Останемся чужими

Я отрываюсь от мыслей и гляжу на протянутый альбом.

– Это я рисовала.

Катюша присаживается рядом, и мы вместе начинаем листать пестрые страницы. Девочка воодушевленно описывает каждый рисунок, и я поневоле вовлекаюсь в процесс. Красиво. И для ее возраста очень даже неплохо. Но кое-что меня настораживает.

– Катюш, а почему ты везде рисуешь только себя с мамой? А папа где?

– Мне мама сказала, что нельзя его рисовать, – девочка опускает глаза.

Смотрю на нее очень внимательно.

– Почему?

– Потому что он нас не любит.

Та-ак… Вот это уже интересно. Пододвигаюсь к ней ближе, осторожно обнимаю. Девочка вдруг прижимается и закрывает глаза.

– С чего вы так решили?

– Он маму сильно ругал, а потом выгнал. Мама постоянно плакала потом. Сказала, что не надо его рисовать. Вот я и не рисую.

Ну и ну. В голове появляется новая порция вопросов, и что-то начинает давить на виски. Ругал, выгнал, плакала… Из-за чего, почему…

Мысленно запрещаю себе рассуждать на эту тему. Какая теперь разница. И какое мне вообще до всего этого дело? Главное – девочка. Каким бы ни был Роберт, он все-таки ее отец, может о ней позаботиться, устроить в жизни. С бабушкой, возможно, было бы лучше, но ей все же уже много лет, может не уследить, не доглядеть. Да мало ли что.

– Давай так, – я тянусь к фломастерам, лежащим на тумбочке, – нарисуй мне его. Вот прямо сейчас. Как ты его видишь.

Девочка хмурится. Вижу знакомую впадинку между бровей. Но отступать нельзя.

– Мы никому об этом не скажем, – шепчу я, превращая все в милую забаву. И замечаю, как у Кати загораются глаза.

Она открывает колпачок красного фломастера, снова хмурится, качает головой. Откладывает, берет черный. Начинает сосредоточенно выводить черты. Предлагаю ей пересесть за стол, она молча пересаживается, явно с неохотой отрываясь от процесса. Останавливаюсь за ее спиной и, затаив дыхание, наблюдаю.

К моему удивлению, человечек, выведенный старательной Катиной рукой, отдаленно похож на Роберта. Темные волосы, серое пальто, широкий зонт… Стоп. Зонт? Уже с напряжением вглядываюсь в рисунок. Темно-синий зонт, о который ударяются капли дождя. Какой знакомый образ…

– Отлично, Катюша, ты замечательно рисуешь!

Глажу ее по плечу, чувствую, что ее обрадовала похвала. Стараюсь отпустить эмоции, продолжаю разговор:

– А почему он один?

– Не знаю, – пожимает она плечами.

– Наверно, ему грустно. Давай мы ему кого-нибудь нарисуем.

– Кого?

– Ну, не знаю… – Мне очень хочется, чтобы она нарисовала рядом с ним себя. Но девочка молчит. Говорю уже прямо: – Тебя?

– Нет.

Опять упрямая складка. Вздыхаю. Предлагаю компромисс:

– Хорошо. Нас.

– Нас? – Катюша удивленно оборачивается.

– Угу. Тебя и меня.

Говорю первое, что взбрело в голову, хотя предложение мне совсем не нравится. Ясно, что буду держаться от Роберта подальше, как от огня. Но маленькой умнице об этом знать необязательно.

Можно, конечно, было бы предложить подружек или, скажем, бабушку. Но обычно ведь рисуют маму и папу… Про Виту я не стала говорить – тема острая и болезненная. А я… Не мама и не подружка, но, наверное, что-то значу для Катюши. Раз уж она так охотно идет со мной на контакт. Мне хотелось верить, что значу. Не знаю, почему.

Пока я думаю, Катюша, высунув язык, продолжает увлеченно рисовать. Я пододвигаю стул и наблюдаю за процессом уже с неподдельным интересом. Снова дождь и листья под ногами. Моя копия на рисунке, одетая в красное, тоже держит зонт, а маленькая Катюша идет рядом со мной.

– Нарисуй и ей зонтик, – тычу я пальцем в девочку в синем.

– Ой, точно.

Дорисовывает деталь и вручает мне альбом. Я еще раз внимательно смотрю на то, что получилось. Я не психолог, в рисунках не разбираюсь, но мне кажется, что именно в этом есть изменения к лучшему. От прошлых работ веяло грустью, а здесь все довольно позитивно. Ловлю себя на том, что улыбаюсь.

– Замечательно! Покажем папе?

Катюша мрачнеет на глазах. Опускает голову, вертит в руке фломастер. Откладываю альбом, снова обнимаю ее.

– Эй, ты чего?

Опять ко мне прижимается. Нерешительно провожу рукой по ее мягким волосам. Лихорадочно соображаю, что делать дальше.

– Мне так грустно, что мамы больше нет, – всхлипывает она.

Рука дрогнула на секунду. Что можно сказать ребенку в такой ситуации?

– И мне грустно, – осторожно подхватываю, – но если мы будем грустить, маме там тоже будет грустно.

Может, бред, но, кажется, Катюша перестает плакать. Продолжаю уже уверенней:

– Папа, кстати, тоже грустит. Он мне недавно сказал. Только это секрет, ладно?

Поднимает голову, смотрит на меня. Опять вижу глаза Роберта. Чистейшее серебро.

– Если не готова переезжать к нему, хотя бы иногда наведывайся. Вдруг тебе у него понравится?

Сдвигает бровки, думает. Переводит глаза на рисунок, потом обратно на меня. Выдает:

– Ладно. А ты со мной поедешь?

И меня просто накрывает. Паникой, ужасом, чем угодно, просто ком в горле встает, а сердце переворачивается. Такого поворота событий я не ожидала. Катя пристально смотрит на меня, ждет ответа. Я мысленно напоминаю себе: «Туда нельзя. Я не могу. Я не выдержу. Только не рядом с ним. Нет!» Но этот детский взгляд… В них надежда. Понимаю, что если откажусь, сама она не поедет. Даже с бабушкой. И черт меня дернул предложить нарисовать себя вместе с ними! Сама навела ее на такую мысль.