Последние римляне

И теперь, как в день погребения убитых язычников, из улицы в улицу, с рынка на рынок, с площади на площадь переливался однообразный шум смешанных голосов, издали похожий на жужжание лесных насекомых, с наслаждением купающихся в теплых волнах воздуха, насыщенного запахом смолы.

Городская чернь, беспомощная при невзгодах и беззаботная при удаче, позабыла о треволнениях последних лет и толковала о гладиаторах, билась об заклад, шутила, как в старое доброе время, довольная, что проведет благодаря сенаторам несколько веселых дней.

Три столетия бесследно прошли над ней, не смягчили ее диких инстинктов, не отняли вкуса к кровожадным зрелищам. Римский плебей в четвертом столетии с таким же жаром рукоплескал при всяком жестоком зрелище, как и в первом.

Ему казалось, что смерть Валентиниана навсегда отстранила угрозы нового порядка, который не оказывал для праздной толпы щедрости и потворства Юлиев, Клавдиев и Флавиев.

С римским правлением в Рим вернутся те праздники, длящиеся по нескольку недель, те гостеприимные столы, расставляемые патрициями для народа. «Цари мира» в дырявых тогах снова будут пользоваться заслугами своих предков.

И улица веселилась и оглашалась легкомысленным смехом; убогие домики предместья украшались зеленью и цветами.

Украшались зеленью и цветами и дворцы вельмож, но заботы не покидали их богатых зал. На Виминале, в доме Флавиана, собрались вожди староримской партии. Явились Симмах и Юлий, Галерий и Руфий, который ездил в Константинополь с посольством Евгения.

Новый император по наущению Арбогаста старался всевозможной предупредительностью снискать расположение Феодосия.

– Феодосий уже знал о смерти Валентиниана, – рассказывал сенатор Руфий. – Его предупредил Амвросий. Когда мы предстали перед его лицом, он принял нас так спокойно, точно перемена императора совершенно не касалась его. Покорное письмо Евгения он прочитал равнодушно, а письмо Арбогаста приказал вручить графу священного дворца.

– Он не разгромил вас, не вспылил по своему обыкновению? – спросил Симмах.

Руфий отрицательно покачал головой.

– Я не узнал его, – ответил он. – С галилейскими священниками, присланными Евгением вместе с сенаторами, он разговаривал очень благосклонно, графа Баута поцеловал, аллеманским воеводам пожимал руки.

– А по отношению к тебе как он держался? – перебил Юлий.

– На меня и советников Евгения он не обратил никакого внимания и делал вид, что не замечает нас.

– А посольству он дал какой-нибудь ясный ответ?

– Он ответил, что напишет Евгению.

Сенаторы переглянулись друг с другом.

– Спокойствие Феодосия – это предвестник бури, – отозвался Флавиан. – До тех пор, пока страстный испанец гневается, его еще можно чем-нибудь убедить, но когда он молчит, то никто уже не отклонит его от принятых намерений.

Сенаторы не спорили. Зная отношение Феодосия к язычеству, они не обольщали себя его видимым спокойствием.

– Мы ждем твоих распоряжений, – оказал Симмах Флавиану.

Префект недолго думал:

– Если бы я верил, славные сенаторы, что вы разделяете бессмысленную радость темной толпы, то я оскорбил бы ваше благоразумие. Смерть Валентиниана лишь начало совершившегося переворота. Она ничуть не отвратила опасности, которая висит над Римом с начала царствования Диоклетиана, но лишь отдалила ее на неопределенный срок. Продолжительность перерыва, отделяющего нас от войны, будет зависеть от расположения готов. Если варвары согласятся на новый поход, то мы скоро увидим Феодосия у подошвы Юлийских Альп.

– Наемники восточных префектур ропщут еще до сих пор, недовольные платой за участие в войне с Максимом – заметил Руфий. – Их подбивает молодой Аларих, любимец визиготов.

– Риму оказал бы большую услугу тот, кто перетянул бы Алариха на нашу сторону, – заметил Симмах.

Но Флавиан сказал:

– Феодосий чересчур опытен, чтобы упустить из своих рук готов, которые составляют ядро его войск. Если он до сих пор мало обращал внимания на их безрассудные желания, то тянул это только потому, что думал, что не будет нуждаться в их помощи. Но теперь, застигнутый непредвиденными случайностями, он снимет с себя последний наплечник и отдаст его варварам. Мы все его знаем. Прежде чем наши послы успеют добраться до Фракии, готы станут снова его послушным орудием. Значит, не на восточные префектуры нам нужно обратить все внимание. Надо прежде всего напомнить римлянам доблести их предков и набрать из поклонников народных богов столько легионов, сколько нам удастся вооружить. Пусть сами римляне сражаются за свои алтари и домашние очаги.

– С нами говорит римлянин, сенаторы! – вскричал Галерий. – Неужели мы всем должны быть обязаны Арбогасту?

– Коварная предосторожность последних императоров вырвала оружие из наших рук, – сказал Юлий. – Мы отвыкли от щита и меча. Не лучше ли нам было бы приобрести здоровые руки свободных франков?

– И ты не веришь в отвагу римлян, ты, живое свидетельство этой отваги? – с негодованием сказал Галерий.

По губам Юлия пробежала горькая улыбка.

– Я только живое свидетельство любви к Риму, отечество до сих пор еще не требовало от меня отваги. Я сомневаюсь, выдержит ли мое немощное тело тягости войны. Но приказывай, префект. Твоя воля будет моей волей.

– И нашей, – подтвердили остальные сенаторы.

