Черный смерч

Тёмная фигура выступила из кустов, встала напротив Уники, загородив дорогу. Колдовской наряд, иной чем у своих и у людей лосося, а не перепутаешь. Седая борода – Уника девчонкой была, а Казук уже шаманил. Лоб и щёки покрыты глубокими шрамами – знаками колдовской власти. Больше никто из соседей внешность колдуна не метит, только дети медведя. Взгляд голубых глаз колет словно ледяными искрами, недобро смотрит шаман на былую знакомку, видно, и впрямь есть причина для вражды. Руки сжимают рогатину, обманчиво направленную в сторону… а только дёрнись неловко – до самого рожна войдёт в тело обожжённый зубец. Молчит шаман – нельзя с врагом разговаривать, разговор уже половина мира.

– Я знаю тебя, – произнесла Уника, не называя шамана по имени, чтобы тот не заподозрил какого ни на есть колдовства, – ты не согласился бы на войну без достаточной причины. И раз ты здесь, то причина действительно веская. Я не знаю, что случилось, но так мстят только за вероломство и большую кровь. Я не стану ничего объяснять, но если у тебя есть свидетели, то спроси у них ещё раз, что случилось. Спроси, очистив их взгляд перед лицом предков. Я буду ждать тебя здесь. – Уника помолчала и добавила тихо: – Великий морок ходит по лесам.

Уника отошла на несколько шагов и присела на вросший в землю гранитный валун. Казук, так и не сказавший ни слова, повернулся и ушёл к кустам.

Уника сидела на тёплом, нагретом солнцем камне, сосредоточенно глядела в землю. Всей кожей она ощущала десятки взглядов, сверливших её. Тяжёлых, недоброжелательных взглядов. С обеих сторон звала к мести невинно пролитая кровь, с обеих сторон тлела мужская ярость, а босая женщина с распущенными волосами сдерживала её, не позволяя пролиться новой крови, после чего никакой мир был бы невозможен.

Со стороны рощи, где засели нападавшие, потянуло дымом. Там жгли можжевельник – чистое дерево, равно любимое всеми людьми. Глухо донеслось рокотание большого бубна. Лар-первопредок, помоги чужому шаману, пусть откроются глаза обманутых!

Солнце ползло по бесконечно голубому июньскому небу, на Унику наваливалась жара, жужжащие слепни вились над головой, садились на лицо, облепляли ноги. Уника не сгоняла мучителей, любой её жест может быть неверно истолкован, и тогда у кого-нибудь не выдержат нервы. Там, за спиной, ждущие распахнутые ворота и воины, притаившиеся за городьбой. Впереди ждущий безмолвный перелесок, и в нём за деревьями притаились такие же воины, что и в селении. Тишина, даже птицы к полудню утомились, лишь рокочет бубен Казука и тянет издалека спасительным ароматным дымком.

Смолк бубен, наступила тишина. Уника продолжала ждать. Сейчас всё решится, и если она оказалась не права, то, значит, настал последний час её жизни.

На лугу появился Казук. Лицо мрачное, и в руке нет рогатины. Подошёл, сел на траву напротив Уники. Уника поспешно пересела с камня на землю – не годится разговаривать с чужим шаманом, глядя на него сверху вниз.

– Ты знала, что расскажут люди, когда я сниму с них морок? – спросил шаман.

– Я догадывалась. На них напали чужинцы с широкими ртами и гривами, словно у тарпана. А людям казалось, что это дети зубра.

– Пришельцы вырезали два посёлка, из каждого спаслось лишь по четыре человека. И все они клялись, что это сделали вы. Они узнали даже вашего одноглазого вождя, который сам убивал наших младенцев. Просто чудо, что хотя бы несколько человек сумели вырваться в самую последнюю минуту.

– Чужинцы нарочно позволили бежать этим людям, чтобы они свидетельствовали против нас.

– Теперь это понимают все, – престарелый шаман вскинул голову и спросил: – Мать, что нам делать теперь, когда мужчины взялись за оружие и кровь пролилась с обеих сторон?

