Черезпоколенщина

Николай утвердительно кивнул.

– Там, поди, и учился? – не унимался Антоха.

– Там, – односложно подтвердил Николай, не теряя надежды отбить у Барабохина охоту подбрасывать вопрос за вопросом.

Ему это и впрямь удалось, правда, лишь отчасти: неугомонный парень прекратил расспросы, зато перешёл к описанию своего собственного житья-бытья:

– А я до двадцати годов дальше Гомеля, нигде и не бывал. Всю жизнь в Черетянке. Колхоз «Октябрь» у нас. Там на льномолотилке работал. В Минск впервой попал в тридцать девятом, как меня на действительную призвали да в тамошний укрепрайон определили. Два раза в увольнение ходил. Красивый город… Мороженное… Газировка…

Он замолк, видимо повторно переживая те приятные для мало чего видевшего деревенского парня моменты. Впрочем, молчание длилось недолго – похоже, Николаю предстояло выслушать всю его биографию.

– Забривали-то меня на пять лет, – продолжил шептать Барабохин после непродолжительной паузы, – а по весне в сорок первом новый закон вышел, и моему призыву служить полагалось уж всего два года. И, вроде как, выходила мне в конце лета демобилизация, да, вишь, как обернулось… Двадцать второго закрутилось – не поймёшь, где верх, где низ! Нас ещё зимой из-под Минска в Белосток перевели. Там войну и встренул. Чё творилось – вспомнить страшно! Бомбёжка! Танки ихние страшенные! Пехота на бронетранспортёрах прёт бесчисленно! А мы супротив них с винтовками… – сокрушённо поведал он. – Двух дней не отвоевали, в окружение попали. Командиров всех поубивало. От взвода семь человек осталось. Половина – раненые. Ни еды, ни воды. Патроны кончились. Почитай все пошли в плен сдаваться. Тока эт не по мне. Я домой двинул. Почитай месяц добирался: где бегом, где ползком, где вплавь. Люди добрые, подкармливали, дорогу указывали. Каюсь, иной раз случалось и приворовывать, чтоб с голоду не сдохнуть, но ничё – дошёл. Посереди ночи в хату ввалился. Оброс как леший. Оборванный, грязный, худющий… Матрёна, жена, не в раз признала…

То ли Николаю так только показалось, то ли при упоминании о жене голос Антохи действительно потеплел.

– Отмыла. Обиходила. А утром немцы в деревню нагрянули. По домам пошли. Мужиков, всех какие ни есть, забрали. Ну и меня, понятное дело, загребли. Отвезли нас в Марковичи – там комендатура была. Допросили, что да как. Я как есть всё и выложил. Немного помурыжили да отпустили. Бумагу дали – аусвайс называется… Ну, навроде паспорта… Как под немцем жил-бедовал, и вспомнить-то тошно, но ничё – сдюжил…

– Что-то я не пойму, – зашептал совершенно сбитый с толку его рассказом Николай, – как же ты снова в Красной армии оказался?

– Так ведь, прошлой осенью освободили нас. Меня, ясное дело, сызнова в оборот – как не глянь, а всё ж дезертир. Пока проверяли, в сарае под замком сидел. Разобрались. Грехов за мной не нашлось. Оккупантам не пособничал. Только и дел – работал, где удавалось, чтоб семья не голодовала. У меня за то время уж дочка народилась… А что в сорок первом… Ну, было и было – не один я такой… В общем, снисхождение проявили и по новой мобилизовали.

– А в штрафроту как угодил? – против воли всё больше сопереживая непростым зигзагам судьбы Антохи, поинтересовался Тишкевич.

– Так, за чужую дурь! – Вздохнул Барабохин. – В мае дело было уже тут, в Литве. Батальон наш двумя ротами брал Дукшас… Да какое брал! Боя не было: немцы сразу отошли. Дукшас тот махонький, но станция там железнодорожная. Видать, потому он и понадобился… А там… Ребята в тупике нашли цистерну. Проверили, спирта на треть… Ну и…

Ясное дело, усмехнулся Тишкевич. Дармовая выпивка – кто ж откажется. Эх, Рассея ты Рассея!

