Дочь атамана
– Милая моя, – затараторила Саша возбуждённо, – видели бы вы, какого жеребца выиграл папа! Волшебный, совершенно волшебный. Как жалко его, бедного! Чахнуть всю зиму в городе, где и дышать-то нечем.
– Саша, оставь эту дурную затею, – немедленно вспылил отец, всегда вспыхивающий бурно и быстро. – У меня от тебя голова болит.
– Голова у вас болит от настоек Разумовского, – не смутилась Саша, – и собственного упрямства. Ну что вам за интерес держать меня в городе, ведь вы и замуж меня выдавать не намерены.
– А ты, стало быть, теперь захотела замуж?
– Я захотела в усадьбу, – тоже рассердилась Саша. – Третью неделю ведь уже говорю!
– Что тебе делать зимой в усадьбе? – загремел отец. – Там уже шесть лет никого, кроме глухого сторожа, нет! Поди, и шпалеры отвалились, и дерево рассохлось!
– Ну вот и пора привести всё в порядок.
– Ну почему у всех дети как дети, а у меня наказание божье!
Изабелла Наумовна, невозмутимая и привычная к различным проявлениям лядовского характера, обыкновенно в такие минуты благоразумно хранила молчание, но сегодня и её какой-то бес дёргал за язык.
– А и правда, Александр Васильевич, – спокойно проговорила она, поливая блин вареньем, – отпустили бы вы нас с Сашей в деревню. И сами видите, что девочка места себе в четырёх стенах не находит, с тех пор как…
И замолчала, испуганная.
– Ну вас к чёртовой бабушке, – устало вздохнул отец, – пойду спать. И не подходи без меня к жеребцу, Саша!
Она только молча кивнула, раздосадованная и отцовским невыносимым характером, и оговоркой Изабеллы Наумовны.
Отец строго-настрого запретил все упоминания о том, что Саша побывала в лечебнице канцлера. Тогда, несколько месяцев назад, едва она вошла в дом, как сразу поняла: ох и тяжелы оказались для домашних пять дней её лечения.
Повар Семёнович рассказал, что сначала атаман едва не спятил, когда обнаружил, что Саша исчезла прямо с дуэли, да ещё и раненая. Снарядил всех, кто квартировался зимой в городе, на поиски, но потом пришла золотистая записка от самого канцлера, и тогда атаман окончательно сбрендил, запил, затосковал и грозился развалить Грозовую башню по кирпичику, а самого канцлера разорвать на клочки.
Записка та была сожжена в печи, и написанное осталось в тайне для всех обитателей дома. Известно было только, что говорилось в ней, будто Саша в безопасности и скоро сама вернётся.
И так отец крепко стиснул её в медвежьих объятиях, стоило ей выйти из коляски, которую предоставил огромный Семён, помощник доброго лекаря, что Саша не решилась говорить ни о швах, ни о маме, ни о канцлере.
К чему теперь ворошить прошлое, рассудительно решила она, если ничего уже не изменишь. Она подождёт и заведёт разговор этот позже, когда отец не будет так встревожен. Куда уж теперь спешить, когда Катенька Краузе мертва и никто её не спас.
Однако несчастливая судьба доброго лекаря ужасно её беспокоила, и Саша первым делом отказалась от всех своих потешных дуэлей, запершись дома затворницей и обдумывая, как бы ей встретиться с канцлером.
Не заявишься же к нему домой, велев охране распахнуть двери перед внучкой-бастардом.
Если бы этот страшный и недоступный простым смертным человек хотел увидеться с Сашей лично, то уж как-нибудь бы всё да устроил. Поэтому она совершенно не была уверена в успехе подобной эскапады, но и отступать не собиралась.
Саша совсем уж было решилась отправиться с визитом к докучливой княжне Лопуховой, про которую лекарь говорил, что та приятельствует с канцлером, как Мария Михайловна сама явилась.
В те дни отец не отходил от Саши ни на шаг, встревоженным ястребом кружась вокруг, что было смешно: дуэли тревожили его меньше, чем крошечное соприкосновение с канцлером. Однако безобидная старушка была допущена к Саше безо всяких препон, и они устроились пить чай в зимнем саду, между кадками с лимонами и геранями, а ветер за окном гонял осенние листья.
