Дочь атамана
– А у канцлера есть лекарство от старости, – возразила Саша, осторожно вставая на ноги.
– И не прыгай мне тут, а то швы разойдутся, – предупредил лекарь и оставил её одну.
В мутное зеркало Саша попыталась увидеть свой шрам, но она вся оказалась обмотана повязками, пропитанными какой-то зелёной дрянью.
Никогда Саша не верила травникам и знахарям, а тут никакого протеста не рождалось в её душе, да и вообще она чувствовала себя так, будто попала в гости к старому волшебнику.
Потом она действительно сидела в дубовой бочке, наполненной тёплой, неуловимо пахнущей крапивой и берёзой водой.
– Чувствую себя пряником, который макнули в чай, – хихикнула Саша, когда лекарь, всё так же морщась, отнёс её обратно в чисто перестеленную кровать. – А теперь мы будем меня вкусно кормить, да?
– Теперь будем, – согласился он и ушёл. Саша вдохнула лавандовый запах подушек и подумала, что здесь куда лучше, чем у войскового доктора Петра Степановича, чьи тюфяки были набиты соломой.
Лекарь вернулся с тарелкой гречишной каши и воздушной пышкой, политой каплей вишнёвого варенья.
– Мамочки, – обрадовалась Саша, – будь вы на тридцать лет моложе, я бы вот прямо завтра замуж за вас прыгнула.
– Ни за что в жизни не женился бы я на наёмном дуэлянте, – честно предупредил её лекарь. – Люди старались, собой жертвовали, чтобы ты на свет появилась, а ты этим даром разбрасываешься направо-налево.
– А что это вы мне тыкаете? – возмутилась Саша, немедленно свирепея. – Мало того, что лезете, куда вас никто не звал, так ещё и без всякого пиетета! И пышку я вашу есть не буду, не хватало ещё, чтобы вы потом меня своими нравоучениями совсем одолели. Если я начну слушать всякого, кто мимо проходил, то моя жизнь превратится в комедийное представление.
– Вот, значит, как, – засмеялся лекарь. – А кашу-то будешь?
– Кашу буду. Мне нужны силы, чтобы противостоять вашим поучениям.
– А ты, душа моя, не сердись, – примирительно попросил он, всё ещё улыбаясь. – Для человека, который посвятил свою жизнь целительству, дуэли – как красная тряпка для быка. Ну вот что тебя злит больше всего?
– Непрошеные советчики, – огрызнулась Саша и потянулась за ложкой. Если повернуть картинку и посмотреть на неё глазами лекаря, то в его словах был определённый резон. – И монашки.
– Монашки? – удивился лекарь и подвинул ей ягодный взвар.
– Слушайте, ну что я вам всё на свете рассказываю? – задалась Саша вопросом. – Как будто вы и взаправду мой добрый дядюшка. Чудо чудное.
– Так отчего тебе монашки пришлись не по нраву?
– А я придумала для себя, что мою маму монашки выкрали, – объяснила она. – Каша, кстати, вкусная, хотя гречиха и есть гречиха. У вас тут всё такое волшебное?
У лекаря сделалось такое вытянутое лицо, словно кто-то подсунул ему под нос клопа-вонючку.
– И зачем твоя мама монашкам? – спросил он сухо.
– Ну это же придумка всего лишь, – вздохнула Саша. – Меня в детстве папа монашками пугал. Говорил, буду плохо себя вести, они меня с собой заберут. А они такие все в чёрном, плачут всё время да молятся, брр! И тут я подумала – а вдруг они мою маму тоже забрали? Вдруг она плохо себя вела? Да мне пять лет было, что вы на меня смотрите, как на раненую лошадь!
– Значит, девочка, которая сражается на дуэлях, боится монашек? – уточнил лекарь. – Причудливая вы, Александра Александровна, барышня!
– Барышня ваша бабушка, а я дочь наследного атамана. Мои предки веками хранят границы империи, так что подайте лучше мне пышку.
