С.П.А.С. 107

Всем нравилась архитектура Неа̀полиса, она приводила в восторг всех скифов и ̀эллинов, в город устремились гости из ближних и дальних стран; на его территории поселились заморские навархи со слугами, навклеры и воины, греческие купцы, фракийские дельцы и другой разношерстный люд, который сопровождает сильных мира сего в их повседневной жизни. Разросся и пригород столицы, где строились ремесленные и кузнечные мастерские; на широких полях и в густых садах крестьяне выращивали и собирали богатый урожай.

К тому времени, о котором пойдет речь, дела обстояли следующим образом. Скифское государство находилось на полуострове Таврика со столицей Неа̀полис в самом его центре, большими для того времени городами-крепостями Хаб̀еи и Пал̀акий; Скил̀уру подчинялась также Добр̀уджа и ̀Ольвия, где чеканили монеты ск̀ифскому царю, а греческая культура все больше проникала в жизнь оседлых скифов.

– Что о прошлом плохого можно сказать, это все слышали, а что хорошего – никто не помнит*, – стали поговаривать старики.

Как понимать их слова? Усилиями некоторых эллинизированных князьков, внушали простому люду презрение к варварским обычаям скифских предков, поклонявшихся змееногой богине ̀Апи, подсчитывавших победы по числу поверженных голов врага, отвергавших хождение денег и ростовщичество, живших общинно и просто.

– Возроди по-новому обычаи предков, отгони тень – просил царя мудрец. – От этого зависит, воскреснет ли былое величие скифов!

– В чем притягательность светильника? Нужна внутренняя стройность. Нельзя отбросить достижения греков, – последовал ответ.

Спокойствие, с которым отвечал Скилур, только кажущееся, внутри у него совсем не было спокойно. Он получил донесение от скифов Боспора – узнав про поход скифских князей в земли Истра, на берегах которого живут фракийцы, сарматы домчались до Пантикапея, устрашили кровопролитием Перисада*, выбили дань с Боспорского царства и, как ни в чем не бывало, вернулись в свои степи.

Царь созвал Совет парал̀атов*, на него явилась военная верхушка Неаполиса и города-крепости Хаб̀еи.

– Клянусь Пап̀аем, нам предстоит веселый год. Сочли за волшебство когда-то предки греков, что Агаэ̀т* им уступил за бр̀осовую дань кусок наших земель. Там Боспор сегодня процветает! Теперь льют воду всем на голову! Но мы-то помним, как милет̀яне силой прихватили часть скифских городов. С тех пор нам ничего не остается, как вмешиваться в политику Боспора, – говорил Скилур своим советникам, и они соглашались с ним. – Мы отличим быка от рыбы!

– Пора Перисаду дать Савм̀аку больше полномочий. Без этого не остановить сармат. Они совершают все более дерзкие налеты. Валы между степью и Рыбным путем* не помогают.

– Враги со всех сторон! – выкрикнул Пал̀ак. – Нам сарматский север угрожает. Скифам дорого обходится наивность, когда считали сармат своими братьями! Смирные овечки с львиной пастью! Пронзают, как стрела степи Тавриды; добираясь до Боспора, и грабят всех!

– Неслыханная наглость, – подтвердил Мак̀ент, – в Пантикап̀ее скифов стали притеснять! В столице невозможно протолкнуться от купцов заморских, везущих из-за моря всякий хлам. А золото сатавков: просо и пшеница, задаром утекают в Геракл̀ею на чужих триѐрах.

– ̀Эллины готовят новое морское правило, – Дулан̀ак затронул больную тему. – Мы получили скиталу от Савмака: «Скифские товары обложать пошлиной». Сам же Перисад приказал тянуть время. Не отправлять скифам мечи из боспорских эргастерий.

– Пошлины! Верные вести от Савм̀ака? – князья переглянулись.

