Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

– Почему же вы знаете это? – спросила я, – вы у них не жили?

– Да их экономка моему Андриану тетка приходится, так мы по большим праздникам бывали у них.

– А Бержинекие бывали в Кошарах? – спрашиваю я, невольно желая слышать то, что боялась услышать.

– Граф приезжал к нам, завтракал у нас.

– А жена его?

– Графиня-то несколько раз верхом приезжали.

– Что же, она слезала с лошади? – почти шепотом спросила я. – «Как нехорошо выспрашивать у горничной. И зачем мне? Я же все знаю», – говорила я себе.

– Они слезали с лошади, в сад ходили, дом осматривали, – с хитрой улыбкой говорила Вера Александровна, конечно, зная про их связь.

Я замолчала.

Сердце мое сильно билось. Мне хотелось плакать, но не от того, что она мне говорила, но от того, что я ей говорила.

– Что это вы, нездоровится вам? – спросила меня Вера Александровна, вероятно, заметив мое расстроенное выражение лица. – Может, в постель ляжете? Прикажете, я вам чаю принесу?

– Нет, не надо. Велите подать самовар в столовую и заварите чай.

Через два дня вернулся муж, бодрый, веселый, довольный.

– Ты не знаешь моего чувства особенной радости теперь, когда я возвращался домой. Ведь это мы «в первый раз расстались с тобой на три дня. Я уже успел так привыкнуть к тебе, что скучал без тебя. Что же ты делала без меня?» – спросил он.

– Я читала, работала, играла Chopin, как всегда, очень плохо, и потом Вера развлекала меня своими рассказами.

– О чем?

– О твоей жизни в Кошарах и о соседях.

Я видела, как при этих словах муж сдвинул брови и пристально поглядел на меня.

– Что же она рассказывала? – спросил он. – Je tn'imagine, се qu'elle a brode la-dessus[154 - Воображаю, что она плела насчет этого (фр.)], – прибавил он.

Водворилось молчание.

– Знаешь, дорогой я так много думал о тебе и разбирал себя, – прервав неловкое молчание, сказал он.

– Ну и что же? к чему привел тебя этот разбор? – спросила я с некоторым неприязненным чувством, привыкшая к его критике. Мы редко думали одинаково, почти никогда не сходились с ним во вкусах и в симпатиях к людям.

– Разбирая себя и, главное, свой взгляд на нашу будущую семейную жизнь, – говорил он, – я вынес впечатление, что я слишком уже боюсь и буду бояться, что кто-нибудь из посторонних не дотронулся бы до моей новой жизни с тобой. Ты молчишь? А я скажу еще, что едва ли моя идея, мой взгляд на нашу жизнь и чувство, созревшее во мне, могут осуществиться при твоем характере.

– Я молчу, потому что не понимаю тебя. Что значит: коснется до нашей жизни? – сказала я. – Кто может коснуться до чужой жизни? и как? Я этого хорошо не понимаю.

– Кто? – спросил он и замолчал.

Я видела, что он находится в колебании, высказать или нет свою мысль.

– А Толстые? – тихо, с трудом выговорил он.

– Толстые? – с ужасом повторила я. – Ты говоришь Толстые, а подразумеваешь одного лишь Льва Николаевича. Я знаю это. Влияния Сони ты не можешь бояться, в наших летах мало разницы. Ты боишься влияния Левочки, тогда как ты должен радоваться ему. Я должна благословлять свою судьбу, что она послала мне счастье жить около такого человека. Ведь всю мою юность я провела в Ясной Поляне, всем, что есть во мне хорошего и святого, я только обязана ему, и больше никому. Как я могу жить без них? без Ясной Поляны? без их любви? без его советов? Нет! Нет! этого я никому никогда не отдам! Это моя святая святых, и я никому не позволю коснуться до души моей, – раскрасневшись, волнуясь, говорила я.

Я чувствовала, как слезы подступали к глазам моим, как меня душило негодование, и как мне трудно будет победить в нем это чувство недоброжелательства и духовной ревности к Толстому. Я и раньше замечала это, но старалась заглушать в себе это нелепое подозрение.