– Моя бабушка, – ответил он высокомерно, – была сельской ведьмой и могла порчу навести одним взглядом. Страшная, скажу тебе, была старушка, я её обожал до слёз.
– Так это вы у неё травничеству научились?
– И у неё, и у матери, и у прабабки. Я, знаешь ли, первый сын за много поколений дочерей. Мама пророчила мне великую судьбу, да вот не вышло.
Она помолчала, разглядывая его вздувшиеся вены на покрытой морщинами шее.
– Уверена, что вы спасли много таких же драчунов, как я, – вежливо проговорила Саша наконец, не зная, как нужно утешать стариков, считавших свою жизнь неудавшейся. – А пышки вкусные, спасибо большое.
Глава 3
Долго лежать в кровати она не умела. Её кормилица, по-крестьянски суровая Марфа Марьяновна, уж и верёвками грозилась привязывать маленькую Сашу, чтобы та не прыгала по вечерам из комнаты в комнату, и отцу жаловалась, и всякими страшилками пугала, и обещала оставить на неделю без леденцов и пряников, да всё было без толку.
Гувернантка под номером два, мадемуазель Жюли, изо всех сил стремилась привить своей своенравной воспитаннице любовь к чтению, которое полагала величайшей из добродетелей юных барышень. Саша зевала, слушая про страдания влюблённых дев, скучала от нравоучительных сказаний про трудолюбие и смирение, забавлялась приключениями средневековых рыцарей и обожала разглядывать картинки с пиратами. В итоге у мадемуазель Жюли опустились руки, она объявила, что этакую дикость невозможно обуздать любовью и лаской и без розог она тут бессильна. За что и была немедленно рассчитана разгневанным атаманом.
Её преемница, Изабелла Наумовна, к романам, по счастью, оказалась равнодушной, зато обожала точные науки. И началась пытка арифметикой и геометрией. Когда Саша поняла, что страдания влюблённых всё же предпочтительнее, было уже поздно.
Изабелла Наумовна, пухленькая старая дева со слабым здоровьем, как ни странно, прижилась в их доме, где всегда было людно и шумно, сбрую или охотничий арапник можно было найти хоть в гостиной, в кадках с померанцевыми деревьями спали котята, по комнатам носились собаки, а в щах время от времени обнаруживались перья.
Теперь уже никто и не задумывался, в чём, собственно, состояли обязанности Изабеллы Наумовны и за что атаман Лядов исправно выплачивает ей жалование.
Сама же она считала себя Сашиной компаньонкой.
Течение жизни в доме Лядовых всегда было стремительным и хаотичным, и тишина лекарского домика принуждала Сашу терзать единственного его обитателя разговорами.
Лекарь, задумчивый и какой-то рассеянный, попытался отделаться от неё книгой заморских стихов, но потерпел неудачу.
– Ручьи, соловьи, трели, – фыркнула Саша. – Никогда не понимала, как это умные взрослые люди тратят силы на подобную бесполезность. Лучше давайте в «дурачка», что ли.
– Занятие уж куда полезнее, – иронично откликнулся лекарь. – К твоему счастью, любезная моя Марья Михайловна тоже большая любительница карточных игр, и у меня есть колода.
– Марья Михайловна? – живо переспросила Саша. – Старушка вашего сердца?
– При иных обстоятельствах с большим удовольствием приударил бы за ней, но я ведь, душа моя, женат.
Его пальцы, мешающие колоду, дрогнули, и карты веером разлетелись по Сашиной кровати.
Она промолчала, поражённая горечью его тона. Оказывается, и старики умеют переживать из-за чувств.
– Марья Михайловна, – явно торопясь вернуться к непринуждённой беседе, спохватился лекарь, – княжна Лопухова…
– Так я её знаю, – подхватила Саша, заворожённая неторопливой выверенностью движений, с которой он собирал карты. – Прилипчивая древняя особа, никак мы её не отвадим от нашего порога. Лет пять уже шастает без всяких приглашений, а мне с ней чаи приходится распивать! Отец от неё чихает. – Саша удержалась от смеха, чтобы снова не вызвать переполох у лекаря из-за её швов. – А главное, она всё расспрашивает! Чем я живу, о чём мечтаю, как жизнью своею думаю распорядиться. Родных детей нет, так она чужих шпыняет.
– Княжна Лопухова, – отстранённо заметил лекарь, – старинная приятельница канцлера Краузе. Кажется, в молодости он за ней даже ухаживал, но женился на Лизавете Рыковой, как потом оказалось, удивительной ветренице. Не поверите, но она бросила канцлера вместе с дочерью и сбежала за границу с каким-то прощелыгой. Поговаривают, канцлер был в такой небывалой ярости, что требовал объявить войну стране, в которой беглецы укрылись.
– Смешно, – оценила Саша, – но я бы на месте Лопуховой ни за что бы не приятельствовала с мерзавцем, который женился на другой.
– Ты бы вызвала его на дуэль.
Саша всё-таки тихонько засмеялась, представив подобное. Вот стоит она, предположим, в ароматном саду, вся в брильянтах и шелках, а перед ней краснеет от смущения мерзавец и сообщает, что женится… ну хоть на Лидке Рябовой, вечно она всё чужое тащит. А Саша стягивает с руки перчатку – и по мордасам, по мордасам.
Ох, потом Изабелле Наумовне как пить дать нюхательные соли понадобились бы.
– А и вызвала бы, – подтвердила она, зардевшись от этих фантазий. – Мне кажется, я ужасно ревнивая. Вот прям терпеть не могу, когда моё трогают. Я вам сейчас расскажу: однажды папа разрешил какой-то противной купчихе взять мою Кару, так я едва его за ухо не укусила. Едва-едва сдержалась.
– Кару? – Лекарь сдавал карты и слушал её, кажется, с превеликим удовольствием.
– Мою лошадь.
– Как можно было дать невинному животному такое имя?
– Видели бы вы её в молодости, кара небесная и есть. Я с неё слетала так часто, что полгода ходила вся синяя. Но знаете, что в этой истории самое любопытное? – Саша взяла свои карты и посмотрела в них без особого интереса. Играла она без всякой расчётливости, следуя сиюминутным порывам. – После того как отец одолжил Кару той купчихе, Изабелла Наумовна неделю из своей комнаты не выходила! – торжествующе сообщила она и пояснила, заметив его молчаливый вопрос: – Это моя третья гувернантка. Повар Семёнович зовёт её приживалкой. А вы что же, рассорились со своей женой, поэтому так разволновались?
Спросила – и тут же прикусила язык. Права кормилица Марфа Марьяновна, бестолковая она девка, совсем беда бедовая.
Однако в этот раз лекарь остался спокоен и недвижим.
– Как ты себя чувствуешь, Саша? – спросил он неожиданно. – Головокружение? Слабость? Картинки на картах видишь ясно?
– Да что это с вами? – удивилась она. – В пляс мне, пожалуй, ещё рановато, но лёжа в кровати я горы сверну.
– Как ты переносишь сильные треволнения? Падаешь в обморок? Начинаешь лить слёзы? У тебя отнимаются ноги, колотится сердце, дрожат руки?
– Я ложусь спать, – проговорила Саша с глубоким недоумением. – Нет такой душевной смуты, с которой не справился бы добрый сон.
– В таком случае весьма удачно, что ты уже в постели.
Лекарь бережно погладил её по руке. Выглядел он грустным, но решительным.
Саша совсем отбросила карты, понимая, что какой уж тут «дурак», когда у лекаря такое лицо.
– Нет, я не рассорился со своей женой, – ответил он наконец. – Просто не видел её уже более двадцати лет.
«Неужели и она тоже сбежала с прощелыгой?» – едва не ляпнула Саша, но в этот раз сумела обуздать свой порыв и только уточнила благонравно:
– Как же это получилось?
– Я пленник в этой лечебнице, – просто сказал лекарь и улыбнулся, словно извиняясь за подобный конфуз.
– Более двадцати лет? – ахнула она. – Что же вы такого натворили?
– Помог появиться тебе на свет, – ответил он совершенно спокойно. – Ты была крошечной, синей, и мне пришлось шлёпать тебя по попе, чтобы ты начала дышать.
– Это какая-то шутка? – неуверенно спросила Саша, совершенно не понимая, как можно столь невозмутимо нести подобную околесицу. – А может, вы и вовсе умалишённый? Сбрендивший старик, который похищает юных девиц и рассказывает им небылицы?
– Не поздновато ли ты спохватилась, душа моя? – хмыкнул он. – Я тебя уже третий день лечу и кормлю, а ты только сейчас испугалась?
– Ах, это удар по голове сделал меня такой доверчивой!
– Похоже, ты и до удара была безалаберной.
– Да как вы смеете? – вспыхнула Саша и замолчала, опомнившись. Это у неё от потрясения мысли не в ту сторону убежали.
– А моя мама? – спросила она, собравшись с духом. – Не была же она монашкой, в самом деле?
– Видишь ли, у твоей мамы было многоводие, и она, похоже, плохо питалась, а носила тебя тяжело. Твоё дыхание едва прослушивалось, оно было слабым, прерывистым. Мне пришлось сделать операцию, чтобы спасти тебя. А вот маму не удалось.
– Понятно, – пробормотала Саша, ощутив такую боль в груди, будто её пронзили шпагой. Она укуталась в одеяло, в одночасье замёрзнув тёплым летним вечером, и закрыла глаза, не желая ничего более слушать или знать.
* * *До позднего вечера Лядова пролежала неподвижно, притворяясь спящей, но её дыхание было слишком частым и поверхностным, как у людей, удерживающих себя от слёз.
Гранин не беспокоил её, занимаясь каждодневными своими делами, однако чутко прислушивался и не закрывал дверь в её комнатку.
Она заговорила, когда он уже прикрутил все лампы и собирался идти спать:
– А почему мама голодала? Папа что, накормить её не мог?
Гранин вошёл к ней и опустился в кресло возле постели.
– Я ничего не знаю о том, как познакомились твои родители, что меж ними было и как твоя мать была доведена до полного истощения.
– А что вы знаете? – вяло спросила она, не шевелясь.
– Эта была зимняя ночь, мы спали, когда послышался цокот лошадиных копыт и мужские голоса. Я быстро оделся и поспешил вниз, велел жене и детям оставаться в своих спальнях. Два здоровых лакея не стали даже стучать, с ходу выбили дверь и внесли на руках бесчувственную женщину. Она была такой молодой…
– Вы знаете её имя? – встрепенулась Лядова.
– Екатерина Карловна Краузе, единственная дочь великого канцлера.
Она нахмурилась, осознавая это.
– Канцлера? – повторила Лядова и порывисто села, с силой сжав его руки.
– Ну-ну, – пророкотал Гранин успокаивающе, – не следует так резко двигаться.
– Как это – канцлера? – не слыша его, взволнованно воскликнула она. – Отец говорит, что во всей империи нет человека омерзительнее! И это… Пресвятая богородица, мой дед? И половина моей крови – его кровь? Да не ошиблись ли вы, мой милый лекарь?
– Прости, душа моя.
– Но у него же в распоряжении лейб-медик этот… Бергер! – Теперь в голосе Лядовой зазвучал гнев. – И ещё настоящий цыган-колдун, говорят…
– Драго Ружа.
– Что же они все скопом одну женщину не спасли?
– Я не знаю, – снова вздохнул Гранин.
– Расскажите мне всё, – умоляюще и страстно выдохнула Лядова, – и прошу вас, не упустите ни одной подробности!
Меньше всего на свете Гранину хотелось рассказывать ей то, что должно, и он бы с величайшим удовольствием опустил некоторые детали той ночи. Но Гранин был стар и если не мудр, то опытен, и знал совершенно точно: от тайн одни лишние хлопоты.
Не бывает подходящего момента, чтобы сообщить юной девочке, что её мать мертва, и чтобы сообщить о том, что дед желал ей смерти.
– Лакеи грозили, что если роженица умрёт, то вместе с ней умру и я, и требовали, чтобы младенец… Они не хотели, чтобы ты осталась в живых, Саша.
Дикие глаза Лядовой хищно сверкнули.
– Ай да канцлер, – процедила она с великолепным презрением. – Стало быть, все ужасающие слухи про него верны. Что же случилось дальше?
– Я выгнал лакеев из комнаты, поставил греть воду. Роженица то и дело теряла сознание, но в минуты прояснения молила спасти её ребёнка и шептала о том, что не станет без него жить. Просила назвать сына Александром. Велела отнести его молодому Лядову, сыну вольного атамана.
– Да-да, тогда всем заправлял ещё дед, Василий Никифорович, как я его боялась в детстве! – нетерпеливо воскликнула Лядова. – Стало быть, мама ждала сына? Ах, как это многое объясняет про мой характер!
– Потом… когда ты закричала, я вышел в сени и сказал лакеям, что мне требуется время, чтобы помочь роженице, что она в очень плохом состоянии. Твоя мама уже покинула этот мир, Саша, я закрыл ей глаза, накрыл простынёй и оставил одну.
– Она так и лежала… разрезанной? – спросила Лядова с ужасом.
– Я укутал тебя в льняную пелёнку, шерстяной платок, привязал к своей груди и сделал кулёк с тёплым хлебом и молоком вместо соски. Оделся потеплее, вышел через заднюю дверь. Была страшная метель, и везти верхом чахлого младенца казалось отчаянным шагом, но запрягать коляску было некогда, к тому же пока бы я растолкал кучера… Я мчался по ночному городу и очень боялся, что привезу Лядовым мёртвого младенца.
– Боже мой, – прошептала она жалостливо и снова сжала его ладони. Руки у неё были сильными, покрытыми мозолями.
– До городского дома Лядовых я добрался в три четверти часа и молился о том, чтобы он не оказался закрыт, вы же всегда в столице жили только наездами. Но, по счастью, там горели огни. Я крикнул сторожу, что везу внучку атамана, и тот бросился открывать ворота без всяких вопросов. Меня споро провели в дом, и я передал тебя на руки Василию Петровичу. На моё счастье, ты ещё дышала. А вот твой отец… молодой, горячий щенок, набросился на меня с вопросами о Катеньке. Я сказал ему правду, и он схватился за оружие.
Лядова вскрикнула с таким испугом, будто живой и невредимый Гранин не сидел сейчас прямо перед ней.
– Твоего отца оттащили от меня, и один из вояк проворно вывел меня на улицу. «Уважаемый лекарь, – сказал он, – возвращайтесь пока домой, а после мы пришлём вашу награду. Пока же вам лучше молодому атаману на глаза не попадаться. Сами понимаете, смерть нашей Катеньки – такой страшный удар».
– Так и сказал – нашей Катеньки? Ох, папе мне придётся многое объяснить!
– Домой я возвращался, не помня себя от страха, ибо оставил там двоих маленьких сыновей и жену. Но не успел отъехать от Лядовых, как мне преградили дорогу гвардейцы канцлера. Я был доставлен в Грозовую башню, прямиком к обозлённому канцлеру, и его цыган, Драго Ружа, в ту ночь и запер меня в этой лечебнице.
– На двадцать два года? – Лядова всхлипнула, и по её щекам заструились обильные слёзы. – О, мой дорогой лекарь, какой страшной оказалась расплата за мою жизнь! Да как же это так вышло, милый мой… Я обязательно вас спасу, вот увидите. Пойду прямиком к канцлеру и потребую… даже в ноги брошусь, мне не жалко. Или буду угрожать оружием…
– Не стоит, – засмеялся Гранин, впечатлённый её решимостью. – Душа моя, мне некуда и незачем отсюда идти.
– А ваша семья? Они знают, что с вами?
– Я несколько раз просил моих пациентов передать весточку или узнать, как они там, но на месте моего дома теперь городская лечебница имени Катерины Краузе. Я верю, что канцлер просто выкупил наш дом у моей семьи, ведь после моей пропажи они нуждались в деньгах. И теперь с ними всё хорошо, однако для них я пропал без вести.
– Сколько напастей я вам принесла, – огорчённо произнесла Лядова, по-детски утирая слёзы со щёк. – Сколько бед! А вы ведь всего-то спасли ребёнка, а не совершили страшное душегубство!
– Ну что ты? – Гранин даже растерялся от такого горячего сочувствия. Сам-то он давно примирился со своей участью и если первые десять лет заточения потратил на планы побегов, то теперь уже и вовсе не пытался преодолеть невидимый барьер, за который не пускала его печать канцлера.
– Вот увидите, я всё обязательно поправлю, – пообещала Лядова, сползая вниз по подушкам, – всё поправлю!
Гранин гладил её по волосам, пока она не заснула.
* * *Утром Саша с новой силой из-за всех огорчилась: из-за несчастной молодой мамы и отца, который сильно горевал тогда, и из-за изломанной судьбы лекаря.
Однако сам лекарь выглядел задумчивым и спокойным, будто его совершенно не беспокоила та несправедливость, которая с ним случилась. Он объявил, что Саше можно вставать и понемногу ходить, и пригласил её на завтрак с кофием и бисквитами.
– Божественно, – восхитилась Саша, поглощая одно пирожное за другим. – Как это вы научились делать такую прелесть?
– У меня много свободного времени, а повар канцлера, Жан-Жак, частенько попадает в мои владения из-за чрезмерного обжорства.
– Снова этот канцлер, – досадливо поморщилась Саша, однако аппетита не лишилась. – Если бы я умела колдовать, то всенепременно превратила бы его в гадюку. Признавайтесь же, милый лекарь, вы напекли бисквитов, чтобы меня утешить? Или каждый день так завтракаете, пока больные лежат по постелям и пьют суп из травы?
– Я намерен баловать тебя весь день, – с улыбкой подтвердил её догадку лекарь. – Всё-таки этакая охапка новостей кого угодно выведет из душевного равновесия.
– Моё душевное равновесие устойчиво, как глухой жеребец Ветер под обстрелом, – сообщила Саша. – Когда я расскажу Семёновичу, какой вкуснятиной меня тут кормили, он будет дуться весь день! Это наш повар, совершенно бездарный, надо сказать, но когда-то он спас папину любимую псину, и с тех пор мы едим пересоленные каши и подгоревшие пироги. В куриных супах у нас чешуя, а в ухе… лучше не думать, что плавает в нашей ухе, а то всенепременно получите несварение. В детстве я мечтала выйти за Семёновича замуж, потому что у него только один глаз, и мне казалось, что это прямо-таки удивительно. Но папа сказал, что никакого замужества, никогда, иначе он отправит меня на необитаемый остров. Он, наверное, из-за мамы так сказал, да? Чтобы я тоже не умерла при родах? Но ведь мама и замуж-то не выходила, так что я всё равно собираюсь умереть старой девой.
Выдав эту тираду, Саша выдохнула. Лекарь выглядел несколько ошалелым, и это было смешно.
– Душа моя, от твоих дуэлей опасностей больше, чем от гипотетических родов, – только и смог сказать он. – И кстати, канцлер пообещал мне награду, если ты прекратишь этим заниматься. Лично для этого явился прямо сюда, пока ты спала.
Саша подпрыгнула на месте, и чудесная лечебница перестала казаться таким уж приятным местечком.
– Сюда? Этот старый хрыч? Да какое ему дело?.. Нет-нет, что я говорю, – опомнилась она и затараторила: – Ну конечно, милый мой лекарь, я немедленно брошу дуэли, это всё равно назло Изабелле Наумовне было, потехи ради! Вот увидите, что я стану паинькой… но какова же будет ваша награда? Вдруг это что-то очень хорошее? Вы обязательно должны её получить!
Лекарь протянул руку через стол, взял ладонь Саши в свою и прижал к морщинистой щеке.
– Душа моя, лучшая мне награда – это твоя длинная и счастливая жизнь, – мягко сказал он. Голубые глаза в утреннем свете казались глубокими, как лесное озеро.
Саша улыбнулась ему, накрыв ладонью его ладонь на своей щеке.
– Я сделаю для вас что угодно, – просто ответила она.
* * *Через несколько дней Александра Лядова покинула лечебницу, и Гранин надеялся, что больше они не свидятся. Пусть она впредь не получает ранений и не нуждается в его помощи.
Но чего он тогда не знал и никак не мог угадать – что они встретятся снова совсем скоро, а его судьба в очередной шанс совершит невероятный кульбит и подарит возможность наверстать упущенное время.
Глава 4
Поскальзываясь на раннем, ненадёжном ещё снегу, Саша едва не кубарем слетела с крыльца и помчалась к воротам, путаясь в длинных полах распахнутой душегрейки.
– Куда, окаянная, в домашних туфлях? – летел ей в спину зычный голос Марфы Марьяновны, но до кормилицы ли было сейчас Саше, когда она увидела из окна, на каком жеребце приехал отец.
Тонкие точёные ноги, лебединая шея, изящная голова и серебристо-белый окрас – всё было прелестным в этом молодом и явно норовистом животном. Жеребец гневно фыркал, радуясь, что избавился от чужого наездника, косил умными карими глазами на подхватившего под уздцы конюха и явно примеривался, как бы укусить его пообиднее.
– Где вы его взяли, где нашли такое сокровище? – приговаривала Саша, пританцовывая и обходя жеребца по кругу. – Что за стать! Что за окрас!
– Выиграл в карты у Разумовского, – смеясь, ответил отец и вдруг подхватил Сашу на руки, разгорячённый удачной игрой, верховой ездой, ясным утром и самим своим задорным нравом. Саша взвизгнула и захохотала.
– Папа, да бросьте меня, я ведь уже совсем-совсем выросла!
– Выросла, а бегаешь по снегу в лёгких туфлях. Кому потом тебя морсами да чаями отпаивать?
– Марфушке Марьяновне! Да поставьте меня, я побегу на конюшни.
– После, Саша, всё после, – шагая к дому, весело возразил отец. – Сейчас я собираюсь позавтракать с собственной дочерью. Не вздумай променять меня на жеребца.
– Да ведь он красивее и моложе вас.
– Зараза, как есть зараза, – притворно разгневался отец, внёс её в дом, усадил на софу и стянул туфли, согревая огромными ладонями озябшие стопы. Рядом уже топталась Марфа Марьяновна с шерстяными носками наготове, хмурилась озабоченно и недовольно поджимала губы.
– Пожалуйста, Марфушка Марьяновна, только не носки, – взмолилась Саша, – я ведь вовсе не успела замёрзнуть!
Кормилица её признавала только ту суровую шерсть, которая безбожно кололась, почитая её за самую полезную. Отец, безжалостный к Сашиным просьбам, твёрдо и решительно натянул на её пятки вязаные орудия пытки, стянул с плеч душегрейку и повёл к столу.
Изабелла Наумовна, третья гувернантка Саши, уже разливала чай, куталась в шаль и смотрелась скорбной, как и всякий раз, когда хозяин дома проводил ночи за ломберным столом.