Йага. Колдовская невеста

Туман спрятал их седыми космами от хитрых ворон. Нечистики выкатились из-под прелой листвы, ткнулись влажными носами в горячий медвежий бок. Зверь закрыл глаза и боялся глубоко вдохнуть, чтобы ведьма не отняла горячих рук. Пусть продолжает перебирать шерсть, пусть чешет за ухом. Пусть хоть вечность так…

Ох не след лезть не в свое дело! За просто так эдакой бедой никого не наградят. И сила, что сделала с Рьяном подобное, так и витала вокруг него тучей. Большая сила, редкая! Не совладать… Но Йага чуяла му?ку проклятого, страх и тоску. Чуяла одиночество. Такое, что только выть и остается. Человека она, быть может, и сумела бы бросить. Знала же теперь, каковы люди. Но не зверя.

– Пойдем, милый, – ласково позвала она. – Пойдем со мной.

Медведь заворчал: хорошо ему, тепло. К чему двигаться? Так вот до весны можно и лежать. Но девка упорствовала, пришлось подчиниться. Нечистики с писком прыснули в стороны, когда он поднялся и отряхнулся. Мертвянки нырнули в трясину, когда глухо рыкнул на них: ишь, подглядывают! И только ведьма бесстрашно положила ладонь медведю на загривок и повела его туда, где в тугой клубок завивался туман.

Густая дымка висела над трясиной. Подрагивала, словно живое сердце, а в самой середке темнела. К ней дочь леса и направлялась. И не было ей дела, что под босыми стопами булькает болото, что не видать ни зги, что торчат окрест кривые коряги, ровно кости обугленные. Она шла твердо и не боялась. Она была дома. А медведь шел за нею, потому что всем своим существом знал, что на любую погибель согласен, что последний вдох отдаст и пушистым ковром ляжет, лишь бы у ее ног.

Йага остановилась и низко поклонилась, мазнув ногтями по сырому мху.

– Впусти нас, господине.

Коряги зашевелились. Медведь вздыбил шерсть, зарычал, но ведьма удержала его за ухо.

– Спокойно, милый.

Ветки поползли из трясины, сплетаясь одна с другой. До коленей поднялись, до пояса, а там и выше роста стали. Зверь озирался, но с места не двигался: не велено. Когда же черные кривые пальцы сплелись в купол, туман загустел так, что собственного носа не разглядишь. И только девичьи пальцы успокаивающе сжимали шерсть на лохматом загривке. А потом захрустел, натужно раскрываясь, бутон из черных побегов, и от яркого света нестерпимо стало глазам.

Сказывают, тот свет немногим показывается. И ежели доведется раз на нем побывать, уже не выбросишь из головы образ. Верно сказывают. Еще балакают, что реки там из парного молока, а берега – чистый кисель. Тут врут, конечно, но все ж любая врака из чего-то да родится.

Река и впрямь была. И серебрилась она так, что немудрено назвать белым молоком. Бурлил и пенился поток! Не то чистый туман бежал по руслу, не то диковинная вода, не то попросту небо отражалось. А небо – загляденье! Светлое-светлое! Летним днем такое не всегда случается. Солнца только на нем не было, светил сам небесный свод. Берега же… кисель не кисель, а мягкие. Столько сочных трав, пушистых кочек – ковер зеленый! Медведь неуверенно переступил с лапы на лапу. Поднял одну, принюхался, лизнул. Въяве ли?

А вокруг дремал, перешептываясь листьями, весенний лес. Пьяняще пахло черемухой, и птицы щебетали – ажно уши закладывало. Прятались за березами русалки, хихикали из кустов лесовички, мохнатые нечистики носились по опушке. Не было только людей. Да и откуда бы людям в Безлюдье взяться?

Йага нырнула в заросли орешника.

– Ну где ты там? Рьян!

Медведь, может, и не уразумел, что его зовут, но двинулся на голос. В лесу же стоял дуб. Высоченный-высоченный! Макушкой небо подпирал, корня ми в подземную огненную реку врос. Ветвями же соединял Людье с Безлюдьем.

Ведьма почтительно опустилась пред ним на колени, коснулась теменем узловатых корней, выступающих из травы.

– Здрав будь, батюшка! Помоги, не оставь!

Зеленые листья зашелестели, приветствуя дар леса, веселая русалка скинула вниз желудь, аккурат в лоб медведю попала.

– Ты справедлив и мудр, батюшка. Тебе ведомы все пути-дороги, все судьбы известны. Ты один над ними властен. Смилуйся, дай средство другу проклятье связать.

Ветви недобро заскрипели. Высок дуб, могуч. Отзовется ли? Прежде чем Йага о том задумалась, из травы показалось навершие ножа. Оно поднималось, как цветок, – вот-вот созреет. Когда же рукоять высунулась целиком, Йага схватилась за нее и дернула.

– Благодарствую, батюшка!

Отбежала несколько шагов, огляделась. Приметила старый пень: тронь – на труху рассыплется. Вонзила в него лезвие, поманила медведя. Тот недоверчиво бочком подошел, но девка ждать не стала – схватила его за ухо и потянула.

– Прыгай, – велела она.

Медведь обнажил зубы. Не любил он колдовства что человеком, что зверем.

Ведьма нахмурилась:

– Прыгай немедля! Вот же бестолочь! Прыгай, не то так зверем и оставлю!

Покорился ли рыжий или ведьма уж очень сильно дернула, но медведь сиганул прямо через пень, через нож колдовской, кувыркнулся… и в траву упал добрым молодцем. Распластал руки крестом, глядя в слепяще-светлое небо, и как заругается! Срамные слова говорил, которые честной девке и слышать не след. А Йага знай хохочет!

– Все ж таки медведем ты мне больше по нраву! – отсмеявшись, призналась она.

* * *

Они сидели под зеленым дубом плечо в плечо, стараясь не глядеть один на другого. Нагие, растерянные. Йага плела венок из полевых трав, а Рьян крутил чародейский нож и никак не мог взять в толк, спасло его поганое колдовство или все же хуже прежнего сделало. Нож был самый что ни на есть обыкновенный. Не резной кинжал с каменьями, какие дарят большим людям на праздники, не тусклый с затертой рукоятью, многажды хлебнувший крови. Этот был таким, каким хозяйки морковку режут. Стыдоба одна, а не средство волшебное!

Рьян с размаху вонзил его в землю.

– И что теперь, расколдовала ты меня? Не нужно оказалось никакое зелье?

Щека горела огнем. Пекло уже до середины лба. Выходит, что не расколдовала…

Девка приложила цветочную косу ко лбу, но та оказалась коротковата. Потянулась сорвать нахально синеющий василек, ничуть не смущаясь вида ни своего, ни Рьянова. Молодец скрипнул зубами и с усилием отвернулся.

– Вот еще. Твое проклятье сильное, сразу и не разберешь. Матушка вон сколько времени думает, никак не разгадает.

Рьян выдернул нож, взялся за острие двумя пальцами и кинул вдругорядь. Лезвие вонзилось ровнешенько так же и в то же место.

– Старухе до меня и дела нет.

– Что говоришь такое?! Матушка помочь хочет!

– Помочь? – Он искривил угол рта и тронул привешенный к шее туесок. – Вот что она хочет, а не помочь! Сама небось не знает что делает, а плату упускать не желает. Никто за просто так никому не помогает…

– А я? – Венок покорно сплетался затейливым узлом в смуглых пальцах. – Ты теперь, когда пожелаешь, перекидываться можешь, а не на удачу! Я, скажешь, тоже плату с тебя взять хочу за помощь?

– Да такая помощь хуже немощи! – повысил голос Рьян. – Ты не избавила меня от проклятья, а колдуном поганым сделала! Как мамка твоя. Как… ты! Было у меня одно проклятье, а теперь целых два!

Йага закусила губу, чтобы не выпустить обидных слов. А слова рвались, ох как рвались!

– Тебе страшно, – как могла спокойно прошептала она. – Со всяким беда случиться может. Ты мне зверем доверился, так доверься и человеком.

И, что уж скрывать, сама она к нему наклонилась. К синим, как васильки, глазам, к бледной коже, к губам… Легонько погладила по уху, как того медведя.

А Рьян как вскочит! Как зарычит! Ну чисто оборотень!

– Не тронь!

– Ты что?!

– Не тронь! Ведьма! Бессловесного зверя ты околдовала так, что я и не думал ослушаться! Но все ж во мне пока осталось что-то настоящее! Мало я от вашей сестры натерпелся, так теперь еще и ты?!

Йага ответила спокойно, хотя пламень злости удалось лишь спрятать, а не погасить.