– Опасения Юлия небезосновательны, – сказал Флавиан, – но безысходная нужда порождает часто необычайные подвиги. Когда Италия поймет, что ее мужество может решить участь Рима, то в ней проснется та старинная доблесть, что занесла наши законы на окраины мира, всегда победоносная, принуждающая к повиновению. Мы не можем постоянно зависеть от милости наемников. Сегодня нас от ненависти Феодосия охраняет слава Арбогаста, завтра же престарелого короля сменит какой-нибудь молодой вождь, который заключит договор с нашими врагами или, что еще хуже, посягнет на императорский венец. В диких сердцах варваров с каждым днем возрождаются все более дерзновенные надежды. Им уже мало нашего золота. Этот Аларих, видимо, мечтает о разделе Империи.

– Дерзкий! – вскричал Галерий.

– Дерзости не укротишь ни негодованием, ни проницательностью, – сказал Флавиан. – Только сила держит в узде нечестивые надежды, а силу в каждом государстве составляет войско. Эту силу мы должны образовать сами, чтобы не опасаться перемен в лагере наемников. Легионы Италии должны снова вести народы к славе, быть школой дисциплины и мужества. Без собственного войска мы никогда не будем уверены в завтрашнем дне.

Между сенаторами не было никого, кто бы не разделял мнения префекта, но не все верили в возможность осуществления этих спасительных мер. Военная доблесть Италии давно уже принадлежала славному прошлому.

С того времени, когда Марк Аврелий дозволил маркоманам поселиться на римских землях, германская раса начала мало-помалу вытеснять из легионов латинскую. За маркоманами в Империю вторглись квады, за ними – готы, аллеманы, франки, и каждое новое племя предъявляло все большие требования.

Маркоманы и квады еще довольствовались крохами римской милости и не вылезали вперед. Поставленные в положение колонистов между свободными и рабами, они считали за особый почет, когда государственная необходимость призывала их под знамена вспомогательных войск и давала возможность за обильно пролитую кровь приобретать права гражданства, но готы уже не хотели сражаться на флангах войск.

Поддерживаемые императорами, которые предпочитали зависеть скорее от покорности платных наемников, чем вечно опасаться вспыхивающей время от времени гордости наследников римской славы, варвары в четвертом столетии стали щитом и дланью государства.

Изнурившие себя в тысячах битв, римляне без сопротивления уступали свежим людям места в легионах, особенно потому, что чужеземцы, поселившиеся в границах государства, старались тотчас же забыть о своем варварском происхождении.

Этот наплыв чуждых пришельцев, сливающихся безустанно с римлянами, остановился только в последнее время. Когда варвары начали входить в государство большими толпами, они медленнее утрачивали свою обособленность. От них отпадали только единицы, ядро же оставалось неприкосновенным. Новых римлян с каждым годом прибывало все меньше, а численность наемников, становившихся все более и более разнузданными, росла.

Флавиан предчувствовал все последствия этой грозной перемены.

– Я читаю в ваших мыслях – отозвался он, когда ни один сенатор не стал ему возражать, – и разделяю ваши опасения. Для народа, которому стали чужды военные подвиги, потребуется дольше времени для того, чтоб снова привыкнуть к неудобствам лагерной жизни, но привыкнуть он должен, если не хочет в скором времени плакать на развалинах своих храмов. Не будем обольщать себя, сенаторы. Теперь дело идет совсем не о том или другом императоре, не о том, будет ли западными префектурами повелевать Арбогаст, Евгений, Феодосий или иной любимец войска. Если бы Феодосий был только мужем сестры Валентиниана, он не отважился бы во второй раз на битву с опасным противником. Он знает очень хорошо орлиное око Арбогаста и дисциплину его легионов, для того чтобы рассчитывать на легкую победу. Он знает, что его готы не опрокинут соединенной силы галлов, франков и аллеманов. Но Феодосий рассчитывает быть посланником Бога лучшего, более могущественного, чем Юпитер, исполнителем воли Христоса, зиждителем какого-то нового времени, и потому его ненависти не удержат ни слава Арбогаста, ни храбрость легионов западных префектур. Этот яростный галилеянин не будет знать отдыха до тех пор, пока не разрушит наших храмов или сам не погибнет на кровавом поле.

– Пусть его тело разнесут на клочки вороны, чтобы он не нашел спокойствия под землей! – вскричал Галерий.

– Пусть так будет! – подтвердил Симмах.

– Если бы горячие пожелания убивали врагов Рима, – продолжал Флавиан, – то Феодосий давно был бы для нас безвреден, ибо среди нас нет никого, кто пожелал бы ему долгих лет. Но горе не выигрывает битв. Против Феодосия нужно вооружить всех приверженцев, народных богов, созвать под знамена всех римлян. Если Италия вспомнит доблести предков, то ее не одолеет Феодосий. Вместе с легионами Арбогаста мы составим такую силу, что мир снова задрожит перед гением квиритов и будет повержен к нашим ногам.

При этих словах Флавиан поднялся с кресла, на котором сидел.

– Покровители Рима еще не покинули своих верных детей, – произнес он голосом, полным уверенности. – Это они устранили с нашей дороги Валентиниана и связали с нашей судьбой мужество Арбогаста. Они зажгут снова в сердце Италии ясный пламень прежней доблести, и мы будем светочем человечества, каким наши предки были в течение целого ряда веков.

– Зажгут! – воскликнули сенаторы, убежденные уверенностью Флавиана.

Один только Юлий усмехнулся с недоверием. Он знал лучше всех, кто ускорил падение Валентиниана и приковал Арбогаста к неверному будущему Рима.