растерзанной и метущейся, всех же прочих – недоумевающими в смысле дальнейших действий и отношения к происшедшему. Все ожидали от хозяина крепкого словца, а если посчастливится увидеть, то и кулака. Но хозяин повёл себя так, что остальным вдруг стало стыдно чего-то. И, притихшие, все разошлись. Вот если бы Фока Фокич поднял руку на жену или сына, вокруг бы все закричали, заохали, стали бы умолять Фоку Фокича о пощаде. Потом осудили бы и Марфу, и Данилу, и самого хозяина. Сложились бы разом или постепенно целые партии обвинителей и оправдателей. Начались бы перекрёстные разговоры и даже ссоры на почве того, кто же всё-таки виновен в расторгуевском деле, а кого и пожалеть следует. Тут же бы всплыли и вековые противоречия полов. И тем, кому особенно недосуг ломать голову над загадками и перипетиями судьбы, в одночасье объяснили бы все провалы мировой истории, включая, конечно, и расторгуевскую, замыслом Создателя о слабом поле.

Но продолжать шуметь и вообще проявлять какой-то интерес к событиям уходящей ночи более было нельзя. Это значило бы не просто идти против воли Фоки Фокича, но и проявлять откровенное непонимание этой воли. А стало быть, и откровенное несоответствие своему положению в доме. И пусть Фока Фокич ничего такого не говорил. Все и так понимали, что к чему. Да и Марфа была здесь и была пока в силе. Бунтовать же никто не собирался, а потому все поспешили в свои комнаты и каморы. Один Данила так и стоял на коленях, пока не разошлись все участники и свидетели ночного происшествия.

Когда же наутро Марфа вошла в комнату Фоки Фокича, тот сидел на сундуке, сложив по-стариковски на коленях руки, согнувшись и вперив глаза в пустоту. Перед Марфой сидел старик. Казалось, он так и не менял положения с самых тех пор, как вошёл ночью в комнату, что так и просидел всё это время на сундуке, распластав на коленях руки, словно они были ни на что не годны и бесполезны.

Марфа, одетая, причёсанная, с напудренными щеками, подошла к нему и погладила по голове, как гладят больных детей. Фока Фокич шевельнулся под Марфиной рукой, и тогда Марфа, не давая ему опомниться, заговорила:

– Что же, Фока Фокич, вот так оно и бывает: позвали сынка на потеху, а он и сам распотешиться рад. Зашла было справиться, всё ли ладно его устроили, а он… Вишь ты…

Тут Марфа, немало за ночь передумавшая о событиях ночи, выстроившая линию защиты и почти убедившая себя в собственной невиновности, в невинно принимаемых страданиях, вполне искренно всхлипнула:

– Вишь ты, сквернавец какой!..

Фока Фокич сидел недвижим и таращил глаза, точно силясь увидеть правду, невидимую и недоступную суетному глазу. Слова Марфы не произвели на Фоку Фокича никакого впечатления. Марфа, однако, не сдавалась.

– Нельзя, Фока Фокич. Нельзя так оставлять такое преступление. Скажут, мол, «сирота». Так что с того, что сирота? Я вон тоже отца не знала, грех меня обижать.

Фока Фокич молчал, не меняя ни позы, ни выражения лица. Тогда Марфа подсела к мужу на сундук и по примеру Фоки Фокича сложила на коленях руки.

– Вот ты, Фока Фокич, всё молчишь, – сказала она. – А надо бы решить. Так этого не оставишь. Я с ним под одной крышей жить не стану, да и что люди скажут? Скажут: вон, у Фоки-то Фокича в дому прям содом – сын с матушкой на отцовых глазах забавляется, а отцу-то и сраму нет. Позору-то сколько!..

Марфа замолчала, выжидая. Но поскольку молчал и Фока Фокич, Марфа решила действовать решительнее.

– Выгони ты его! – вдруг выдохнула она. – Выгони совсем и наследства лиши. Так, чтобы ни-ни!..

Она погрозила кому-то пальцем, а потом ласковым, елейным голосом прибавила, обращаясь к Фоке Фокичу:

– А у нас ещё детки будут!..

