Последние римляне

Густой румянец стыда залил лицо Фаусты. Она выпрямилась, протянула руку по направлению к двери и сказала:

– Слишком долго твоя дерзость оскорбляла мое жреческое достоинство. Удались, если ты не хочешь, чтобы я затрубила в рог. Я не желаю твоей крови.

Фабриций, который поднялся с колен, пожирал ее сверкающими глазами. Величественная, гордая, с румянцем на лице, с грудью, поднимающейся от волнения, она была так прекрасна, что он не мог оторвать от нее глаз. Он смотрел на нее, как на чудесную картину, и молился, как чудесному видению.

– Смилуйся надо мной, дорогая, возлюбленная! – молил он, склонив голову. – Взгляни на меня благосклонно, чтобы бремя жизни стало для меня блаженным сном. Не оскорбляет тот, кто боготворит. А я тебя боготворю, поклоняюсь тебе.

Женщина, живущая в Фаусте, жадным слухом ловила эти слова искушения. Никто еще не говорил с ней таким языком. Но весталка не имела права быть слабой.

– Твоя кровь падет на твою совесть.

Она хотела убежать в потайную дверь, которая вела в коридор, но Фабриций заступил ей дорогу.

– Моя кровь смешается с твоей, – сказал он, доставая из плаща меч, – прежде, чем тебя освободят из моих объятий. Не раздражай меня, если не хочешь, чтобы Риму завтра представилось необычное зрелище. Два трупа, твой и мой, покоятся рядом в объятиях любви перед лицом вашей богини чистоты.

Фауста с ужасом взглянула на него. Неужели он способен на такое ужасное деяние? – спрашивал ее остолбеневший взор. Если он убьет ее и себя, то за ней в царство теней пойдет проклятие римского народа. Умершие не могут доказать свою невинность. Никто бы не поверил, что Фабриций поднял на нее руку без ее дозволения. Она любила его, назначила ему свидание, и они вместе лишили себя жизни – вот что скажет людская злоба.

Угроза загробного позора была так страшна для Фаусты, что лишила ее сил.

Этот варвар убьет ее и себя… Это говорили туча, собравшаяся на его лице, и огонь, вспыхнувший в его глазах.

Воевода продолжал:

– Из-за любви к тебе я попрал ваши законы, я знал, на что иду, и готов на все, даже на самый безумный поступок. Да, я был безрассуден, но моя тоска была сильнее разума. Мои глаза жаждали видеть тебя, мой слух жаждал твоего голоса, сердце – твоей улыбки. Поэтому я стал глух к предостережениям рассудка и пришел к тебе, чтобы сказать, что ты мне дороже всего, чему я до сих пор поклонялся. Ты можешь оттолкнуть меня, но опозорить себя я не позволю. Если мне предназначено погибнуть бесславной смертью, то ты разделишь со мной эту судьбу раба.

Фауста оправилась от ужаса. Этот варвар грозил ей позором и хотел склонить к покорности!..

В ней закипел гнев. Неужели нет выхода из этой западни?

Она осмотрелась кругом… На стене висел священный щит и меч Юлия Цезаря.

Прежде чем Фабриций мог сообразить, она сорвала со стены меч и щит и стала, вооруженная, перед алтарем.

– Убить меня ты можешь! – воскликнула она. – Но позор не последует за мной в гробницу Авзониев. Я буду защищаться с отчаянием гладиатора, чтобы мой народ знал, что я уступила силе. Приблизься, если твоя вера дозволяет пролить кровь женщины.

Она сильнее попала в цель, нежели подозревала.

Фабриций побледнел: слова Фаусты напомнили ему Бога кротости и терпимости. Демон, подстерегающий его душу, отнял у него разум, чтобы погубить его.

– Не смерти твоей я хочу, – ответил он грустным голосом, – а любви. Не противься своему счастью, Фауста, цветок счастья расцветает один раз в жизни.

– Для меня этот цветок никогда не расцветет, – ответила Фауста. – Обрати свои мысли в другую сторону. Боги создали не одну женщину.

