Татьяна, Васса, Акулина

– Расти, расти, Маремьянушка, – скажет Сергей. – Наверху воздух чище!

Акулина привыкла и уже была не против, что Васса со скотинкой возится, но вот беда: повадилась та верхами ездить, как парнишка, честно слово, да ловко так. Уж ругали ее, ругали за это, отец даже розгой поучил, но разве Сергей умеет по-настоящему? Так, погладил по спине, считай. Оттуда беда и пришла, но об этом после, позже.

Сидела бы дома дочка, когда минутка отдохнуть выпадет, возилась бы не с лошадьми, а с рукоделием – все бы хорошо сложилось.

Дома как раз чудеса начались.

Как-то такое непутевое лето выдалось, стремительное, что не успевали с работой даже на барщине, не то что на своем поле. Рожь быстро поспела, ее жать пора, а сено еще не откосили. Вот Акулине и пришлось с мужем и старшими детьми Маремьяной и Михайлом отправиться жать совсем рано, после третьих петухов в четвертом часу утра. Еще не рассвело толком. Зато не припекает, работать легко по росе.

Позавтракали обычно: хлебом со снятым молоком. Дома оставили шестилетнюю Ефросинью, старуху Анну и подросшую Вассу, чуть не одиннадцать ей стукнуло, большая девчонка, может управляться. Старуха только-только успела печь растопить, а Васса уже скотину обрядила, коровок подоила, выгнала всех в стадо пастуху под начало. Бабка Анна принялась стряпать обед, да и сомлела от жары.

– Баба Нюша, – тихонько говорит Васса, – ты иди в подклеть полежи, там прохладно, а обед я состряпаю. Я знаю как.

Бабка Анна и хотела бы воспротивиться, а что-то ее под коленки толкает, диктует:

– Иди, старуха, не мешайся. Спи, старуха!

Так и пошла спать. И внучка Фроська-Ефросинья маленькая беленькая с нею. Обе проспали на набитом свежим сеном тюфяке до обеда, чуть не за полдень, словно их чем опоили. А солнце жарило, как в первый день творения, даже жесткая осока по канаве пригнулась, не выдержала зноя.

Времена были старинные, все еще по-божески устроено в деревнях; отведенный надел, где рожь жали, не за тридевять верст, а недалеко от двора. Жнецам можно к обеду и домой завернуть, не в поле есть-отдыхать. И к обеду, к полудню, горячее будет! Свежее! Это после, когда наделы за десятки верст от дома нарезали, хозяйки готовили горячее только на завтрак, а потом уж – доедки на обед и ужин. Остывшие, понятно.

Вот Сергей с женой Акулиной и старшими детьми, пользуясь тем, что времена древние, невредные для крестьян (невредные по дальности наделов, сразу оговорюсь!), возвращаются в избу пообедать. Мамаша – большуха, то есть главная по хозяйству в избе, старуха Анна Семеновна стремглав вылетает из подклети, протирая глаза, не проснувшись как следует, велит Вассе накрывать обед…

Сергей съел ложку, другую, да ложкой об стол:

– Что за щи нынче?

Старуха Анна вскинулась:

– Что не так?

– Все так, – отвечает Сергей. – Но почему вкусно-то?

– У матери завсегда вкусно! – возражает бабка Анна, а Васса смеется, и все веснушки на ее носу смеются.

– Маменька, это ведь я сегодня готовила, – шепчет Васса Акулине. – Травки положила, для запаха. Душицы да богородицыной травы. Лошади ее не едят, но нюхать любят. – И уже громко на весь стол, не стесняясь:

– Тятенька, мои щи-то!

Так и стала с этого дня готовить Васса, бабка Анна только печь растопляла.

– Где и научилась-то? У лошадок, что ли? – спросит порой отец, но Васса молчит. И кикимора молчит, она всегда молчит. Со всеми, кроме Вассы.

– Не отпущу тебя замуж, – шутит отец. – Будешь с нами всегда, кухаркой. Как без такой похлебки или щей проживу?

А кикимора смеется за печью, теребит птичье гнездо на голове, а то и выскочит пестрой курочкой на середину избы, поцокает острыми точеными когтями по дощатым полам, закружится.

И прожила бы Васса счастливо при отце и матери, кабы не ее страсть.

Уже порядочного возраста была, на гуляния, беседы и супрядки ходила, пусть не шибко охотно, потому что ее за взрослую девку из-за маленького роста не считали. Но не обижали. Не из жалости: побаивались. Так обидчиков отбрить могла, что деревня неделю смеялась, повторяя ее присловья, а иное прозвище на всю жизнь к обидчику приставало. Если же не на шутку раздухарится, могла и в драку полезть, ничего не боялась. Бесстрашная, злая, как пестрый коршун. Но это все была ненастоящая «детская» жизнь, незатейливая, хотя увлекательная.

У Вассы не было хоровода подруг, как у Маремьяны, к ней не сватались гурьбой женихи, как к Маремьяне. К той аж с четырнадцати лет сватов засылали. Голубоглазая сестричка выбирала долго, до восемнадцати годов она выбирала суженого, но наконец убралась замуж.

Васса надеялась, что к ней не посватаются отвергнутые старшей сестрой женихи или другие какие знакомые парни. Все они не нравились Вассе.

Лошади были много симпатичней.