– Ждать, – ответила Уника. – А потом, если позволят предки, договариваться о мире. Нам сейчас нельзя воевать друг с другом, гривастые только и ждут этого.

– Когда мы найдём, где скрываются чужинцы, – проскрипел Казук, – мы пойдём туда и не успокоимся до тех пор, пока не отомстим за нашу и за вашу кровь!

– Они уже не скрываются. Они идут на нас войной. – Уника запнулась на мгновение, а потом рассказала медвежьему колдуну всё, что открылось ей в предсмертных видениях зачарованного чужинца.

Казук молча слушал, лицо его было чёрно. Лишь когда йога закончила рассказ, он спросил:

– Значит, ты считаешь, что они стопчут людей и нам не будет места на земле, где мы родились?

– У меня есть сын, и я хочу увидеть внуков, – ответила женщина.

– Тогда что надо делать?

– Не знаю. Но прежде всего мы должны помирить наши роды. Ты можешь обещать, что, если второй старшина выйдет за ворота, никто из ваших не спустит тетиву?

– Это я обещаю.

– Тогда я попробую уговорить Машка.

* * *

Уника прошла через ворота, распахнутые, словно наступил большой праздник, и сразу за её спиной обтёсанные брёвна задвинулись, скрыв проход. Не отвечая на ждущие взгляды, Уника обрядилась в оставленную одежду, прошла на площадь между гостевым домом, круглой землянкой и домом старшин и лишь там произнесла:

– Они просят мира.

– Не поздновато ли? – гневно вопросил Машок. – Сначала они будут в безоружного стрелять, а потом мира просить? Юха убит и Курош умирает – как после этого мириться?

– Не медведям пеняй, а оборотням. У лесовиков сотня убитых – дети, женщины… А те, кто уцелел, – на нас говорят. И тебя там видели – как ты старикам головы разбивал, детей резал…

– Ты это что врёшь?! – взревел Машок.

– Говорю тебе, нет в нашей ссоре ничьей вины, кроме чужинской. Это они такой морок навели. Напали на лесовиков, а представили так, будто это мы сделали. Их вини, им месть готовь. А с детьми медведя надо мириться.

– Не хочу, – упорно проговорил Машок.

– А если бы не брата твоего ранили, а кого другого, ты бы тоже упорствовал? – спросила Уника, бестрепетно глядя в лицо старшине.

Машок подавился гневом и лишь время спустя сумел просипеть:

– Ты так не шути… Хоть ты и йога, а меру знай!

– Тогда пойдём, спросим Куроша. Ему за брата мстить не нужно, вот пусть он и скажет, как быть.

– Помирает Курош…

– А ты его не хорони прежде времени. Пока жив, он такой же старшина, что и ты.

Курош лежал в круглой землянке, укутанный шкурами. Кровь на губах уже не пузырилась, но и дыхания почти не было слышно. Две немолодые женщины-травницы сидели рядом, хотя всё, что можно было сделать, уже было сделано.

– Как он? – шёпотом спросила Уника.

Лекарка выразительно пожала плечами: мол, и так видно.

– В разум приходил?

Травница кивнула.

Уника наклонилась к раненому, глянула в осунувшееся лицо, тихо позвала:

– Курош, ты нужен нам. Дети медведя просят мира.

Старшина приоткрыл мутный глаз. Никто не мог сказать, видит ли он что-нибудь, понимает ли сказанное, но когда Уника повторила слова, губы с запёкшейся кровью шевельнулись и почти беззвучно прошептали:

– Мирись. Я не обижусь и Юхе скажу, чтобы не сердился.

– Юхе Калюта скажет, – приказала Уника, – а ты возвращайся. Ты ещё не все живые дела переделал.

Курош не слышал; глаз закатился под лоб, старшина вновь уплыл к селениям предков.

Машок скрипнул зубами, но спорить больше не стал.

– Идём разговаривать, – сказал он и добавил невесело: – Всадят сейчас в меня стрелу – так и надо будет дураку.