Любовь или смерть

– Ничего серьезного? Тогда почему ее привезли в реанимацию, и теперь она в онкологическом отделении? Что за, черт возьми?

– Это другое, Люси. Твоя мать очень больна. Эмили не хотела говорить тебе об этом, но обстоятельства сложились так. В общем, я считаю, что ты должна, обязана знать. Три месяца назад у нее обнаружили глиобластому[4 - Глиобластома – это наиболее частая и наиболее агрессивная форма опухоли головного мозга.]. На предпоследней стадии. Опухоль растет с очень большой скоростью. Ты же знаешь свою мать… Она отказалась от химии и любого другого лечения, волшебные препараты чуть-чуть замедляли процесс, скрывая симптомы, но болезнь все равно продолжает прогрессировать. Вчера ей стало плохо за рулем, она потеряла сознание. Паренек, в машину которого она врезалась, вызвал скорую, и ее привезли сюда. Мне очень жаль, что ты узнаешь об этом вот так…

Все это никак не укладывается в моей голове. Вчера утром она была такой веселой и здоровой, а сейчас я узнаю не диагноз, а приговор…

– Сколько? – спрашиваю, свесив голову вниз.

– Две или три недели, от силы месяц. Крепись, моя хорошая, – обнимает. – Нам остается только смириться!

– Смириться? Смириться и ждать? – Вырываюсь из объятий. – Как ты можешь говорить такое…

Падаю на больничное сиденье возле палаты. Из глаз украдкой срываются соленые капли.

– Она сейчас без сознания, но скоро должна очнуться. Поеду домой, возьму некоторые вещи, ты со мной?

– Нет! Я остаюсь здесь!

Я просидела несколько часов в аморфном состоянии. Перед моими глазами то и дело мелькают врачи и безнадежно больные, которые проживают последние дни в этом мире…

Странно. Очень странно, что до аварии я никогда не задумывалась о том, что на самом деле – смерть. Что такое жизнь? Почему кому-то дано прожить много счастливых дней, а кому-то намного меньше?

Кто же определяет часы? Или, быть может, никто, и во всем этом нет никакого смысла? Все люди рождены, чтобы вот так просто умереть, и ничего более? Неужели моё время тоже так быстро протечет?

Мои представления о мире были наивными детскими иллюзиями. Когда взрослеешь, он рушится. Сложно строить новый мир, поверх опустевших руин.

Неделю спустя…

– Люси!

Поднимаю голову, вижу Синди. Рядом с ней стоит Тиша. Они нервно сжимают пальцы. Синди немедля садится рядом со мной и берет мою руку.

– Все будет хорошо! Мы рядом, вместе с тобой, – говорит Тиша, опуская вниз свои глаза.

– Спасибо вам, ребята, за все. Я очень благодарна, что вы есть у меня! Только вы и остались…

– Брось! Ну чего ты плачешь, бедненькая моя? – Синди прижимает меня к себе и обхватывает обеими руками.

– Что говорят врачи? – спрашивает Тиша.

– Да ничего они не говорят! Они только лишь могут колоть ей морфий, чтобы она не чувствовала ужасной боли, или ускорить процесс…

Отец выходит медленно из палаты. Рукой прикрывает дверь, смотрит на меня. «Она хочет поговорить с тобой», – вздыхая, говорит. Встаю с кресла. Подхожу к двери. Останавливаюсь. Не могу открыть. Рука не поднимается…

Я не могла смотреть на ее немощное тело, которое с каждым днем становилось более хилым, слабым и немощным, из нее будто высасывают энергию злые духи. Я не могла смотреть в ее чистые, голубые, но меркнущие глаза. Я считала, что страшнее смерти ничего не может быть, но, как оказалось, это не самое страшное. Смерть лишь облегчение. Наблюдая за мамой, я поняла кое-что еще… Смотреть на умирающего самого дорогого, любимого человека и знать, что ты не в силах ничего сделать, – вот что на самом деле страшно.

Набрав воздух в легкие, захожу в палату. Стоит едкий запах хлора и спирта. На руках мамы висят какие-то провода. Кругом торчат разные трубки. Капельница и много разных таблеток разбросаны на тумбе. А в вазе уже увядшие розы, которые пора бы выкинуть. Это зрелище не для слабонервных…

– Люси! Я так рада, что ты пришла, – тихо говорит мама, медленно, с трудом повернув голову.

– Я постоянно торчу здесь, но не могу всякий раз осмелиться зайти. Видеть тебя такой для меня как минимум подвиг. Верю, ты еще поправишься! Мы, как прежде, поедем в наш загородный домик и будем пить холодный чай на летней веранде. Будем вместе с тобой и папой сидеть у костра. Как обычно, он сыграет какую-нибудь мелодию на гитаре, а ты красиво споешь в такт этим звенящим аккордам. Как же я скучаю по тому времени! Тогда было все просто. Ты ведь помнишь? Помнишь, правда?

– Не нужно отрицать очевидное. Я уже смирилась с тем, что пора уходить, Люси. Я не боюсь. Мне грустно только от того, что я не увижу твой выпускной, свадьбу и не услышу первый крик твоего сына или дочери. Ты у меня очень сильная девочка! Ты справишься абсолютно со всеми преградами. Я знаю, впереди тебя ждет очень сложный путь. Будь сильной! Не давай слабину ни на секунду! Этот мир не такой, каким ты привыкла его видеть. Я очень сильно тебя подвела…

– Ты прощаешься со мной? Мама, ты чего?

– Милая, я не знаю, сколько еще дней проживу. Быть может, больше такой возможности у меня не будет, сказать тебе…

Кашляет. Каждое слово дается тяжко и мне, и ей.

– Что сказать? – спрашиваю.

– Будь всегда верна только своему сердцу и не слушай никого. Когда я уйду, найди…

В палату заходит доктор.

– Извините, мисс, время процедур. Подождите, пожалуйста, за дверью!

Мама никогда не заставляла и не принуждала меня. Никогда не разъясняла, что есть хорошо, а что есть плохо. Не заставляла жить по ее правилам. Она лишь показывала мне все возможные дороги, возможные тропы, по которым ходят люди. А я, я сама выбирала, по какому маршруту двигаться. Пускай не всегда удавалось выбрать правильный, не всегда… Но мама… показывала мне новые и новые пути, которые помогали выбраться из тупика.

28 марта

Очень много людей. Интересно кто они все. Каждый из них подходит к гробу, а затем выражает свои соболезнования моему отцу, потом мне. Речей как таковых никто не произносил.

А смысл что-то говорить? Когда нечего сказать. Нет, о маме можно говорить часами, можно очень долго вспоминать, каким хорошим человеком она была. Вот только прощание с ней больше похоже на цирк, а не похороны…

В церкви холодно. Во всех смыслах. Я стою в черном платье, поверх него черное пальто, смотрю на происходящее со стороны в самом углу, будто чужая здесь. Каждый присутствующий, наверное, считает, что знал Эмили лучше других, но никто, никто не знал и не любил ее так, как я…

Немного тишины. Постепенно начинают расходиться. Только когда зал полностью опустел, у меня хватает смелости подойти ближе. Лишь бы не упасть в обморок. Не хочу, не могу смотреть, но это последний шанс увидеть ее. Последний, и другой возможности уже не будет. Мимо меня проходит священник. Он замирает на несколько секунд возле гроба. Смотрит на гроб, на меня, затем уходит куда-то. Почему я его не видела сегодня? Разве он не должен был произнести молитву?

Она лежит неподвижно в однотонном бирюзовом платье, вокруг тела белые цветы. Белые лилии, которые она очень любила. Как спящая красавица, только холодная. Поредевшие волосы, серая кожа, сухие обломленные ногти, следы от уколов и капельниц. Измученное, изувеченное тело врачебной «лихорадкой».

Кладу свою руку к ее рукам. Медленно провожу по волосам. Дети должны хоронить своих родителей. Да, так и должно быть. Но ты не успела отдать мне все свое тепло. Ты так и не успела осуществить свою мечту…

В молодости она выступала в филармонии со своей собственной концертной программой. Этим зарабатывала на жизнь. На одном из таких концертов она и познакомилась с моим отцом. Он ходил на все, ни одного не пропускал.

Не только он, ее игрой на виолончели восхищались и пророчили большую карьеру, но после моего рождения ей пришлось забросить сцену, стать заботливой матерью. Она променяла известность и большие гонорары на тихую семейную жизнь.

Порой я видела, как она достает пыльный инструмент с чердака, и из ее глаз украдкой скатываются слезы. Любовь к музыке была навсегда забыта…

Только сейчас, в этот момент, я понимаю, что значили ее слезы. Они были не плодом огорчения, злобы и обид, а слезами радости, что у нее есть намного больше, чем популярность и карьера, – ее семья.

– Я, наверное, не вовремя? – спрашивает меня какая-то женщина.

Отхожу и оборачиваюсь.

– Нет. Все в порядке, можете попрощаться, – отвечаю с дрожью в голосе. – Я уже ухожу…

– Подожди! – останавливает меня. – Люси, верно?