– Известно из разговора Перисада и советников, – ответил царь. – Послы от Митридата напели! Хотят поссорить царских скифов с общиной города. У местных уже не арендуют землю под посевы за денежный фор̀ос*. Отбирают хитростью и силой пшеницу у сатавков!

– Без Диоф̀анта здесь не обошлось. Хитрый лис! Проксѐн*! Не столько воин, сколько гад ползучий, – зло произнес Палак. – Ему неведома жалость так же, как и любовь.

– Мы побеждали ̀эллинов, пока понт̀ийский царь не перебросил через море воспитанника Перисада. Да, Диоф̀ант хитер, умеет ладить с Перис̀адом, не в пример Савм̀аку, – сокрушался Скилур.

– Савмак слишком молод и неопытен. Досадно, что Арг̀от земной наш мир оставил, – заступился за друга Пал̀ак.

– Боспор̀иты тянут время, наблюдая, чем закончится осада Херсонеса, – сказал Мак̀ент. – Хитрят, чтобы поднять цену на мечи. Где наше производств? Нет наших домен; проклятье на сармат.

– Через кого боспориты сообщат о своем отказе? – уточнил советник царя Фарз̀ой, самый молодой и красивый из князей, одетый в широкие красные штаны и кафтан из светлой замшевой кожи.

– Весть об отказе от договор̀енностей в пути. Ее возложат на старейших горожан общины города, – предположил Мак̀ент.

– Нет, вывернут греческий душой Совет магистратов, – продолжил царь, засмотревшись на опрятный вид молодого князя, потом перевел взгляд на нечесаную бороду советника. – А ты, Макент, бери пример своеводы крепости Хаб̀еи.

– Фарз̀оя? А со мной, что не так? – Мак̀ент вызывающим взглядом отвечал на всеобщее веселое внимание князей.

– Борода твоя опять не чесана? – Скилур, шутя, погрозил кула-

ком советнику. Когда твои усы и борода будут аккуратно подстрижены?

– Да, что там! Далась вам моя борода? – Мак̀ент смущенно

схватился рукой за подбородок, пытаясь разгладить густые волосы. –

Я вам о боспоритах, а вы мне – про бороду!

– Гм-м, Савм̀ак и Мелос̀ак получат сведенья далеко не последними, – прерывая смешки товарищей, рассуждал вслух скиф с морщинистым лицом по имени Дулан̀ак. – Отправлю к ним своих людей.

– Посылай проверенных! А тебе задание, Фарзой, – приказал царь, – собрать все недоимки в ̀Ольвии. Проверь, какова мера золота при отливке наших монет? Не уменьшили ли ее греки самовольно?

– Хорошо. Когда выезжать мне, Скилур, – отозвался Фарз̀ой, – а главное, в походе нужен надежный попутчик. Могу я взять с собой племянника, князя Кс̀еркса?

– Кс̀еркса? – удивился Скил̀ур, – это того молодца, что не сводил глаз с Сенам̀отис во время общей трапезы? Сколько ему лет?

– Хм, моложе меня мой племянник. А я, как ты знаешь, тоже не очень стар.

– Ух, ха-ха-ха, – засмеялись князья, – молодец, Фарзой, не дал в обиду племянника.

Царь тоже засмеялся, он не имел ничего против Ксеркса. Один Дуланак не разделял всеобщего веселья, старый князь сам был влюблен в молодую царевну.

– Поход к реке Истр надо отложить, – заявил Скилур. – Фракийцы вновь заполонили Добруджу, к ним подберем особый подход.

– Найдем союзников, остались в предместьях Добр̀уджи свои

люди, – согласились князья. (Хотя к власти в Добрудже к тому времени пришли новые люди, они по-прежнему осознавали себя скифами).

Фарзою поручали самые ответственные дела. Князь видел, что надо готовиться к серьезным переменам. Ему донесли, что Скилур намеревался ввести его в Совет своих ближайших военачальников наряду с Палаком. Это было благоволением, оказывая кому-нибудь его, государь приобретал одного друга и десять недругов. Царь ждал подходящего случая, чтобы приблизить к себе бесстрашного князя. Но случай этот пока не представлялся, помешала тяжелая болезнь Фарзоя, настигшая его после жестокого ранения.

Царь не без оснований опасался внутренних распрей и знал, к чему они ведут. Фарз̀ой был одним из немногих знатных скифов, способный поставить общие интересы выше собстенных, не в пример многим себялюбивым детям царя. Скилур был мудрым и плодовитым человеком. У его старшего сына Пал̀ака были десятки кровных братьев*, каждый из которых имел собственное войско, которое справедливее было назвать отрядом из-за малочисленности, отсутствия достаточного снаряжения и еще многих других причин. Как относились они к дерзаниям старшего брата? Равнодушно, злорадно? Возможно, внутреннее зрение их было безнадежно затемнено глупой завистью и себялюбием. А как только усиливались противоречия между скифскими князьями, этим сразу же пользовались сарматы и греки. Проведав о слабости, могли активизироваться и боспорские элиты.

Хорошим людям не нужны законы, которые приказывают

им действовать ответственно, в то время, как

плохие люди найдут способ обойти законы.

Платон

Скифская столица и ее пригород жили мирным трудом по обычаям общинности. В то время, когда в Риме и Понтийском царстве, где общественный строй достиг наиболее высокого уровня развития рабовладельческих методов производства, отсутствовали признаки первобытного общества, процветали новая государственная машина и право; в Скифии наряду с коллективным рабовладением, широко сохранялись примитивные формы патриархальной общины и ведения домашнего хозяйства. Частное рабовладение не было принято свободолюбивым народом*, рабы, чаще всего, принадлежали государству и храмам. Скифы стремились жить по заветам своих предков.

В дневное время на юго-восточном склоне города было тихо: пронесется шумная орава ребятишек – детей траспиев и катиар*, пробежит чья-нибудь скотина или промчится неоседланный конь, монотонно гудят шмели, шершни и пчелы. И вдруг наблюдателя прекрасной мирной картины собьет с толку внешность мужчины, взбирающегося по склону холма, одетого в длинный потрепанный кафтан искривленного кроя поверх коротковатых штанов. Его стоптанные кожаные тапки могут вызвать добрую усмешку. Кто это, и что все это значит?

Бахдас̀ау, Б̀аха, как звали его дети, всегда следовал посылу своего имени – он старался быть очень счастливым и дарить теплоту другим. И, действительно, разве это не счастье – быть единственным в пригороде мастером по изготовлению алтариков из местной глины? В Неаполисе искусное гончарство осталось в таком небольшом объеме, что можно было и не искать никого другого кроме потомственного гончара Бахдас̀ау, сохранившего в своем дворе две керамические печи.

К нему обращались, если внезапно отломалась ножка жирового светильника или разбилась глиняная миска; и он с радостью готовил нужную вещь. Гончарных дел мастер делал ее такой, чтобы предмет был лучше утраченного. Сегодня добрые глаза Бахдас̀ау светились особенной теплотой. Завернув глиняные поделки в кусок вото̀лы, он бережно нес чудесный заказ, который получил от детворы пригорода. Когда он сушил кусочки глины, превратившиеся его стараниями в детские игрушки, то несколько раз переносил их под укрытие мозаичной листвы грецкого ореха, росшего во дворе его дома. Потом заботливо раскрашивал коричневую горку поделок в разные цвета – так и появились красный конь и черный волк, синяя лодочка и желтое солнышко. Золотое солнце Бахдас̀ау смастерил специально для самой прекрасной девочки Неаполиса, которая по его словам вырастет и будет несравненной красавицей. Лучшую свою игрушку он отложил отдельно, она предназначалась М̀аде.

Мальчишки пригорода столицы любили дергать М̀аду за косу:

– Коса до пят, – кричали они, приплясывали и кружили вокруг юной скифяночки.

В то время, как младшие нападали спереди, те, что постарше, добирались сзади до тугой косы девочки.

– Эй, разойдись, – кричал Бахдас̀ау, спеша на помощь М̀аде, – не правильно всем против одного!

– О, Баха, Баха пришел, – орали ребята, переключая внимание с девочки на гончара. – О-го-го-го!

Они знали, что предстоит праздник – сейчас мастер покажет им новые игрушки, и многие получат свои подарочки. Оказавшись среди детей, Бахдасау, будто сливался с толпой мальчишек; мастер был сухощавым, невысокого роста, не носил усов и бороды. У взрослых скифов его внешность вызывала непонимание, но Бахдас̀ау не замечал сочувствующих ухмылок. Он любил детей и был любим ими.

– Покажи, что ты сделал, – требовали ребята.

– Будет сегодня мне синий кораблик? – интересовался маленький мальчик, никогда не участвовавший в играх с приставанием к М̀аде.

– Будет! Идите все сюда, – звал детей Багдасау к маленькому деревянному столику из ствола срубленного абрикоса.

Из узелка он по одной вытаскивал игрушки, предваряя появление каждого нового изделия дивным рассказом, осторожно выкладывал их на шероховатую поверхность.

– Узнаете эту собаку? – говорил гончар. – Несколько лет назад она жила в лесу, но оставила лесные чащобы и прибежала к нам в Неаполис. Теперь живет у Л̀ука и помогает ему пасти наших овец.

– Знаем, – соглашались младшие дети.

– Так это же Карс, – спорили старшие мальчишки, – так его

кличут за резкий лай. И ничего он не волк, его другая собака привела.

– Нет, волк!

– Нет, собака!

– Пусть будет так, – мирил ребят мастер, а все же давным-давно,

собака могла быть волком в лесу. А как вам этот конь?

Гончар вытащил следующую игрушку ярко красного цвета.

– Похоже на царских коней, что пасутся у скал, – говорили дети.

– Красиво? – интересовался гончар. – Милые дети, Фарзой

приезжал в столицу на таком.

– Да! Б̀аха, сделай нам еще другого коня, как у царя Скил̀ура.

– Белого? Обязательно сделаю! А это нравится? – мастер по-

ложил на стол синий корабль.

– Это наши суденышки, что везут по реке товар из ̀Ольвии, – кричали одни. – Может, это первый корабль нашей рыболовной* станции?

– Нет, нет! Это судно, на котором уплыл Кир̀ан на Боспор, – спорили другие.

– Не шумите, дети! Знаете старика, что жил в юрте летом?

– Да! Видели!

– У него и инструмент разный был.

– Нет, сломался его плотницкий инструмент, – донесли ребята.

– А, ты откуда знаешь?

– Я сам видел, как он к кузнецу ходил! Все налаживал.

– Не спорьте! Он был одним из текторов, что строили корабли для Посидея Посидеева. Знаете навклера? Может быть, кор̀аки*, и из вас кто-то станет тектором, – Бахдас̀ау протянул синий кораблик самому маленькому мальчику. – Держи свой первый корабль!

Были еще среди вещиц птички и цветы, маленькие мечи и большие жуки, каждый ребенок получил свою заветную игрушку, всем хватило, и никто не остался без подарка. Настал черед для самой дивной поделки мастера.

– Кто угадает, это что такое? – извлекая последнюю вещицу из узелка, спросил он; под солнечными лучами загорелось желтым пламенем круглое улыбающееся личико.

– Ах, как на нашу М̀аду похожа!

– Что это?

– Да, это же солнце!

– Ах, какое солнышко, – зашумели дети.

И небесное светило смотрело сверху на землю и радостно смеялось, бросая свои лучи так, что благодаря им легкие тучки при движении

повторяли собой форму детских игрушек. Небу светлее, когда у него есть свои игрушки! Теплые дни осени быстротечны, повеяло холодом с севе-

ро-востока, и даже юго-западный ветер не приносил тепло. Не видно уже Бахдас̀ау на холме.