– Знаю, милая, всё знаю, – княжна Лопухова по-свойски похлопала Сашу по руке, её старомодные букли покачивались. У Марии Михайловны была такая тонкая кожа, какая бывает только в глубокой старости, но держалась она бодро, а в ясных глазах светился острый ум. Саше стало интересно, не варит ли таинственный цыган Драго Ружа омолаживающих снадобий и для неё. – И про голубчика нашего лекаря знаю, и про то, о чём он тебе поведал, и про то, что ты от глупостей своих отказалась. Всё к добру, Сашенька, всё к добру. Это папенька совсем тебя распустил, сумасшедший, шальной мальчишка…
– Не говорите так об отце, – невежливо перебила её Саша и спросила нетерпеливо: – Что же там с лекарем? Какая награда ему была положена?
– Свобода, свобода, милая, – с улыбкой ответила княжна Лопухова. – Между нами говоря, Карл Генрихович безобразно с ним поступил, уж я просила-просила, но куда там! Смерть Катеньки на всех пагубно повлияла, на всех.
– Значит, он теперь свободен? – закричала Саша, и даже слёзы выступили у неё на глазах от счастья за лекаря. – Да где же теперь его искать-то, Мария Михайловна? Куда он пошёл? Что с его семьёй?
– Зачем же тебе его искать, – удивилась Лопухова. – Отпусти его, милая, забудь. Дай бог, и найдёт он своих, всё теперь сложится.
– Да как сложится, когда у человека двадцать два года из жизни вырвали, – всхлипнула Саша и сама себе удивилась. Никогда она не была чувствительной барышней, льющей слезы по всякому поводу, но только одной мысли о несправедливой судьбе лекаря было достаточно, чтобы глаза оказывались на мокром месте.
Вся её молодая пылкость, верность, благодарность принадлежали теперь этому доброму старику с широкими плечами, седыми волосами и небесными глазами.
И только одна мысль о том, что никакое ранение (а Саша уже намеревалась как-нибудь намеренно уязвить себя) не приведёт её больше в светлую лечебницу, вызывала в ней новое желание разреветься.
Никогда больше она не найдёт, не увидит лекаря, не сумеет наградить его за загубленную судьбу и ничего не сможет теперь поделать.
И ведь даже имени его не удосужилась узнать, а теперь уже и спрашивать незачем.
Их дороги только соприкоснулись на несколько дней, да и разбежались снова в разные стороны, и Саша вдруг ощутила такую апатию, такое безразличие ко всему вокруг, что немедленно решила покинуть город и уединиться в деревне.
Старая усадьба манила её воспоминаниями о безоблачных детских годах, собачьем лае, лошадином ржании, криках уток, белоснежных сугробах, бескрайних просторах, скрипе половиц и деревенских ковриках повсюду.
Отец считал, что ребёнка надо воспитывать на свежем воздухе, но вторая гувернантка, мадемуазель Жюли, в один прекрасный день объявила, что этак Саша вырастет провинциальной дикаркой, и тогда они перебрались в столицу. Переезд мало повлиял на Сашин необузданный характер, и как только скандальные её дуэли стали известны публике, мадемуазель Жюли написала полное едкой желчи письмо о том, что атаманова дочка всегда была безнадёжна.
Они прочли это письмо вместе с Изабеллой Наумовной, и третья гувернантка только тонко улыбалась. Её педагогическая метода заключалась в том, чтобы не замечать Сашиных выходок и ловко притворяться, будто её воспитанница – вполне приличная барышня.
* * *Покончив с завтраком, Саша отправилась к отцу, который уже облачился в халат и пристроился вздремнуть в кабинете. Атаман Лядов не одобрял тех, кто спал при свете дня, поэтому отдыхал не в собственной спальне, а на неудобном диване, словно прилёг всего на минутку, устав от трудов праведных.
– Папочка, – сказала Саша и задрожала голосом, затрепетала ресницами, – ну отпусти ты меня в усадьбу, ну зачахну я у тебя в городе!
– Только не плачь, – испугался отец. – Александра, прекрати немедленно. Да чёрт с тобой, окаянная ты девка!
Она взвизгнула и бросилась ему на шею.
– И жеребца, жеребца отдашь со мной, правда, милый мой? – прошептала она, уткнувшись носом ему в грудь.
– Жеребец-то тебе зачем? – простонал он в отчаянии.
– А я его с Карой скрещу.
– Да стара уже твоя Кара!
– Тогда с Милостью, её дочерью. Я их за зиму откормлю, нагуляю, вот увидишь, какие у нас отличные жеребята получатся! Пап, ну сколько можно лошадей из-за границы возить, они к нашему климату не приученные. Выведу тебе новую породу, зимостойкую, и твои войска меня героем объявят.
– Герой-герой, – смеясь и отбиваясь от её объятий, согласился отец. – Верёвки ты из меня вьёшь, лисица бесстыжая. Поди позови мне Гришку, начну собирать тебя в экшпедицию. Ох и дурная ты у меня девица, ох и сумасшедшая!
* * *Саша висела на заборе и наблюдала, как конюх выгуливает жеребца, когда за её спиной послышались шаги и деликатное покашливание.
Она оглянулась – там стоял незнакомый детина лет этак тридцати, с непокрытой головой, в строгой одежде. Русые волосы блестели из-за противного и мелкого ледяного дождя, пришедшего на смену снегу. Был незнакомец высок, широкоплеч и как-то по-деревенски размашист, никакого особого интереса не представлял, и Саша вернулась к своему созерцанию серебристо-белого красавца.
– Хорош, – оценил жеребца незнакомец.
– Его зовут Бисквит, – сообщила Саша. – Понимаете в лошадях?
– Да я как-то больше по людям, – признался он со смешком. Голос его был глубок и густ. – Михаил Алексеевич Гранин, управляющий для вашей усадьбы. Александр Васильевич отправил меня представиться вам.
– Управляющий? – удивилась Саша и слезла с забора. – Откуда же вы взялись?
– Меня княжна Лопухова рекомендовала.
– Ах вот как. – Она безо всякого любопытства снова оглядела его, отмечая голубые глаза, решительный подбородок, нос картошкой и немного неуверенную улыбку. – А Мария Михайловна сообщила вам, что придётся ехать в деревню восстанавливать старую усадьбу? И чтобы вы представляли глубину предстоящих вам испытаний – папа снаряжает с нами повара Семёновича, а его яства не всякий переварить может. Однажды мы обнаружили в ягодном взваре гвоздь.
Гранин склонил голову, его глаза весело прищурились.
– Вы будто отговариваете меня, Александра Александровна. Не нравлюсь?
– Ах, всё равно, – пробормотала она. – Плохо, что в лошадях не понимаете. Я намерена вывести новую породу для папиных войск.
– Удивительное для юной барышни желание.
– Барышня ваша бабушка, – не удержалась она, а он вдруг рассмеялся уютно, неуловимо напомнив доброго лекаря.
– Кто ваш отец? – спросила Саша, впрочем, не ожидая услышать желаемое.
– Проходимец, – пожал он плечами. – Заезжий торговец, соблазнивший мою мать.
– Значит, мы с вами оба бастарды, – заключила Саша, поражаясь такой обоюдной откровенности. Разве ж мыслимо признаваться в этаких интимностях кому попало. – Что ж, пойдёмте, Михаил Алексеевич, у нас перед отъездом много дел.
– Я уеду раньше вас, – сказал он, подстраиваясь под её широкий, совсем не девичий шаг. – Оценю масштаб разрушений и напишу вам, как только усадьба хоть немного будет готова.
– Нет-нет, ни за что я такого не допущу, – живо возразила Саша. – Лошадей и правда раньше времени дёргать не будем, бог знает, в каком состоянии конюшни. А мы прекрасно приспособимся, вот увидите. Живёт же там сторож, и мы как-нибудь.
– К чему такая спешка? – удивился он.
Саша помолчала, запрокинув голову к серому унылому небу.
– Тошно мне тут, – произнесла неожиданно, – некуда себя деть. А безделье – верный спутник хандры.
– Хандра нам совершенно ни к чему, – согласился он охотно.
Осталось только уговорить отца отпустить её уже через несколько недель, а не ближе к весне, как он, наверное, втайне планировал. Ну ничего, отец упрям, да ведь и Саша – Лядова.
Засмеявшись, она снова посмотрела на Гранина.
– Ну так расскажите мне о себе, Михаил Алексеевич, – велела Саша строго, – однако имейте в виду, что быть вам мне верным товарищем, а если надумаете слушаться лишь папеньку, так я вас быстро со свету сживу.
– Ого, – отозвался он смесью иронии и почтения, – с такой угрозой я, разумеется, вынужден буду считаться, так что располагайте мной, Александра Александровна, целиком и полностью.
И где только княжна Лопухова его раздобыла, такого покладистого?
Глава 5
В доме атамана Лядова было шумно и людно, и Гранину, отвыкшему за годы заточения от такой кутерьмы, быстро стало не по себе. Так и хотелось снова вернуться в свою лечебницу, где всё казалось родным и привычным. Как-то, ещё в молодости, он врачевал одного воришку и никак не мог взять в толк, отчего тому так не терпится вернуться в свою темницу.