– Фауста, Фауста! – снова умолял Фабриций.

– Уйди, уйди…

– Я не оставлю тебя, если ты не дашь мне надежды…

– Твоя надежда оскорбляет жрицу.

– Твои обязанности могут кончиться завтра, послезавтра…

– Они кончатся только с моим последним дыханием.

Кто-то три раза стукнул в дверь.

Фабриций накрыл голову капюшоном.

– Я ухожу, – сказал он, – но мы скоро встретимся в другом месте. Вдали от того вертепа языческих суеверий в тебе проснется сердце женщины и покорится моей любви.

– Скорее меня поглотит этот священный огонь, чем сбудутся твои ожидания, – отвечала Фауста.

Сквозь отворенные двери опять ворвалась струя холодного ветра, охватила алтарь и раздула пламя, которое окружило Фаусту огненным занавесом.

– Не вызывай гнева злобных демонов! – вскричал Фабриций.

Стук повторился с удвоенной силой.

Фабриций схватил меч в правую руку и выбежал из храма.

Когда шум его шагов затих, Фауста упала в кресло и голова ее поникла. Все это так странно, так необычно, что ей требовалось много времени, чтобы освободиться от ужаса. Галилеянин, говорящий о любви в храме Весты с ее жрицей… Такого события история еще не заносила в летописи Рима.

Она должна была принести жалобу на Фабриция главному жрецу и сенату. Римские патриоты не обратили бы внимания на звание воеводы и применили бы к нему закон во всей его строгости. Флавиан и Симмах без колебания отдали бы его на растерзание рассвирепевшей толпе и были бы довольны, что избавятся от неудобного им выскочки.

У Фаусты не могло быть ни малейшего сомнения, что, прежде чем завтра зайдет солнце, псы растащат кости Фабриция по Позорному Полю.

По телу Фаусты пробежала дрожь. Воображение представило ей голову, раздробленную железной палицей палача, – ту самую голову, которую она ласкала в минуты своей женской слабости. Голодные вороны растерзают губы – те самые губы, которые очаровывали ее сладкими словами любви.

Фауста закрыла лицо руками и прошептала:

– Нет… нет… пусть он останется жив… Пусть его тень не проклинает меня в царстве Плутона.

Однако она должна была покарать врага римского народа. Жрица должна защищать обитель Весты от позора, а патриотка совершила тяжкий грех, жалея ревностного слугу христианских императоров.

В душе Фаусты гордость патриотки и обязанности жрицы завязали отчаянный бой с сердцем женщины.

– Если Фауста Авзония, которая была до сих пор гордостью весталок, уступит женскому себялюбию, – говорил ей голос долга, – то кто же будет стоять на страже римских традиций, которым угрожает восточное суеверие? У римлянки в такое тяжелое для отчизны время не должно быть сердца женщины.

А сердце женщины убеждало:

– Этот отважный воин для тебя лишь подвергал опасности свою честь и жизнь. Не ненависть он поверг к твоим ногам, а любовь, навел на тебя блаженный сон, пробудил горячие желания женщины. Кто из дочерей «волчьего племени» не хотел бы быть так страстно любимой и желанной? Любовь никогда не оскверняет женщину. Не плати ему суровостью за чувство, которому завидуют сами боги.

Фауста, обуреваемая сомнениями, бросилась к ступеням алтаря.

– Я не могу… не могу… – шептала она. – Я без ропота отдам отчизне свои молодые годы, когда она потребует их от меня, но он пусть останется жив… Если я грешу, то опусти на меня свою каменную руку и уничтожь это грешное тело, еще трепещущее от человеческих страстей. Я не могу за любовь платить жестокостью… Я женщина… Я пожертвую своими мечтами, я подавлю в себе сердце, сдержу свою клятву, только не дай, чтоб разъяренная чернь издевалась над его трупом на Позорном Поле.

Грудь Фаусты поднималась от тихих рыданий.