Где-то далеко живет, ищет ее, Вассу, князь-царевич-королевич, предназначенный судьбой, но когда еще прибудет…

Пока же Васса при всяком удобном случае норовила улизнуть к лошадям. Вместо гулянья за деревней с подругами и будущими женихами – в ночное с парнишками ездила, а ведь неприлично девушке-то. В ночное – значит выгуливать деревенский табун лошадок до рассвета, чтобы паслись, траву ели, вес и лоск шерсти набирали. Лошадки стреножены, чтобы не ускакали. Парнишки-подростки следят равно, что за своими, что за теми, что поручили другие хозяева. Один табун-то. И опасности равны: либо волки, либо воры. От волков спасает костер, от воров одно средство – не спать, смотреть в три глаза.

Акулина стыдила Вассу, била по щекам, умоляла-плакала – без толку. Мать стращала, что, мол, если верхами ездить, можно от того девство потерять, никто замуж не возьмет. Васса отвечала:

– Пусть! Вот счастье-то!

Отец учил неоднократно: за косу рыжую драл. Но драл не сильно, жалел дочку, видать, потому и не удержал дома. Выскочит девка в окно, да и в поле – не с парнями, что было бы понятно, хоть и грешно, а с парнишками малолетними, в ночное, лошадей сторожить.

У Сергея в хозяйстве две смирных лошадки (третью продал), не считая жеребят. Так ведь в поле ночью дочь возьмет чужого жеребчика из общего табуна, а парнишки-подпаски ей прекословить не смеют: она старше, взрослая, считай! Заболтать ухитряется только так. В рот ей смотрят, ждут, что вот-вот золотом чихать начнет! Васса распутает ноги приглянувшемуся жеребцу и мотается верхом полночи.

Может, кикимора ей какое слово волшебное передала, чтобы лошади слушали? Собаки деревенские тоже на Вассу не лаяли. Рыжая – значит колдовка, да.

Дело случилось на Ивана Купалу. Ночь горит. Поля на холмах, покрытые, как кони попоной, высоконькими уже ростками от поднявшихся посевов, в овраги стекают, плавно так. Молодежь гуляет, важные костры жжет, парни и девки прыгают попарно через огонь, купаются в холодной речной воде, ищут счастья по перелескам – так же парами, хоронясь от прочих. Находят другое, но зачем сейчас об этом. Хороводы вертятся, пронзительно звенят высокие девичьи голоса.

Все высокое: побеги на полях, деревья, мечты. Даже небо, которое должно бы этой волшебной ночью поближе опускаться.

Парнишки, что в поле дежурили – время ночного с лошадьми уже к завершенью катилось, – тоже норовят прибиться к деревенскому гулянью, подсмотреть, кто с кем в поле или в перелесок ушел, кто чем занимается. Буквально последняя ночь с лошадьми дежурить выпала, и то только потому, что весна и лето запоздали. Всем ясно, что это последнее ночное в честь Ивана Купалы.

Васса и подговорила парнишек-пастухов отлучиться на гулянье, что бушевало и млело на окраине деревни; она ушла из дому на гулянье же, но сбежала к лошадям. Ребяток подговорила, а сама осталась с табуном и одним совсем сопливым мальчонкой. А в табуне – красавец жеребец, молодой трехлеток, гнедой в яблоках, злой и упрямый. Уже скольких сбросил, расшиб. Специально! Характер такой у него был – не терпел верха над собой. То к стене прижмется, так что у ездока нога чуть не поломается, то норовит на спину вместе с седоком упасть. А в последнее время догадался, злодей, под деревьями, что меж полями растут, под низкими ветвями скакать, чтобы суком седока сбило, лучше – насмерть.

Грива и хвост у злодея темные, чуть не черные; изящные – не в пример прочим лошадям – копыта в цвет сажи, и характер такой же. Губы тоже темные, но бархатные, мягкие, обманчивые – прикоснется ласково, помедлит, да и хватит крепкими сахарными зубами, хорошо, если только до синяка.

Даже барин знал про того колдовского жеребца и шутил, бывало:

– Тому, кто объездит толком, – рубль серебром дам.

До поры такого-то злого жеребца прихотливого он не хотел выкупать у хозяина, у своего же крепостного. Барин был, как изъяснялся Лесков, «плохой» объезжать. Старый был барин и непроворный.

Отец с матерью спали, уморившись работой за день, бабка Анна спала просто так, от дряхлости. Старшая сестра Маремьяна в соседней деревне, наверное, тоже спала вместе с мужем – а что женатым делать в купальскую ночь? Брат Михайло гулял в шумливом селе за оврагом – огромадном. Искал себе невесту, но больше шального счастья на один случай. Маленькая Фроська не в счет, наплевать, спит или нет. Никто не следил за рыжей Вассой.

Васса, прежде чем убежать на свидание к жеребцу-красавцу, глянула за печь, а там кикимора только руками разводит: дескать, с лошадьми вне моего двора я тебе не помощница.

Но сложилось у Вассы!

Сказочная купальская ночь. Мальчишек-табунщиков, как уже было сказано, спровадила посмотреть деревенское гулянье. Никого, кроме глядящего ей в рот сопляка, рядом, даже звезды не подсматривают: небо светлое. Пахнет сладким и горьким дымом от костров за околицей – запах, как у отцветшей черемухи. Пахнет сладкой ночной росой от травы, сладкими медовыми травами. Все сладкое.

Все влажное. Трава по босым ногам, ветви ивы по плечам. Тонкая нарядная рубаха с прошвой. Подол единственного сарафана – парадного сарафана, доставшегося от Марьяны.

Все колдовское. Знакомая поляна хорошо различима под светом двурогого месяца, но ночью поляна другая, словно наизнанку вывернулась, явила скрытое. Князь-злодей гнедой жеребец и она, Васса, та, что его покорит и объездит. Его царица, короче! Хозяйка ночная. Ясно все! Все светло и прозрачно, ссыпайте рубль серебром!