Фока Фокич шевельнулся, и Марфе показалось, что слова её стали доходить до мужа. Марфа ободрилась.

– А то знаешь, – заговорила она веселее, – знаешь, как рассказывают-то: у купца одного росла в саду яблоня. Кто ни скушает от неё яблока, тот от всякой хвори излечивается. И как-то возле старой яблони стала молодая расти. Купец заметил и ну старой-то яблоне ветки остригать – чтобы молодой расти не мешала. А молодая вдруг почала сохнуть. Купец решил, что ей старая мешает, и велел старую срубить. А как старую срубили, молодая и вовсе высохла… Ты, Фока Фокич, старая яблоня, от твоих щедрот голодные сыты, хворые здоровы. И негоже тебе умаляться из-за сына такого… нечестивого!

Но Фока Фокич всё молчал и смотрел куда-то перед собой. На лице его появилось выражение довольства, он улыбался едва заметно, адресуя эту улыбку не вовне, а внутрь себя. Марфа, заметившая перемены в муже, невольно вспомнила рассказ Якова, последние слова которого отозвались у неё в душе: «Одурел совсем…»

– Ты посиди, Фока Фокич, – сказала она, поднимаясь с сундука и чуть касаясь пальцами мужниного плеча. – Посиди… Авось и… оправишься…

* * *

Не прошло и четверти часа, как на смену Марфе в комнате Фоки Фокича появился Фома Фокич. С утра уже был он в доме и первым делом отправился к Даниле, не покидавшему своей комнаты. С появлением же Фомы Фокича Данила таинственным образом обрёл дар речи – снаружи слышали, как в комнате говорили на два голоса, как Данила плакал и уверял дядюшку, что «совету во всём следовал». На что дядюшка отвечал, что Данила человек молодой, потому мог сгоряча лишнее сказать, а «в таких делах – лишнее скажешь, потом не отмоешься. А щелкатухе этой того только и надо, чтобы языком зацепиться».

После чего Фома Фокич отправился к Фоке Фокичу. И по всему дому слышали, как решительно и грозно стучала по половицам его палка.

Фома Фокич появился вовремя, потому как Марфа уже ушла, а Фока Фокич в полном одиночестве улыбался и легонько раскачивался на своём сундуке. Но Фома Фокич не сразу приметил происшедшие с братом перемены.

– Вот что, брат, – сурово сказал он, входя в комнату. – Что в доме своём развёл ты грязь и содом, про то мне известно. Видел я то давно, но мешаться не хотел. А вот мальчишку втягивать не позволю!..

И Фома Фокич пристукнул по полу палкой.

– И помни, брат, притчу, как по слову жены князь убил любимого пса, спасшего сына его от змеи. А там, где змея бессильна, там женщина…

Но тут он прервался, заметив наконец, что с братом происходит что-то неладное. Фома Фокич пробовал звать брата, пробовал потрясти его за плечо, но Фока Фокич, бесстрастный с недавних пор к внешнему миру, только улыбался да покачивался, не обращая ни малейшего внимания на то, что происходит вокруг.

Фома Фокич тотчас всё понял. Выйдя во двор, он кликнул Якова и объявил ему:

– Ступай-ка, собери всех, и чтобы через четверть часа – слышишь ли? – все были в гостиной.

Яков отправился созывать домочадцев, и действительно скоро все обитатели расторгуевского дома собрались в гостиной и столпились при входе. При этом мужчины большей частью изображали безразличие, нетерпеливо переминались и смотрели, кто в пол, а кто в сторону. Женщины, напротив, не скрывали своего любопытства и впились глазами в Фому Фокича, ожидая чего-то нового, а может быть, даже и страшного.

– Все ли собрались? – сурово спросил Фома Фокич.

– Да все вроде… – раздались голоса.

– Все тут…

– Все…

– Феодоры нет, – вдруг сказал кто-то из мужчин. – Давеча её видел…

– Я её звал, сказывала – придёт, – вмешался Яков.

– Так я и знал, – пробормотал Фома Фокич.

И, обращаясь к Якову, прибавил: