Последние римляне

Назначенный час прошел уже давно, но воевода нарочно медлил – до такой степени ему было противно общение с язычниками.

По Широкой улице в гору, к Марсовому полю, шла блестящая процессия. Впереди бежали два подростка в желтых туниках, разгоняя ротозеев длинными камышовыми палками, и постоянно выкрикивали:

– Место воеводе Италии!

За скороходами шли в три ряда пятнадцать невольников, рыжеволосых гигантов из лесов Галлии, в плащах из леопардовой шкуры. Носилки из цитрового дерева несли восемь черных нубийцев с большими золотыми кольцами в ушах. Потом шли опять пятнадцать невольников, а в самом конце блестели доспехи легионеров.

Теплый осенний вечер вызвал бедный люд на улицу. На пороге лавок и мастерских сидели купцы и ремесленники и радовали свои усталые глаза видом детей, которые играли на тротуаре. Отцы беседовали вполголоса; матери смотрели на шалости своих детей; молодежь скакала с резвостью жеребят, выпущенных на луг.

Гистрионка Эмилия жила в собственном доме, возле театра Помпеи. Воевода никогда не восхищался знаменитой актрисой на сцене, потому что его ненависть ко всему, что напоминало старый Рим, заставляла его пренебрегать театром, амфитеатром и гипподромом столицы, но об Эмилии он много слышал. О ней часто говорили и в Виенне, восхищались ее красотой и талантом или негодовали на нее за то гибельное влияние, которое она оказывала на богатую римскую молодежь. Священники называли ее публичной блудницей и добивались от императора, чтобы он наказал изгнанием распутную актрису.

Фабриций без любопытства приближался к дому Эмилии. Для него жилище актрисы было вертепом греха, а она сама воплощением преступления.

Этот вертеп греха, по крайней мере снаружи, не производил впечатления грязной норы, оскверненной оргиями. Носилки остановились перед портиком, колонны которого искусная рука украсила миртовыми гирляндами. В дверях, открытых настежь, стоял гигант германец в блестящей тунике жемчужного цвета и держал в руках длинную камышовую трость с золотым набалдашником.

– Воевода Италии! – крикнул один из скороходов, подбегая к привратнику.

Германец обернулся и громко повторил:

– Воевода Италии!

В ту же минуту из передней выбежали два негритенка и помогли воеводе выйти из носилок.

На пороге приемной залы появился грек и показал ему дорогу дальше; по коридору его проводил сирийон; каждую новую занавеску приподнимал невольник новой народности. На всех невольниках были светлые туники, на головах венки, на лицах виднелись здоровье и довольная, веселая улыбка.

Актриса Эмилия, по-видимому, была доброй госпожой, если распространяла вокруг себя веселье.

Когда воевода вошел в столовую, то глаза его залила волна такого сильного света, что в первую минуту он не мог различить ни людей, ни предметов. На него отовсюду лились красные, фиолетовые, желтые и зеленые лучи, изливающиеся из алебастровых ламп, заслоненных прозрачными тканями. Воздух был пропитан сильным благоуханием нарда.

Воевода поднес руку к глазам и пытливым взглядом окинул вертеп «публичной развратительницы».

Его удивил необыкновенный вид этого вертепа. Большая полукруглая зала имела вид грота. Ее стены состояли из скал, увешанных индийскими кустарниками, на которых красовались пурпурные раковины. Посредине бил фонтан, выбрасывающий струю воды, которая в виде пыли падала в бассейн из коринфской меди. И струя фонтана и водная пыль отливали всеми цветами радуги.

С трех сторон фонтана в виде подковы стояли два длинных стола и один короткий. За столами, на ложах из черного дерева, покрытых китайскими вышивками, возлежали гости Эмилии.

Воевода хорошо рассчитал время. Обед подходил уже к концу, о чем говорили усталые лица богачей, окружавших актрису блестящей свитой. В городе было известно, что каждый из них поочередно пользовался расположением Эмилии.

А где же она, эта блудница, о которой столько говорили в Виенне?