Да потому что привычка – страшное дело.
С утра ему пришлось пережить два настоящих допроса, первый из которых учинила грозная старушка, представившаяся Марфой Марьяновной. Прежде чем допустить визитёра до атамана, она досконально его запытала: кто таков, откуда явился и по какой причине решился сменить город на деревню.
Затем пришёл черёд самого атамана, который первым делом скрупулёзно изучил все заготовленные канцлером рекомендации, а потом со вздохом вынес вердикт:
– Уж больно вы молоды, Михаил Алексеевич.
Молод, молод, ужасающе молод, мысленно согласился с ним Гранин. Метаморфоза, которой он не просил, к которой никак не стремился и которая теперь удручала его не менее чем все остальные удары судьбы.
Затруднение атамана Лядова было ему понятно: папаша-наседка предпочёл бы нанять управляющего в летах, чтобы деревенская уединённость не пробудила в Саше ненароком романтических устремлений, свойственных всем девицам её возраста без исключения. Даром что Гранин не блистал роковым очарованием и вовсе не намеревался проявлять к Лядовой ни малейшего любовного интереса – кто знает, на что способны коварные белые берёзки и заснеженные луга?
– Женаты? – со смутной надеждой спросил атаман.
– Вдовец, – как можно спокойнее попытался ответить Гранин, но свежее горе вдруг овладело им, и голос невольно задрожал. Лядов посмотрел с невольным сочувствием и снова вздохнул.
* * *О том, что его жена покинула этот мир семь лет назад, Гранин узнал лишь совсем недавно, в тот день, когда его заключение было прервано. Враз утративший всё своё балагурство Семён строго велел собираться, и Гранин так растерялся, что не сразу сообразил: ничего из того, что было в лечебнице, он ни за что на свете не заберёт с собой. Только надел ненужный прежде тёплый кафтан и плащ – и был готов.
В Грозовую башню прибыли в закрытой коляске, и цокот копыт вокруг свидетельствовал, что ехали они в сопровождении конной охраны.
С грохотом захлопнулись позади тяжёлые двери, шаги гулко звучали по узким каменным коридорам, и безликие молчаливые гвардейцы распахивали перед ними решётку за решёткой. В чадном дыму факелов было трудно дышать, и Гранину казалось, что по бесконечной винтовой лестнице он поднимается прямиком в ад.
Канцлер ждал его в своём кабинете на самой вершине, и Гранин подумал, что не взбирается же он сюда каждый день пешком и что наверняка есть какой-то хитрый подъёмный механизм, недоступный для опальных лекарей.
И хотя Гранину уже было совершенно нечего терять, он всё равно боялся этого человека.
Власть, которой обладал канцлер, не имела границ. Наверняка даже императрица его опасалась, что уж говорить о таком мелком человеке, как пропавший много лет назад никому не нужный лекарь. Хороший, возможно, лучший в городе, но уже позабытый.
– Надо признать, Михаил Алексеевич, вы безупречно выполнили моё маленькое поручение, – благожелательно произнёс канцлер, и не думая подниматься из-за огромного, заваленного бумагами стола. Его парик небрежно валялся в кресле вместе с жабо, лысая голова была обмотана шёлковым шейным платком, будто канцлера терзала обыкновенная мигрень.
Гранин и не сомневался, что Лядова сдержит обещание и отступится от своих потешных дуэлей, которые и нужны-то ей были исключительного от скуки, для эпатажа и из-за весьма специфического воспитания. Чудо, что папа-атаман до сих пор не отдал ей один из своих полков потехи ради.
Гранин сделал один осторожный шаг вперёд и едва не отступил снова, увидев в углу кабинета зловещего цыгана Драго Ружа, усмехавшегося в густую курчавую бороду. Было совершенно невозможно определить, сколько ему лет – такое лицо с одинаковой вероятностью могло принадлежать как сорокалетнему, так и столетнему человеку.
– И это открывает определённые перспективы для нашего сотрудничества, – меж тем размеренно продолжал канцлер, устало прикрыв глаза. – Мария Михайловна сообщила, что Александра уезжает в загородную усадьбу Лядовых, и это существенно усложняет, – тут он фыркнул, – мою шпионскую деятельность.
– Я в деревню не поеду, – немедленно сообщил Гранин, которому вовсе не улыбалось служить канцлеру в позорном качестве соглядатая. И он снова бросил осторожный взгляд на цыгана: ну к чему он здесь?
– Поедете как миленький, голубчик, – по-отечески мягко возразил канцлер, – если, конечно, хотите узнать о судьбе своих сыновей. Супругу вашу уже не вернуть, но ведь родительские чувства не оставили вас и в заточении? Зов крови, Михаил Алексеевич, сложно перешибить, уж я-то знаю.
– Что с Надей? – глухо спросил Гранин, ощущая острую тоску, разлившуюся по груди. Канцлер бил наотмашь, по самому больному, отчего дышать стало тяжело, а мир потерял свою чёткость. Гранин был стариком, и здоровье, некогда крепкое, изрядно истрепалось от времени. Он даже испугался, что его вот-вот хватит удар, и на всякий случай опёрся рукой о кресло.
Умирать на глазах канцлера и его жуткого цыгана не хотелось, и от этой последней насмешки судьбы становилось лишь хуже.
– Ваше исчезновение следовало как-то объяснить, – голос канцлера доносился будто через толстую перину, и Гранину было сложно вникнуть в его слова, – поэтому мы обставили всё так, будто вы покинули семью добровольно. Ваша жена осталась разгневанной и, боюсь, полной ненависти к вам.
И тогда в голове Гранина лопнул какой-то сосуд, удерживающий его на поверхности сознания, боль в груди стала невыносимой, а воздух перестал попадать в лёгкие.
«Какой бесславный конец», – успел подумать он – и ещё о Наденьке, так подло обманутой, и о том, как же она пережила такое предательство, а потом гортанный цыганский голос заполонил всё вокруг, слова были незнакомыми, на неизвестном Гранину языке, и он понял, что всё ещё слышит и даже немного мыслит.
Всё тело полыхало, корчилось и менялось, ему выкручивало суставы, ломало кости, сползала, казалось, кожа, и пытка эта длилась почти бесконечно, а потом Гранин ощутил щекой холодный пол и наконец задышал и тихо заплакал, не в силах справиться с отголосками страшной муки внутри себя.
– Вот что меня удивляет, Драго, – раздался холодный голос над ними, – почему в тебе, валахе, так сильно наше «авось»? Ты когда-нибудь соизмеряешь свою силу? Что это такое?
– Хватил слегка лишку, – ответил всё тот же гортанный голос с сильным акцентом.
Наступила пугающая тишина.
Гранин с трудом сел, откинув с лица длинные тёмные волосы.
– Что вы со мной сделали? – хрипло спросил он.
– Уж так, Михаил Алексеевич, вышло. – Канцлер присел на корточки перед ним, с любопытством разглядывая Гранина, будто впервые его видел. – Авторитет мудрого лекаря, который спас Александре жизнь, теперь потерян, но это не значит, что вы мне не пригодитесь. Дмитрий Петрович, – негромко позвал он, но дверь тут же притворилась, и в щели образовалась физиономия самого секретарского вида, – вы уж подготовьте нам документы… Михаил Алексеевич, знает ли Александра ваше имя?
– Нет, – ответил он бессильно, – не помню, чтобы о том заходила речь…
– Ну вот на Гранина Михаила Алексеевича и составьте, что ему лишнее враньё на себе носить. Кто теперь вспомнит, что был когда-то такой лекарь. По чину… ну пусть будет коллежский секретарь, что ли.
– В моём-то возрасте? – вырвалось у Гранина честолюбивое, и это более других причин убедило его ясно и неотвратимо, что он ещё жив.
Жив и удивительно хорошо себя чувствует, как не чувствовал уже много лет.
– Да, с вашим возрастом, Михаил Алексеевич, нескладно получилось, – развёл руками канцлер.
Вкрадчиво и, как показалось Гранину, злорадно засмеялся страшный цыган.
* * *Лядовы пригласили Гранина на обед, и он не нашёл причин, чтобы отказываться, однако то и дело ловил на себе пронзительный взгляд атамана, который вроде так и сяк примеривался к новому управляющему и никак не мог окончательно решить, годится тот или нет.
Вдовство открыло Гранину дверь в этот дом, но не избавило от подозрительности его хозяина. Канцлер предупреждал, что пришлому чужаку сложно угодить Лядову, поскольку тот везде ищет врагов, а в усадьбу отправит, скорее всего, проверенных долгими годами службы людей.
Однако управляющий был нужен позарез, и отставной вояка на это место, увы, не годился. Особенно с учётом того прелюбопытного факта, что у Александры за несколько прошедших месяцев откуда ни возьмись появились новые и грандиозные планы.
Довольная предстоящим отъездом, она выглядела оживлённой и довольной, ластилась к отцу, как ребёнок, и без умолку болтала.
– Лошади новой лядовской породы, – перечисляла Александра, опасливо косясь на жидкий студень, пахнущий почему-то селёдкой, – должны быть крепкими, нарядными, сильными, одинаково удобными под седло, в упряжку и плуг.
– Ну ты хватила, – с улыбкой возразил ей Лядов, и было видно, что это он так, поддразнивает дочь, а на самом деле любуется ею и гордится. В простеньком домашнем жёлтом платье, с немудрёной растрепавшейся косой, Александра казалась очаровательной. В ней не было привычной Гранину статной красоты – угловатая и порывистая, с экзотическим разрезом чёрных глаз, она и сама чем-то неуловимо напоминала нетерпеливого жеребёнка.
– Ничего и не хватила, – в запале воскликнула Александра и отважно ткнула вилкой в студень, который немедленно накренился и распластался по тарелке. – А ещё эти лошади обязаны выдерживать плохие дороги и уметь подолгу бежать рысью, чтобы не уставать и поменьше трясти экипаж!
– Она у меня мечтательница, – пояснил Лядов с обезоруживающей неловкостью.
Пухленькая гувернантка немедленно поджала губы и произнесла утомлённо:
– Удивительно ли сие при таком хаотичном воспитании, которое получила эта девочка? Александра, упражнения для ума не менее важны, чем другие… тренировки. – Гувернантка поморщилась, явно не желая говорить об оружии при посторонних, хотя дуэльные шпаги валялись прямо здесь же, на одном из кресел. – Ну а пока ты витаешь в облаках…
– Ну а пока я витаю в облаках, – весело подхватила Лядова, – вы с Михаилом Алексеевичем займёте папину конторку и напишете всем заводчикам, подробно расспросив их о племенных лошадях – кто из них будет готов к скрещиванию уже весной.
– Ах, что она говорит, – побагровела гувернантка. – Александр Васильевич, допустимы ли такие разговоры за столом при двух незамужних дамах?
Лядов и глазом не моргнул.
– Я тебе и так назову заводчиков, у которых есть приличные лошади. Езжай, Саша, к Соколову, больше не к кому.
– А это потому, что вы считаете за лошадей только тех, на ком можно на параде красоваться?
Лядов оглушительно расхохотался:
– Палец в рот тебе, Сашка, не клади. А вы, Михаил Алексеевич, и слова не сказали за весь обед. Вам неприятна тема нашей беседы?
– Я мало понимаю в лошадях, – признался Гранин смущённо, – но при некоторой подготовке смогу принять у них роды. Моя мать была повитухой.
– Ах, это невыносимо! – провозгласила гувернантка и придвинула к себе гречку с уткой. Видимо, бесстыжие разговоры о скрещивании не влияли на её аппетит.
– Лошадиный повитух, – обрадовалась Александра. – Изумительная новость.
– Вы бы, Михаил Алексеевич, лучше думали об обустройстве усадьбы, – осудил его Лядов, – а не поддавались фантазиям моей дочери.
– Да кому есть дело до узоров на стенах, – с досадой проговорила Александра.
– Вот пропадёт у тебя в мороз тяга в печи – посмотрим, как ты запоёшь.
– Вам бы всё печами топить, Александр Васильевич, – приободрилась гувернантка. – В приличных домах уж камины давно!
– Заморская блажь, – отмёл камины Лядов.
Гувернантка мученически вздохнула, поймав взгляд Гранина. «Посмотрите, – говорило её лицо, – с каким варварством приходится здесь мириться».
– Не беспокойтесь, Александр Васильевич, – спокойно сказал Гранин, – я ни в коем случае не допущу, чтобы Александра Александровна мёрзла в собственной усадьбе.
– Валенок надо побольше, – раздался из соседней комнаты зычный голос кормилицы, и что-то там грохнуло, – и ша́лей, ша́лей потолще.
Александра засмеялась, сорвалась с места и побежала на шум. Слышны были старческое ворчание и звуки звонких поцелуев.
– Хоть поешь, Саша, – крикнул Лядов и обернулся к Гранину. – Егоза. Без неё дом опустеет, а меня в деревню дела не пускают. Дочери – это сущее наказание, Михаил Алексеевич. Когда она рядом – нет никакого покоя, а без Саши… – И он уныло махнул рукой.