Стужа

© Даха Тараторина, 2025

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2026

Глава 1

Предзимье

Травушка принарядилась инеем, ровно заневестившаяся девка в праздничный убор. Выглянет дневное светило, согреет землю-матушку – и заплачет осока горючими слезами, стыдливо скрючится, пряча нагое тело, а там и вовсе сгниет. Стужа жалела ее – не потоптать бы! – и шла осторожно, берегла хрупкую красоту. Потому поршеньки[1] ступали по тропке ровно, один пред другим, и глядела девица на них только, а не по сторонам. За то и поплатилась: самую малость до колодца оставалось, когда путь преградил мóлодец. Да какой! Высок, статен, кудри златые, речи дерзкие! Одна беда, что не по ее, не по Стужину честь эдакий жених.

– Что ворон считаешь, Студеница? – засмеялся он, небрежно отталкивая девку с тропки. – Доброму человеку пройти не даешь.

Стужа пошатнулась, тихонько хрустнула под кожаными поршнями заиндевевшая трава.

– Добрый сам бы с дороги отошел, – процедила она.

– Чего говоришь?

А что ей еще сказать, девке непутевой? Чтоб Студеницей не обзывал? А кто она, коли не Студеница? На свет появилась едва ли не холодной, да мать отмолила, сама заместо дочери в Тень ушла. Чтоб не дразнился? Так все дразнят, от мала до велика! Уродилась девка таковой, что лучше бы вовсе не рождалась: хворобной, бледной, слабой. От самого малого сквозняка норовила околеть, а как в лета вошла, так и вовсе хоть плачь. У иных девиц коса в руку толщиной, щеки румяны, очи ясны. А Стужа что? Мышь полевая: три мшистых волоса в четыре ряда, глаза серы, уста что две тонкие ниточки.

– Ничего…

Стужа поправила коромысло на плече и двинулась дальше. Да не тут-то было! Молодец обогнал ее, оперся локтем о колодезный навес.

– Что, по воду?

Стужа не ответила. И без того ясно, что не по грибы, а коли нет, так и объяснять без толку.

– Баньку небось топите?

– Ну топим.

Вот же пошутил Старший Щур[2], награждая семью эдаким сыном! Красив Людота ровно княжич, а глуп как полено. Баньку перед закликанием Мороза в каждом дворе топят. Как иначе-то?

– А опосля к праздничку готовиться станете? Батюшка избу угольком окурил? Матушка тесто на пироги поставила?

Могла Стужа сказать, мол, кому матушка, а кому и мачеха, но чего ради? Людоте до того и дела нет, к другому ведь разговор ведет.

– Ты, коли спросить хочешь, когда Нана без присмотру останется, так и спрашивай. А то ходишь вокруг да около, работать мешаешь.

Стужа зло нацепила ведро на крюк и скинула в колодец. Вóрот[3] скрипнул, закрутился… Но заместо плеска раздался такой гул, что уши заложило. Девка перегнулась через сруб поглядеть. Первые заморозки едва опустились на деревню – быть не может, чтобы вода заледенела.

Не видать! Только смоляной зев колодца холодом дышит. Людота, хохоча, пихнул девку в спину, подсек у колен… Так бы и свалилась в черноту! Да удержал, не дал упасть.

– Пусти, остолоп! Вконец ополоумел?!

– Что, испугалась? – Молодец знай зубоскалил. – А ну как я тебя на руки подыму да в колодец кину! Тогда, небось, посговорчивее станешь.

– А ну как я тогда батюшке доложу, кто к сестрице ходит, покуда родичей дома нет? – в тон ему ответила Стужа.

Она замахнулась, да только для виду. Что девка эдакому богатырю сделает? Оно и мачехе с отцом жаловаться толку нет: сестрице попеняют, а Людоте что об стену горох.

Подле колодца стояла длинная жердина: мало ли кто ведро обронит? Стужа опустила ее вниз – пробить ледяную корку. Ударила раз, второй… Дудки!

– Каши мало ела! Дай. – Людота взялся за дело сам, а между тем продолжил: – Сестрице передай вот что. Как соберемся Мороз закликать, пусть в избу воротится. Дескать, венец[4] не тот надела или еще что. А уж я… Эка дрянь! Вот же…

Жердь слепо тыкалась в колодец там и сям, но водицы добыть не умела. Людоте быстро наскучило это занятие.

– Да ну его! В реке наберешь вон.

– До реки идти три версты.

– Ничего, ног не сотрешь.

Удалец отмахнулся от бесполезной палки и поспешил натянуть рукавицы на занемевшие руки. Стужа поджала губы и схватилась за жердь. Сразу стало ясно, отчего сестрин жених так быстро бросил затею: жердь оказалась холодна, что ледышка. Стужа вынула ее из колодца и…

– Щур, протри мне глаза!

До середины шест покрывал толстый слой пушистого инея. Словно живой, он карабкался вверх, тянулся к теплу. Девка охнула и налегла на ворот – вернуть ведро. Тот крутился легко и славно, и вот отчего: от веревки остался один обрывок. И размахрившийся край тоже обледенел.

– Вот тебе и позакликали Мороз… – пролепетала девка.

А Людота изменился в лице и поспешил оттащить ее от колодца подальше:

– К батюшке беги. Скажи, пришел срок греть Морозу постель.

Батюшка сидел ни жив ни мертв. Давненько не случалось беды в деревеньке, что звалась Смородиной. Так давненько, что голова надеялся боле не вспоминать страшный обряд на своем веку. Однако же Мороз снова ступил за пределы Сизого леса. Потому столпилась у большого очага мало не вся деревня. Старики перешептывались, гадая, на кого падет жребий в этот раз и насытится ли Мороз. Молодые, кто застал предыдущую жертву, жались друг к дружке: не приведи боги получить страшную метку! Матери причитали да норовили отправить дочерей по домам, отцы же стояли хмурые, вперив взгляды в землю, холодеющую от часа к часу. Прячься ли, нет, а жребий придется тянуть всем. Иначе до весны Смородине не дожить.

Большой огонь возжигали в святом месте – на самом краю деревни, у камня, некогда заложенного Богатырем Без Имени. Камень тот, по преданию, разграничивал деревню и Сизый лес. Но нет такой границы, что не сумело бы преступить зло. Потому случалось и такое, что Мороз пробирался в Смородину, душил в ледяных объятиях скот, сковывал реку и родники. А ежели кто чаял сбежать от недоли, то находили его подле этого самого камня насквозь промерзшего.

– Вот что, добрые люди, – нехотя проскрипел голова, – всего меньше мне хочется говорить то, что вы и без меня знаете. Готовились мы с вами к празднику, а вышло так, что надобно для кого-то из нас снаряжать сани в Тень.

Стужина мачеха, жена головы, прижимала к груди Нану. Будь ее воля, в погребе бы спрятала любимое дитятко, в сундуке заперла. Да куда там! Старухи зорко следили, чтобы никто дочь не укрыл от жребия. Они, дескать, в свое время все тянули щепочки – стало быть, и теперь все дóлжно свершить по-честному. Хотя нынче уж старухам жребий не грозил: тянули его лишь вошедшие в лета девки, ибо выбирали ту, кто отправится Морозу в невесты. Станет она на колени пред чудищем да склонит голову в свадебном венце: «Помилуй, господине, не серчай! Останусь греть тебе постель, перину взбивать, только не тронь деревню!»

– Да как так-то?! – расплакалась мачеха. – Вот уже пятнадцать зим без Мороза пережили! Ну выпало малость снежка, эка невидаль! Может, к завтрему и распогодится…

В самом деле, зимы в их краях были теплые. Не до того, чтобы, как в былые времена, по два урожая в год собирать, но и сугробов по окна не наметало. Так, припорошит маленько крыши, воду в мелких ручейках замкнет… Об том Епра и толковала.

Но голова оборвал ее:

– Молчи, жена. Вы, бабы, всякий раз свое гнете. Как будто я тут решаю…

Радынь покосился на колодец, а за ним повернули головы и все остальные. Изморозь выползла белою пеной, подобно молоку из горшка, и застыла. Ледяной коркой покрылись и сруб, и жердина, и вóрот, и навес, и ведро с коромыслом, брошенные напуганной Стужей. Нынче уже и не подобрать: примерзли намертво. Не распогодится…

– Что тянуть? – нахмурился Радынь. – Сами все знаете, не впервой. Девки, которые в невестах уже, подходи по одной.

Кому, как не голове, всех наперечет знать? В лукошке, накрытом дерюгой, лежало аккурат две дюжины щепочек – по числу девиц. И по одной, ясно, ждали Стужу с Наной.

– Ну? Что встали? Чему быть, того не миновать!

Что тогда началось!

– Моя еще первую кровь не уронила!

– А моя обручилась уже! Намедни благословение брали!

– А моя мала еще, что смотрите? Не пойдем мы!

Бабы наперебой доказывали, чем плохи их дочери, ругались, шипели! Дошло бы и до драки, да Радынь строго цыкал, унимая самых шумных.

– У нас двадцать четыре девки на выданье. У каждой свой жребий.

– А что, голова, своих-то дочерей небось сбережешь? – всех громче заголосила Параска, склочная баба. – Дай щепочки: не меченые ли?

– Что несешь, дура-баба?! – взвился голова. – Разве я кого когда обманул? Разве заботился о тех, кто под моей крышей живет, больше, чем о вас всех?!

– Знаю я, как ты о чернавке заботился! – уперла руки в боки Параска. – Так, что у той ажно брюхо на лоб полезло!

Крепко ли голова любил свою чернавку, того Стужа не ведала. Видно, все же крепко, раз дочь от приживалки воспитывал как законную и лишним куском не попрекал. Но поносить покойную матушку Стужа никому не дозволяла, а сплетнице Параске и подавно. Девке в лицо краска бросилась. Редко когда подавала она голос, тем паче в толпе, но тут не смолчала:

– Ты, Параска, мамку мою лишний раз не поминай. А то, не ровён час, выглянет из Тени да тебя в гости позовет!

– Вы поглядите! Нашлась краса ненаглядная! – с готовностью ощетинилась Параска. – Не тебе за мамку вступаться, коли ты сама ее в Тень и отправила!

Стужа как дышать забыла. В самом деле, права Параска, хоть и дурная она баба. Матушка померла родами, и ничьей боле в том вины, окромя Стужиной, нету… Оттого, наверное, все, что делалось дальше, прошло будто бы и не с нею вовсе. Не ей Параска крикнула:

– А коли первая ответ держишь, так и жребий тяни первая!

Параске-то что? У нее своих четверо сыновей, им жребий не тянуть, Мороза не веселить. А вот прочие бабы, кто дочерей защищал, поддержали:

– В самом деле!

– Пусть тянет!

– Поглядим, так ли Радынь за нас радеет, как говорит! Что, Радынь, как до дела, так в кусты?

Голова же нашел взглядом старшую дочь и покачал косматой головой.

– Язык за зубами держала бы… – процедил он, а после громко приказал: – Стужа! Подь сюды!

Девка подчинилась. В голове у нее звенело, да не от страха, а от обиды: в самое больное Параска ударила! Спроси кто опосля, Стужа и не вспомнила бы, как двинулась к очагу, как подбежала к ней Нанушка:

– Сестрица!

– Ты не лезла бы покамест… – с трудом разомкнула губы Стужа. – Пусть хоть половину щепочек выберут… Авось пронесет…

Но Нана сжала сестрину ладонь и сказала:

– Я с тобой пойду. Пусть не думают, что батюшка нас выделяет.

«Это он меня не выделяет, – могла бы сказать Стужа. – Я что? Чернавкина дочь, дитя беззаконное. Ты – другое дело».

Могла бы, да не сказала. Быть может, оттого, что только Нанушка и утешала ее, горемычную, когда мальчишки в реку скидывали, дразня Студеницею. Оттого, что с сестрою вместе будто бы и не страшны ни жребий, ни Мороз, ни молва людская.

Они шагнули к камню вместе, а голова, стиснув зубы, протянул дочерям лукошко. Стужа вытянула жребий первая – щепочка вышла светлая, гладкая. Удача! Следом, улыбнувшись сестрице, запустила руку под дерюжку Нанушка. Вытянула и, не глядя, подняла вверх. Щепка была обгоревшая.

К обеду Сизый лес изрыгнул тучу. Была она низкая, темная, с раздутыми боками. Придавила Смородину тяжелым брюхом: вот-вот расплющит! Стужа глядела на нее из оконца, спрятавшись на полатях. Еще утром собирались закликать Мороз да кланяться, благодаря за милость, а нынче в избах жарко топили печи. Поленца в устье[5] переругивались, как те бабы на жеребьевке: здесь холоду не рады, пусть убирается восвояси, в заледенелую чащу. Стуже отчего-то жаль было Мороза. Покуда сидел в лесу, деревенские и угощение ему стряпали, и заклички пели, и праздник готовили. А как в самом деле показался – ну бранить! Но не потому девка шмыгала носом и утирала горючие слезы. Не потому прижимала к груди рукавички, сестрою подаренные, расшитые алыми бусинами. Те рукавички Стужа не то что носить – показать кому-то боялась: отнимут, забавляясь, веселые девки, закинут на высокую ветку парни. Поди потом достань! Это Нанушка, умница да красавица, всем мила. А у Стужи, окромя сестры, в целом свете никого не было.

За стеной буянил Людота. Как смириться, что милую отдадут грозному духу? Как позволить? Сестрин жених сбросил что-то на пол – бухнуло, зазвенело, покатилось.

– Как можно, голова?! Неужто родную дочь?..

Отец отвечал тихо, его слов Стужа не слыхала, но и без того знала, что тот скажет. Что супротив силы невиданной ни Людота, ни Радынь, ни даже вся деревня вместе ничего сделать не смогут. Не первый молодец суженую провожал в дремучий лес, не первый отец дитятко хоронил раньше срока. Лишь Богатырю Без Имени оказалось по силам замкнуть Мороз в лесу, посиневшем от холода, да и то не навечно.

– Женюсь! – Бух! Верно, Людота на колени пал. – Женюсь немедля, благослови нас, батька!

Стужа всхлипнула, а голова хлопнул ладонью по столу. Оба они подумали об одном: где тот жених был день назад, два, седмицу?[6] Отчего тянул и не спросил благословения раньше?

Радынь твердо сказал:

– Поди прочь. Поздно уже.

– Не пойду! Не пойду, батька! Хочешь – режь! Не покину любоньку!

Стужа подтянула колени к груди. Сжаться бы в комочек, спрятаться в щели меж половиц, только бы не слышать, как дрожит голос батьки, как мачеха плачет на лавке, как тихонько поет жальную песню сестрица.

Вдруг туча содрогнулась всем своим огромным телом – на деревню повалил снег. Невесомые перья ложились на крыши, укутывали землю, застилали оконце. Стужа принялась считать их, докуда умела: одно, второе, третье… Сбилась, начала наново. Дрова трещали, глиняные бока печи грелись так, что не докоснуться, но зябко было – страх! А от оконца по бревенчатой стене пополз иней. Белые нити складывались в диковинные рисунки, и на миг девка залюбовалась. Потом только вспомнила, чего ради ее оставили в кухне. Батюшка строго наказал следить, чтобы огонь не погас, а в избе держался жар. Стужа спрыгнула на пол – подкинуть дровишек, да так пред окном и замерла. По ту сторону, кутаясь в задубевший кожух и надвинув на лоб меховую шапку, стоял чужак. Косматый, с заиндевевшей белой бородой, огромный! Но всего хуже были глаза: черные, с едва тлеющими в глубине искрами. Уголья, а не глаза! Чужак стоял и глядел в окно. Да так, что сразу ясно: не человек в гости пожаловал. Стужа пролепетала:

– Убереги, Щур…

И осенила себя защитным знаком – перечеркнутым кругом. Чужак же улыбнулся, и от той улыбки нутро захолодело. Иней сполз на пол, подобрался к самым ногам девки, а она и не заметила. Все таращилась неотрывно на незнакомца. Но закричал в сенях петух, нарочно занесенный в избу на время холодов. Девка вздрогнула, попятилась, поспешила добавить поленцев в печь. Дров, правду молвить, и без того хватало, а вот огонек едва теплился. Нагрести головешек в горшок, поставить на подоконник да доложить скорее батюшке… Стужа старалась не глядеть боле в окно, но промеж лопаток чесалось, словно кто-то страшный следит за нею неотрывно. Управившись, девка сунулась было на мужскую половину дома, да навстречу ей, едва с ног не сбив, вылетел Людота. Ругался он на чем свет стоит. Батька же сидел весь встрепанный и злой.

– Батюшка…

– Ну что тебе, горемычная? – вскрикнул голова. И столько в его голосе было бессилия, что у Стужи колени подкосились. – На что ты мне сдалась?! Удачу у сестры перехватила!

Стужа на то ничего не ответила. В самом деле, кабы не она вынула счастливую щепочку, та досталась бы Нанушке.

– Что пришла, ну? – пуще прежнего рассвирепел Радынь.

– Дрова кончились. Дозволь новых в избу занесть.

– Да иди ты, иди куда хочешь!

Прежде чем притворить дверь, Стужа заметила, как уронил голова голову на руки и как расцвели на полу две черные точки.

Мачехе чернавкина дочь была что бельмо на глазу. Оно и просто в приживалках такую оставить – стыд, а Радынь еще и поселил беззаконную с родной дочерью вместе, за одним столом кормил, одну больше другой работой не трудил. Кумушки посмеивались, мол, приданое тоже поделит меж дочерьми поровну, а Епра злилась. Да тьфу на него, на приданое-то! Дай волю, она от Стужи сама откупилась бы да сослала в далекие дали. В другом беда: девка уродилась в мать. Родинка к родинке, волосок к волоску. На нее глядючи, Радынь свою чернавку не забывал. И вышло так, что баба, которой муж бездумно подол задрал, встала разлучницей меж ним и женой. Вот и ляпнула Епра, не подумав, сгоряча:

– Да лучше бы ты вовсе сгинула, никто бы плакать не стал!

Ляпнула – и тут же пожалела. Потому что Стужа не отбрехалась, а сцепила зубы и ровно молвила:

– То правда. Никто бы не стал.

Епру пуще прежнего злость взяла: на себя, на девку эту тихую да себе на уме. Схватила она пуховый платок да и хлопнула дверью, а Стужа с Наною остались на женской половине.

Очи у Нанушки были такие, что молодцы не раз на кулаках выясняли, на кого красавица приветливо глянула. И нынче они тоже светились радостью. Стужа поставила у входа горшок с раскаленными головешками – ну как в девичью светелку тоже заглянет страшный чужак? – и подошла к сестре.

Та сидела на сундуке с приданым, сложив руки на переднике, и глядела в стену, словно на ней кто нарисовал несбывшееся счастье.

– Отчего не плачешь? – спросила Стужа.

Она взяла сестру за руку – та была холодной.

– Что проку плакать? – улыбнулась Нанушка. – Все одно мне уже сани готовят.

– Этот твой… приходил. Сватался, благословения просил.

– Людо-о-ота, – ласково протянула Нанушка и прижала ладонь к животу. – Кто же знал, что так оно повернется? По осени бы… Ну да теперь уж что…

Стужа обняла сестру и ну реветь! Будто одна за двоих могла слез выплакать!

– Дурень твой Людота, ох дурень! Где раньше был, отчего не посватался? Как ходить к тебе, так он первый, а как…

Нана коснулась губами сестриного темени:

– Не брани его. Так уж боги порешили, не нам спорить. Ты лучше вот что…

Сестра поднялась с сундука, бережно сняла хохлушку[7] и откинула крышку.

– Мне-то уже без надобности, а тебе сгодится… Вот это мне платок тятенька подарил. Эту рубаху я к свадебке вышивала, а вот и для жениха. Кроила на Людоту, но поправишь, коли надобно будет, а здесь…

Стужа захлопнула крышку – Нана едва отшатнуться успела.

– Ты что творишь?! Как можно?

Нана не дрогнула:

– А куда мне? Мой наряд к утру уже готов, а эти тебе оставлю.

– Не нужны мне наряды! Ты что же, думаешь, смогу носить их заместо тебя? И батюшку заместо тебя обнимать, и с мачехой песни петь? Никому тебя не заменить, одна ты такая! Одна!

– Не нам с богами спорить. Жребий…

– А если это был мой жребий? Если я твою удачу перехватила?

– На то воля богов, – смиренно ответила Нанушка.

– Богам до нас дела нет! – перебила Стужа. Она сжала плечи сестры и зачастила: – Ты вот что… Я до Людоты сбегаю, скажу, что делать. Как стемнеет, бегите! Бросим новый жребий, выберем Морозу другую невесту. Кого угодно, не тебя только! У тебя и без Мороза жених есть, будь он неладен!

Нана тоскливо улыбнулась:

– Не любишь ты Людоту…

– Не люблю. Дурак потому что. Ходить к тебе ходил, а как свататься… Не ровён час, еще бы дитё нагуляли.

Нанушка вдруг закашлялась и покраснела, а Стужа все разом поняла:

– Ты что же… В тяжести?

Сестра не ответила, но глаза ее засияли пуще прежнего.

– Так отцу скорее скажи, дура! Всем скажи! Ты ж не девка заневестившаяся – ты баба! Могла бы жребий не тянуть!

– Тише, тише, сестрица! – Нана накрыла ей рот ладонью. – Я никому не сказала, и ты не говори. Батюшке с матушкой позор, а Людоте горе горькое. Не сбежать от Мороза, то всем известно. А кто попытается, тому сразу в Тень дорога. Не меня, так другую выберут. Не все ли равно?

– Нет! Не все равно! У тебя жених есть, мать с отцом… – Стужа едва слышно прошептала: – Дитё будет. Тебе жить и жить! Это у меня в целом свете никого.

Сказала – и осеклась. Сразу ясно стало, что надобно делать.

– Отдай щепочку.

– Ты сдурела никак, сестрица? Мой это жребий.

– Морозу все одно, красавицу ему отдадут али дурнушку. Жребий для людей только. Отдай.

– Нет.

На глаза Нанушки навернулись слезы. Впервые с тех пор, как ее пальцы сжались на обугленной щепке. А Стужа недобро сощурилась:

– Не отдашь – все отцу скажу. Так и эдак тебя на сани не положат. Но коли заупрямишься, еще и вся Смородина знать будет почему.

– Сестрица, не губи! – взмолилась Нана. – Ни меня, ни себя!

– Это ты себя губишь. Себя и дитенка своего.

– Боги…

– Боги твоей кровью от Мороза откупиться велели. Матушку мою забрали, не дав меня хоть раз молоком покормить. От Сизого леса нас не защитили. Нашла кого слушать!

Черная обугленная щепочка лежала тут же, на лавке. Стужа метнулась за ней, схватила и спрятала за ворот.

Нана так и осталась сидеть на полу.

– Сестрица… Не надо!

– Не тебя я спасаю, дуреха. – Стужа тепло улыбнулась и показала на живот. – Расскажешь как-нибудь, какая беда мимо него прошла.

Глава 2

Заморозки

Белый саван накрыл Смородину, а снег все валил и валил. Нахохлились, как озябшие куры, избы, покрылся коркой льда камень на краю деревни, замело большой очаг. И только сани, что выволокли из повéти[8] ради страшного обряда, стояли черны. Те сани ждали Стужу.

А каков приготовили наряд – залюбуешься! Такой не то что дочке чернавкиной – никому в Смородине не по карману! Примерить бы, поглядеться… Но зеркальце осталось на женской половине, где заперли Нанушку. Диво: о себе сестрица не плакала, зато о Стуже заливалась. Верно все же батюшка заложил светёлку на засов. Не ровён час, сестра выскочила бы, и тогда не миновать беды.

Епра, разобравшись, что к чему, только что плясать не бросилась. Да и батюшка не сказать что раскис сильнее прежнего. Дочь отдавать, пусть и от приживалки рожденную, никому не в радость, но все ж не любимое дитя. Потому Радынь Стужиной воле не перечил. Только и сказал:

– Дело твое.

А больше с вечера не проронил ни слова. Мачеха зато суетилась: достать из ларя дорогой убор, ушить, где нужно, сготовить угощение. Она и спать не легла, так и носилась вихрем по кухне. То кисельку Стуже поднести, то лишнюю ленту в косу вплести. Но Стужа на отца с мачехой не глядела. Она глядела в окно, из которого виднелись черные сани. В ушах гудел сестрин плач.

– Стуженька, доченька, хоть съешь чего-нито… Хоть кисельку… А может, наливочки? Для храбрости, а?

За всю жизнь Стужа не заслужила от мачехи столько ласки! Да теперь-то что с нее проку? Тем паче что глядеть в глаза чернавкиной дочери Епра все одно избегала. Суетилась, обхаживала, а на деле наверняка рада-радешенька! Отец и вовсе обнять пожалел.

Так минул вечер. Минула и ночь. Настало утро.

Соседи собрались пред двором – хмурые, молчаливые. Пусть и не любил Стужу никто, а все одно живого человека в Сизый лес собирают. Что же тут веселого? А девка ждала и думала, что, бросься она отцу в ноги, взмолись о пощаде, уже не отпустили бы. Живого человека в Сизый лес отправлять горько, но того горче будет, коли Мороз сам явится за кровавой жатвой.

– Ой, горячая кровь да по снегу белому, выходи с дому, ладушка, выйди, смелая! – затянула Параска жальную песню.

– До того как займется зарей восток, погребальный на свадьбу умчит возок… – подхватили бабы.

И песня потекла по Смородине.

Легла на девкины плечи скорбная рубаха без вышивки, поверх парчовый сарафан – серебряный, ровно снег в лунном свете! Нáручи, стеклом расшитые, венец. А на венце – диковинный узор из алого бисера, ровно кровью начертанный. Сапог али поршней Стуже не дали: по дороге в Тень лишь босые уходят.

Епра накрыла венец убрýсом[9] с меховой оторочкой: разом у девки и свадебный наряд, и похоронный.

– Пора, – сказала мачеха. И вдруг как взвоет! Как кинется к Стуже! – Доченька, милая, ты прости меня! Век не забуду! Спасибо… Спасибо!

Стужа стояла недвижимая, боясь спугнуть нежданную нежность. Когда же мачеха отстранилась, попросила:

– Нанушку не брани… И обними за меня.

Отец распахнул дверь – в избу мигом заскочил холод, кинул на порог пригоршню снега.

Стужа расправила плечи и пошла:

Босые ноги ступили на обледенелое крыльцо, смяли белый пух, нарядивший двор. Тяжело вздохнула зависшая над Смородиной туча, осыпала деревню градом, а по заметенной тропке, что соединяла крыльцо с санями, покатились алые ягоды. Каждый хоть веточку рябины, а принес: незачем резать девице белы рученьки, ни к чему мучать перед погибелью. Заместо руды[11] лягут в снег багровые бусы рябины, а невеста отправится к жениху невредимой. Ляжет в сани, укроется вьюжным покрывалом и уснет, не успев испугаться.