Фабриций, не замеченный еще хозяйкой, искал ее сумрачным взглядом. Ее заслонял фонтан. На ложе, поставленном на изгибе полукруга, виднелись только желтое платье и маленькие ножки, обутые в красные сандалии, искрящиеся рубинами. Из этого места лился свет, как из храма Юпитера Капитолийского, потому что на стене сверкали золотые лавровые венки, трагические маски и таблицы с надписями. Это были трофеи актрисы.

Слуги обносили гостей вином и фруктами, к которым никто не прикасался. Никто также не обращал внимания на двух красивых, совершенно обнаженных андалузок, танцующих танец любви. Молчание пресыщения господствовало за столами.

В это время кто-то из гостей отозвался:

– Сегодня в курии мне говорили, что молодой Клавдий открыл себе в ванне жилы. Предстоят пышные похороны.

– Эмилия должна облечься в платье вдовы и идти во главе плакальщиц, – заметил кто-то другой. – Это ее непостоянство отравило молодую жизнь юноши.

– В последнее время он с горя отчаянно играл в кости и потерял почти все состояние, – добавил третий. – Если Валентиниан узнает об этой новой жертве нашей прекрасной хозяйки, то, пожалуй, лишит нас ее общества. Я слышал, что сам епископ Амвросий требует удаления Эмилии из Рима.

– Если это так, – вставил четвертый, – то Эмилии грозит действительно какой-нибудь неприятный декрет из Виенны. Амвросий до такой степени опутал Валентиниана, что молодой император исполняет его желания с покорностью послушного ребенка. Я не могу себе представить нашу хозяйку под присмотром христианских священников. Эти глупцы, кажется, питают отвращение к красивому телу.

Фабриций устремил свой взгляд в сторону Эмилии. Ее голос подействовал на него, как эхо дорогой сердцу песни. Это был глубокий, альтовый голос Фаусты Авзонии.

Он посмотрел и широко открыл изумленные глаза. Если бы он не знал, где находится, то принял бы знаменитую грешницу за Фаусту Авзонию, так Эмилия была похожа на племянницу Флавиана.

Гистрионка уже заметила его. С минуту она внимательно, сквозь полуопущенные ресницы присматривалась к нему, потом приподнялась на ложе и сказала:

– Воинственного сына Марса приветствуют вечно юные и вечно смеющиеся музы. Аполлон живет в согласии с Марсом.

– Привет тебе, прекрасная Эмилия, – ответил воевода. И, поклонившись собравшимся, прибавил: – И вам, славные мужи.

Эмилия ударила в ладоши, и, когда на этот знак появился невольник, она сказала:

– Подай сюда жертвенный кубок!

И, наклонившись к начальнику телохранителей Феодосия, который возлежал рядом с ней, она шепотом сказала ему:

– Уступи свое место этой воплощенной христианской невинности. Сделай это для моей и вашей потехи… Завтра я вознагражу тебя.

– Ты хочешь испробовать свои силы на этом упрямце? – спросил граф. – Желаю тебе успеха, хотя сомневаюсь: он ревностный почитатель Амвросия.

– Тебе известно, что препятствия только поощряют артистов. Мне наскучили легкие победы.

И, обратившись к Фабрицию, актриса движением руки указала ему на освободившееся место.

– Редким гостям всегда принадлежит особое внимание хозяйки, – сказала она.

Воевода, сопровождаемый многозначительными взглядами римлян, медленными шагами приближался к ложу Эмилии. Было видно, что он колеблется, что внимание «публичной блудницы» не доставляет ему удовольствия.

От Эмилии не ускользнуло его замешательство.

– Мне говорили, что для твоей отваги не страшны какие бы то ни было варвары. Неужели ты испугаешься одной беззащитной женщины?

И она остановила на нем свои большие черные пламенные глаза, такие глубокие и невинные, как будто они обращались только к небу. Она изображала в театре богинь и исторических героинь.

Фабриций, сообразив, что сделался бы смешным, если бы сопротивлялся дольше, возлег около актрисы.

– Редкое соединение! – воскликнул Валенс. – Горячая молитва около горячей любви, душа около тела.

– Душа без тела – тень, а тело без души – отвратительный труп, – ответила Эмилия.

– Это значит, кто молится, тот должен любить.

– Или кто любит, тот молится.

– Из этого выходит, что Эмилия из всех нас самая богобоязненная.