– Все упились вусмерть, – продолжил вещать Антоха. – А ночью немцы пришли и наших сонных да пьяных штыками перекололи…

Николай ушам своим не поверил. Он-то было решил, что причина отправки Барабохина в штрафники – обычная пьянка, как говорится, в частном порядке, а тут… Что б две роты – это ж никак не меньше трёхсот человек! – перерезали, как стадо баранов? Хотя… Сданный без боя городок. Якобы случайно обнаруженный спирт. Похоже, немцы заранее всё просчитали.

– И что, всех перебили? – переспросил Николай.

– Стрельбы не было, так должно всех, – Уверенности в голосе Антохи не чувствовалось. – Знаю тока, что потом фрицы опять в свои траншеи вернулись – сам видал.

– Ты-то как уцелел? – спросил заинтригованный Тишкевич.

В правдивости рассказа Антохи он почти уже не сомневался, оставалось понять, как тому удалось избежать общей участи и каким образом ночная резня в Дукшасе обернулась для него штрафной ротой. Тот объяснил.

– Так мы-то с Сашкой Пономарёвым тверёзые были – в тылу в охранении стояли. Раньше у немцев казарма была в пакгаузе. Наши тож там же разместились. Пока гульба шла, нам даж издадя слышно было. За полночь вроде угомонились. Я уж подрёмывать начал, когда Сашка растолкал. Гля-ка, грит, чё деется! До станции с полверсты, а там фонарики ручные светятся да много. Крики. Стоны. Слышно, немцы чего-то лопочут по-своему…

Барабохин замолчал. Чувствовалось, что воспоминать о той ночи ему было неприятно, тем не менее он досказал:

– Дураку понятно, что к чему. После драки кулаками махать – чего уж… Сховались мы в старой скирде. Двое суток просидели, всё ждали, мож, выбьют немчуру. А когда с голодухи совсем брюхо подвело, решили, неча высиживать, надо назад к своим подаваться. Дождались ночи, и ходу: где ползком, где на карачках. Уж порядочно отошли, бац – ракета! Бело, как днём. Заметили нас, и давай из пулемёта садить. Не до ползанья стало, кинулись взапуски. Сашку убило. Мне свезло. Однако ж три пули по спине чирканули. Как до наших окопов добежал, не помню… Поперву меня в медсанбат. Перевязали наскоро, и, значит, прямиком в особый отдел. Был там такой капитан Свиридов. Сказывай, грит, что да как? Ну, я рассказал насчёт спирта и пьянки всё как было. А он: а командиры куда смотрели? Я с дуру возьми да и ляпни, дескать, они, как полагается, в первых рядах! Пошутил, навроде. А он мне по зубам. Врёшь, сволочь! – орёт. Клеветнические сплетни распространяешь! Порочишь честь своих геройски павших в бою товарищей! Не могли бойцы и офицеры Красной арами – упиться до бесчувствия и о воинском долге позабыть! И снова меня по сопатке. Досада меня взяла. Я ить, чистую правду сказал. Обидно, когда вот так – ни за что… Ну и съездил тому капитану в грызло. Вот мне три месяца и присудили.

Эх ты – простота лапотная! – посочувствовал парню Тишкевич. Подумал бы прежде, кому нужна твоя правда. За такую правду, дойди она до комдива, многим бы головы поснимали. И этому Свиридову первому досталось бы на орехи. А как же – не углядел. В общем, ясно: начальство решило сор из избы не выносить и представить всё так, будто две роты геройски полегли в бою за Дукшас. Так всем спокойнее. А ты, тем, что в драку с особистом полез, в этом деле только им пособил – дал повод упечь себя в штрафроту. С глаз долой, как говорится, чтоб лишнего где ни попадя не болтал.

– И давно ты здесь? – спросил Николай.

– Уж, почитай, два месяца.

– Да ты везунчик! – вполне искренне удивился Тишкевич.