Только по утрам на скалах можно было заметить всадника на белом коне. Холодное солнце поднималось над скифскими землями под недобрый свист ветра, оно обжигало Скилура той мертвенностью белого свечения, которая еще не сбылась, но уже покатилась по дорогам времени со страшащим роком надвигающихся событий.

Любовь не становится великой и совершенной вдруг,

также она не произрастает сама по себе, но требует

времени, заботы и постоянного внимания.

Ученик ученика Абариса

– Ну, Ксиф̀арес, что там еще сегодня есть, кроме наших свитков, печатей и печалей? – гордая строгость Скилура сменилась тонкой насмешливой улыбкой.

– Моя дочь Евпс̀ихия, – у грека под магнетическим взглядом царя неожиданно вырвалось имя дочери, ведь тут мысли обоих мужей странным образом совпадали.

Надо заметить, что не только царский учетчик легко поддавался необыкновенному влиянию царя, даже закаленные в битвах воины не могли противостоять силе, исходящей от Скил̀уровых серо-карих глаз с короткими прямыми ресницами.

Ксифарес часто вспоминал о дочери днем, Скилур думал о прекрасной гречанке ночами.

–А что с ней такое? – спросил царь как можно более отстраненно.

– Заходила во дворец, а я был занят. Теперь беспокоюсь, может, что-то важное она хотела мне сказать, не прицепилась ли к ней какая-нибудь болячка?

Скилур прекрасно понял иносказание про хворь или болезнь, но решил быть сдержанным с отцом своей возлюбленной:

– От чего ж ты не сказал! Я бы приказал слугам проводить ее к

нам. Не стесняйся в следующий раз!

– Я не решился отвлекать царя от государственных дел, ее вопросы могут подождать.

– Как тебе живется с твоей дочерью у нас в столице Скифии? Говори, нужна ли какая-то помощь? – государь встал и подошел к своему помощнику, который тут же вскочил.

– Чудесно поживаем, но эти свирепые ветра, – не спешащий с откровенностью, произнес хитро-мудрый грек. – Ох, как тяжело Евпс̀ихии было пережить долгие зимние холода прекрасной Скифии.

– Какая досада! А что в Боспорском царстве, ветра теплее? Я дам приказ отапливать твой дом, только наступит новая непогода. Мы, скифы легко переносим даже мороз, а вам, бывшим афинянам, тяжело привыкать к непогоде, – Скилур широкими шагами прошелся по залу и вернулся к царскому креслу.

И в подтверждение его слов порыв ветра пронесся по комнате, навеял прохладу даже в теплый весенний день. Ксифарес решил, что царю надо побыть наедине со своими мыслями.

– Я так задержался тут со своими печатями и тамга̀ми, как будто у царя нет других важных дел, кроме как наставлять меня к строгому учету. Прости меня и позволь удалиться, Скилур, не смею больше удерживать твое внимание.

– Не торопись, Ксифарес, ты еще нужен мне для внесения правок в наши периплы, на которых отражены берега от К̀алос-Лим̀ена до Херсонеса, – доброжелательная улыбка скифского владыки искренне подбадривала грека.

– Как прикажешь, мудрый Скилур! Вчера я нанес главные символы на чертеж, – и он стал рыться в кучке свитков.

Какое-то время они молча занимались делами, и каждый упорно смотрел на свои пергаменты. Внезапно, заслышав тяжелые шаги и условный сигнал Файон̀ака, военачальника сторожевого отряда Неаполиса, царь поднял голову и дал знак сфрагистику удалиться:

– Файон̀ак спешит с донесением, – сказал Скилур.

Скифский царь поднялся; таким же, только более быстрым и учтивым движением его отзеркалил учетчик царских печатей. Уже в дверях сдержанный грек услышал повеление и обернулся:

– Будь со своей дочерью сегодня моим гостем на обеде, – произнес царь, прямо смотря в лицо Ксифареса, обед будет в царской трапезной; тебе заблаговременно напомнят.

– Если это приказание, я, конечно, повинуюсь, – последовал невеселый ответ Ксифареса.

– Вот, грек! – вскричал Скилур. – Тебе не приказывают, тебя приглашают! – говорили уста. – Куда ты денешься, отказы не допускаются, – приказывали властные глаза.

– Благодарю за внимание ко мне, – с поклоном отвечал Ксифарес, размышляя о том, что отказ будет непростительной ошибкой. – В таком случае, я с радостью принимаю приглашение. Мы с дочерью почтем за великую честь занимать мудрые мысли царя за трапезой, и надеемся, что наше скромное присутствие будет приятно государю.

А про себя подумал: «Ну, все! Теперь уж точно все!».

Он быстро удалился; не успел скрыться в дверях его силуэт, как в комнате гладкая прическа Файон̀ака уже блестела сталью так же, как и его доспехи.

А Скил̀ур решил быть не только предупредительным, но и нагнать страху на заносчивого грека. В назначенное время один из советников царя в сопровождении четырех стражей зашел за Ксиф̀аресом и его дочерью, чтобы проводить их во дворец.

Во главе щедрого стола блистала своей красотой молоденькая Сенам̀отис рядом со Скилуром, греки были посажены напротив. Часть слуг выстроилась у колонн, другие суетились возле стола, накладывая лакомые куски гостям. Розовощекая красавица Сенам̀отис с любопытством поглядывала на темно-русую, с бледным лицом, очаровательными, ярко-накрашенными губами Эвпс̀ихию. Перед греками явились стеклянные сосуды и краснолаковые амфоры с вином и медом, их излюбленные рыбные блюда, оливки, фрукты. Простую мясную еду* поставили перед Скилуром. Царь, то и дело выступавший в походы со своим войском, предпочитал непритязательную скифскую пищу.

Почтенный Ксифарес с готовностью отдался великолепию поз-лащенных кубков и пропитанными яркими специями блюдам. Сфра-г̀истик с беспристрастным выражением лица поглядывал на своего соседа по столу – иноземного путешественника, странным образом задержавшегося в Неаполисе. Единственное, что Ксифарес заметил наверняка, необычный гость был излишне разговорчив наедине с царем, но слишком молчалив в присутствии других лиц.

Скилур ел мало, он смотрел на двух прекрасных женщин и думал:

– Как они хороши! Счастливая ли судьба уготовлена им богами?

Сенам̀отис и Эвпс̀ихия переглядывались, всем своим видом выражая заинтересованность продолжить знакомство.

– Отпусти нас посмотреть на фрески в новый храм, – обратилась к отцу царевна и, глядя на дочь сфрагистика, добавила. – Я покажу тебе оринфские капители, между которыми есть фигуры в расписных рамах. Ух!

Она вскочила, жестикулируя руками, стала рисовать обрамление великолепного нового здания для скифских культов. Не удержавшись, сама распаленная своим рассказом, Сенамотис, как стрела, подлетела к Эвпсихии:

– Там есть много рисунков!

– Говорят, на цветной штукатурке? – смеялась гречанка.

– Пойдем, покажу! – заметив одобрительный кивок Скилура, Сенамотис одной рукой взяла с блюда гость фиников, другой – схватила девушку за рукав платья и потащила из зала.

Не скоро вернулись красавицы в свои дома, они смеялись и рассказывали друг дружке разные истории, облитые сладостью фантазий.

– Гляди, какая самоцветность! Держи вытянутую руку прямо, смотри на оленьи рога сквозь пальцы. Что видишь? – делилась с подругой своими секретами Сенам̀отис. После веселых рассказов, притихли. Воспоминания, пролетевшие сквозь пестрые пятна памяти, были разными. Но одинаковым, как у одной, так и у второй, было то, что большинство из них замыкались печальным кругом – с раннего детства девочки лишены были материнской заботы.

– Где твоя мать? – тихо произнесла царевна.

– Не знаю, наверное, умерла, – ответила Евпс̀ихия еще тише.

– Давно?

– Очень давно…, – Евпсихия ласково держала в своих руках ладонь царевны, которая прошептала: «И у меня тоже».

Сенамотис сняла со среднего пальца золотое кольцо и подарила его Евпсихии:

– В нем спрятан коготь орлана, пусть оберег хранит тебя.

Гречанка подала царевне свое шипастое кольцо, напоминающее солнце со словами: «Из храма Афины, пусть амулет защитит тебя».

– Кто это был за столом рядом с моим отцом? – Евпсихия внутренне поеживалась, вспоминая широконосое лицо черноглазого гостя.

– А, грек Хрис? Жрец и путешественник; ходит за отцом, как тень.

– Этот путешественник совсем не похож на эллина. У него странно блеснули глаза, когда он услышал, что мы пойдем сюда.

– Не знаю, это Ахем̀ен завел с ним дружбу и представил отцу.

– Теперь понятно, почему у тебя такое интересное имя, египетское.

Прохладный длинный зал, в котором очутились подруги, предназначался для культовых отправлений. Ребяческая веселость девушек смешивалась с грустью, когда они молча бродили в помещении с высоким потолком, пока еще свежем, только отделанном, и потому, доступном для простых прогулок. Чередующиеся широкие и узкие прямоугольники, выписанные черной и красной краской под мрамор, для одной из девушек соединялись в обрамление новой сказки, в которой воины с копьями катят таран на колесах, гонят табуны лошадей. И эти картины сливались с другими сценками. Для другой – обрывки настенных сказаний не находили приложения в памяти, а человеческие фигурки молчали. В неосознанном мире Евпсихии настенные изображения ничего не означали, но красный и черный цвета предска-зывали любовь и смерть.

Поросла быльем эта история. Новая трава растет на земле вершин Петровских скал. Но в магических сумерках иного сегодняшнего раннего утра (некоторым счастливцам повезло стать очевидцами этого) стоят на плато два прекрасных силуэта, отделенных от реальности прозрачными стенами, когда-то бывшими каменными. Они любуются шахматным рисунком из восьмидесяти одной клетки, прорисованных черно-красными красками, смотрят на ритуального оленя с ветвистыми рогами. И в момент, когда белеет воздух на рассвете, в спирали этих рогов зарождается самоцветность, та самая, которая виделась Сенамотис и Эвпсихия. Она скоро обегает Петровские скалы, не знает, куда ей приложиться, и потому ускоряется, достигает восходящего солнца, затем сливается с его сияющими дужками. Так загадочные Скифы посеяли свои золотые семена во Вселенной.

Тут скифский конь вскочил на небо,

Да так по нему и поехал.

Он увлек с собой всадника

Прямо к дому из звезд,

Где его ждала царевна.

Из скифской сказки

Остались позади скалы Неа̀полиса; он ехал по тропе, вытоптанной селянами для сокращения пути от некрополя к своим домам, и смотрел вниз на изумрудную траву. Юный князь миновал невысокий курган, на вершине которого распяли на кольях шкуру любимого коня знатного скифа Ишпак̀ая, чтобы воинский дух покойного героя кружил вокруг кургана по ночам, охраняя от врагов скифские селения. За огородами – степь алая от цветущих маков. Не совсем обычная конная прогулка, и юный князь устремился дальше в уединенные места. Весь день единственный образ не шел у него из головы; надо собираться в поездку, а он думал: «Идти с Фарзоем или нет?». Вдруг послышался приближающийся топот копыт. Смущенный от неожиданности Ксеркс поднял голову – прямо к нему скакала всадница на светло-серой лошади. Она приближалась, и уже виднелись украшающие ее одежды разнообразные жемчужные узоры, бегущие вдоль стилизованной волны по подолу платья и рукавам. Видна уздечка ее лошади, богато