13 мгновений войны

Я переминалась с одной окоченевшей ноги на другую – почти не чувствуя их.

А офицер продолжал что-то лопотать на своем ломаном русском…

– Езли золдатен делать плехо житель, житель идти ко мне. Я решаль. Вопросы?

Мои ноги замерзли так, что переминаться с одной на другую стало больно.

“Ах, идти к тебе!” – подумала я и то ли от холода, то ли от отчаяния сделала шаг вперед. Штук 10 винтовок тут же обратили свои взгляды на меня.

Я замерла. Руки вспотели несмотря на сильный мороз. Язык будто онемел от страха. Я тщетно пыталась открыть рот и не могла. В голове колотилась лишь одна мысль: “Это конец!” А глаза вцепились в глаза офицера, стоявшего всего в трех шагах от меня. И, Господи, как же захотелось жить!

Офицер подошел поближе и внимательно посмотрел на меня. Затем протянул руку, коснулся моего плеча, слегка улыбнулся и мягким голосом сказал:

– Фройлен говорит, я помогат.

И в этот миг я, наверно, впервые за всю войну почувствовала себя спокойно рядом с немцем. Ко мне вернулась способность двигаться и говорить:

– Гер офицер, как мы можем жить мирно, если ваши солдаты грабят нас? – я не узнала свой голос. Он был каким-то высоким, готовым лопнуть в любой момент, как натянутая струна. Думаю, каждый присутствовавший услышал. Нет. Всем телом ощутил возникшую тишину. Меня снова будто парализовало. Я зажмурилась.

– Мой золдатэн грабить? Кто?

Назад пути не было. Я осмотрелась – укравшего мои валенки не было.

– Его тут нет, – я посмотрела прямо в глаза офицеру. Я так сильно устала от постоянного страха, лишений и неизвестности, что просто перестала их ощущать. Я готова была бросить вызов всему – войне, людям, жизни…

Офицер подозвал одного из своих, что-то тихо ему сказал, и тот убежал.

– Что у вас украль?

– Валенки.

– Ест хорошо. Ждать золдатэн. – Офицер очень внимательно разглядывал мое измазанное сажей лицо, даже бросил взгляд на замерзшие без валенок ноги. Отвернулся и стал ходить взад-вперед по маленькой площадке.

Через 5 минут все немцы стояли ровным строем перед офицером.

– Кто украль? – обратился он ко мне.

Я стала одного за другим рассматривать солдат, пока не зацепилась за стальной, не видящий меня взгляд.

– Этот, – указала я на него.

– Ты уверень?

– Да!

Офицер по-немецки подозвал к себе моего обидчика. Пару минут что-то говорил ему на повышенных тонах. Солдат несколько раз дерзко что-то ответил, за что получил смачную пощечину. Ее звук даже несколько секунд перекатывался среди снежных сугробов на фоне абсолютного молчания толпы перепуганных и удивленных людей.

Офицер что-то сказал, и двое солдат увели немца. А двое других уже через несколько минут принесли мои валенки.

– Это твой валенки?

– Да… Спасибо.

– Народ! Больше не волновать. Золдатэн – не грабить. Иди домой.

Съежившаяся толпа зашевелилась и в молчании потекла в сторону общей землянки.

А я только теперь, держа в руках валенки, поняла, насколько опасным был мой поступок. Любой другой офицер просто расстрелял бы меня. Не раздумывая. А этот наказал своего.

Я впервые поняла, что некоторым врагам не чужда человечность.

И как же приятно было осознавать это, опуская ледяные ноги в любимые теплые валенки.

Расстрел

– Мама! Мама! Мааамочкаааа!!! – я, восьмилетняя девчонка, босиком бежала по леденящему стопы снегу. Легкое платьице развевалось на колючем февральском ветру. Слезы почти сразу застывали на немеющих от мороза щеках. Я бежала за немецким конвоем, уводящим мою маму в никуда.

Зима 44-го выдалась лютой: мороз -25, сугробы, сильный ветер. По вечерам мама укладывала спать моих младших братьев и сестер. А затем садилась при лучине у окошка и штопала прохудившуюся одежду. Я часто украдкой следила за ней с теплой печи. А иногда спускалась, садилась у ее ног и внимательно наблюдала за каждым движением умелых рук. Иногда помогала.

Очень я любила эти наши посиделки. Печка мерно потрескивала догорающими дровами. От нее по хате расползалось обволакивающее, согревающее и успокаивающее тепло. За окном бушевала вьюга, а тут было так тихо, так хорошо, так мирно… Казалось, что нет никакой войны. Что все это нам приснилось. Отблески лучины играли на мамином лице, склонившемся над работой.