Весь этот разговор происходил за вечерним чаем. Чтобы не заплакать при нем, я встала и ушла в спальню.

Через несколько минут он последовал за мной.

– Зачем ты так огорчаешься? – говорил он с грустью, – я не хотел тебя обидеть, пойми и меня. Ведь это чувство у меня невольное. Ну как бы я мог его скрыть от тебя? Это было бы хуже. Я же понимаю, что я не могу разлучить тебя с Толстыми, да я и не хочу этого. Я сам бываю у них и прекрасно вижу, что за человек Лев Николаевич, но я не могу отрешиться от чувства своего, что моя семейная жизнь будет складываться под чужим влиянием.

Его тихий, грустный голос тронул меня.

– Но я опять повторю тебе то, что я сказала тебе, когда ты еще был женихом моим:

«Надо жить просто, не сочинять себе жизнь, как ты, потому тогда непременно наткнешься на созданную собой же неприятность. Что значит, что твоя жизнь будет складываться под чужим влиянием? Она будет складываться не под влиянием кого-либо, а по обстоятельствам, так же как и моя. Не хандри и не сомневайся, будем жить спокойно, у нас все впереди для нашего обоюдного счастья. Зачем мы портим его?»

XXII. Мои гости

Наступила осень. Я просила мужа переменить квартиру: мне все не нравилось в нашей. Он охотно согласился, и вскоре мое желание было исполнено.

Мы получили известие из Ясной, что Соня сильно заболела. Все житейское было забыто, и я несколько дней просидела у Совиной кровати. Она заболела вследствие испуга. Вот что она пишет в своих воспоминаниях:

«Пошла я перед обедом погулять одна; гостила у нас сестра Мария Николаевна с девочками Варей и Лизой и я звала кого-нибудь со мной, но никто не пошел.

Прохожу мимо амбара, вдруг маленькая собачонка бросается мне под ноги. Смотрю – чужая и презлющая. У ней под амбаром пищат щенята. Бросилась она мне грызть ноги. Изорвала в клочки чулки мои, юбки и платье. Я пыталась отбиться и не могла, наконец, я убежала и бледная, ноги в крови, испуганная пришла домой».

За обедом Соня почувствовала себя очень плохо, так как была беременна на четвертом месяце.

Послали в Тулу за Марьей Ивановной, акушером Преображенским, и последствия оказались плачевные. Когда ей стало лучше, я собралась домой. Лев Николаевич ужасно тревожился во время Сониной болезни. «Война и мир» еще не была окончена, и это волновало его.

Со мной отпустили Варю и Лизу, чтобы в доме было тише и потому что они еще не были у меня.

Перед моим отъездом, не зная о болезни Сони, приехали Дьяковы. Дмитрий Алексеевич остался со Львом Николаевичем, а Софешу и Машу решили отпустить со мной. Для нас это был настоящий праздник. Как сейчас помню: к крыльцу подали знакомую мне громадную карету Марьи Николаевны. На крыльцо вышли провожать нас Лев Николаевич и Дьяков.

– А Александр Михайлович не испугается такой компании? – сказал, улыбаясь, Лев Николаевич.

– Нет, напротив, он будет очень рад, но, к сожалению, он должен ехать на сессию в Чернь, – сказала я.

– Таня, а как тебе живется теперь? Я давно не видел тебя и не успел поговорить с тобой. Ах, как Соня напугала нас, как она, бедная, страдала до твоего приезда. Ну, прощайте, – сказал он.

– Дмитрий Алексеевич, не забывайте нас и когда-нибудь побывайте у нас, – сказала я, прощаясь с всегда мне милым Дьяковым.

Мы впятером уселись в карету. Лев Николаевич захлопнул дверцу. Чем-то очень молодым, детским повеяло на меня. Безотчетный смех, безотчетно веселое настроение царило у нас в карете.

– Вы понимаете, – говорила я им смеясь, – что вас отпустили под моим надзором? Вы все дети, а я ваша «шапрон»[155 - Шапрон (chaperon – фр.) – руководитель, вроде гувернера.].