И было чему. За две недели, что сам он успел отвоевать, потери роты убитыми и раненными составили едва не четверть личного состава. Хотя, со стороны это было незаметно и на общей численности подразделения никак не сказалось: пополнение новыми проштрафившимися происходило регулярно.

– Грех жаловаться, – скромно согласился насчёт везения Барабохин и в свою очередь поинтересовался: – А ты по какой такой причине в штрафники загремел?

Долг платежом красен. Пришлось отвечать.

– Да ни по какой, – шёпотом отозвался Николай.

– Как так? – не понял Антоха.

– Так, я на фронт добровольно пошёл прямо из лагеря, – пояснил Тишкевич.

– Рази оттуда берут? – Удивился Барабохин. – Раньше-то, грят, не брали.

– Теперь, как видишь, берут! Пушечное мясо лишним не бывает! – Ухмыльнулся Николай. – Для начала должен отбыть я три месяца в штрафроте. Если не убьют или кровью искуплю, продолжу службу в обычной нештрафной части. Ну а нет, значит, не судьба.

– За что сидел-то? – с детской непосредственностью полюбопытствовал Барабохин.

– За чужие прегрешения, – ответил Николай, вспомнив, как Барабохин, сказал, что сам в штрафной роте очутился из-за чужой дури. – Был, видишь ли, в Речи Посполитой графский род Тышкевичей. А я – Тишкевич. К аристократии никаким боком. Отец из разночинцев. Всю жизнь учительствовал. Только плевать советской власти, что у меня с Тышкевичами всего-то фамилия созвучна, да и то чутка отличается – взяли и причислили к потомственным эксплуататорам трудового крестьянства… – с горькой иронией констатировал он.

– Выходит, за фамилию пострадал? – никак не желал оставить его в покое Барабохин.

Совершенно понятно было, что он не уймётся, и проще ответить разом на все возможные вопросы. Глядишь, тогда говорливый парень наконец и отстанет.

– Вроде того. Осудили меня в тридцать восьмом по статье 58-7… – принялся было объяснять Тишкевич.

– Эт чёй-то? – встрял Антоха.

– Вредительство, – пояснил Николай. – Я – специалист по механической обработке древесины. После института работал в Мордовии. Пьяный рабочий руку в пилораму сунул, её и отхватило. На первый взгляд рядовое нарушение техники безопасности, но когда местные органы моим происхождением заинтересовались, как раз накладочка-то и случилась. Да ты у нас – из графьёв! Пробовал я им растолковать, что к чему, да никто и слушать не стал. Им, ведь, что Тышкевич, что Тишкевич – всё едино. Скрытого врага нащупали! С превеликим удовольствием слепили дело о вредительстве, отвесили мне червончик и отправили в Воркуту, добывать стране уголёк. Как война началась, я стал проситься на фронт, так сперва ни в какую, а теперь, видать, послабление вышло – сюда вот отправили.

– И на кой тебе оно нужно? – с искренним недоумением в голосе промолвил Антоха – он даже не спрашивал, а как бы рассуждал сам с собой: – В лагере, поди, не сахар – эт понятно. Но тебе ж меньше полсрока оставалось Досидел бы уж… Верняк живым бы остался, а тута бабушка надвое…

Он с сомнением покачал головой.

– Положим, в лагере загнутся тоже много от чего можно, – возразил Николай, но в объяснения пускаться не стал.

Помолчали.

– Ты семейный или как? – попытался, было, вновь оживить беседу Барабохин.

На войне всякий солдатский разговор, с чего бы он не начинался, рано или поздно неизбежно сводился к воспоминаниям о довоенной жизни, о доме, о семье, что более чем естественно, когда военный человек оторван от родных и близких и может в любой момент распрощаться с жизнью. Однако этот невинный в общем-то вопрос резанул Николая по самому сердцу и заставил закаменеть, поугрюмев лицом. Понятно, что в ночи собеседник видеть этого не мог, а потому, обождав немного, но так и не дождавшись ответа, решил, что его попросту не расслышали, и спросил повторно: