В огне аргентинского танго

А Протасов испугался, что она начала бредить от боли, и уже наметанным за время ее болезни и знающим взглядом быстро проверил поступление препарата и глянул на показатели аппаратуры.

– Конечно, старшей, – подтвердил он, удостоверившись, что все показатели в порядке.

– Папочка, я тебя люблю, – сказала она, закрывая глазки.

– Я тоже тебя люблю, детка. Очень, – он прижался губами к ее лобику.

Внутри у него все дрожало от горя и рвущихся, душивших его слез, но железной волей он не давал им вырваться наружу. Он поцеловал ее щечки и еще раз в лобик, погладил по головке.

– Папочка, – прошептала она, не открывая глазок, – не бойся за меня. Это не страшно.

Больше она ничего не говорила и уже не приходила в себя. Алиса умерла у него на руках через несколько часов, все эти часы он гладил и гладил ее по головке, держал ее ладошки и пел ей шепотом старинную испанскую колыбельную. К утру, когда Алисы не стало, он поседел.

Обколотая препаратами Ольга приняла известие о смерти дочери достаточно спокойно, но когда Глеб привез ее домой, у нее случился нервный срыв. Она билась в истерике и кричала:

– Это из-за тебя она умерла! Из-за твоей проклятой работы!

Протасов безучастно сидел на диване и слушал все ее страшные обвинительные слова. Родители Глеба пытались остановить невестку, успокоить, но с невероятной силой она вырывалась из их рук и кричала, кричала:

– Тебя никогда не было рядом! Носился с ней, тетешкался, а болезнь проглядел! Все вы проглядели ее болезнь! Все! Ненавижу тебя, это ты ее убил! У тебя же была только твоя работа! И бабы твои! Тебе же не до дочки было! Она тебе вообще мешала!

Ничего не отвечая, Глеб вызвал «Скорую помощь». Ее снова обкололи препаратами, и она уснула. Родители пытались что-то ему говорить, объяснять, что Ольга неправа, что все это она говорила от горя. Но ничего уже для него не имело значения.

Его мир стал серым, в прямом смысле. На довольно долгое время он перестал видеть краски – еле-еле, размытыми намеками на цвет, он видел совершенно серый мир. Мир, в котором жили всего два чувства – безумная боль потери и огромная вина.

Ольга была права, когда обвиняла его. Он убежден был, что она во всем права, и жил с эти убеждением.

Он устроил жену в клинику неврозов, где ей помогли справиться с горем и посттравматическим синдромом, а сам пытался как-то работать. Какое-то время у него получалось, но в выходные он приезжал не домой, а к бабушке, падал на кровать и спал. Когда просыпался, лежал, смотрел в пространство и бесконечно думал об Алисе, и вспоминал ее, и ни разу не заплакал с момента смерти дочери – не мог, он обещал своей малышке, что не будет плакать. Все попытки родных и друзей как-то помочь, отправить его к психиатру или привезти специалиста к нему Протасов отвергал и жестко пресекал.

Он не хотел выходить из этого состояния, в котором, как ему казалось, он находился ближе всего к своему ребенку. А больше ему никто и не нужен был.

Но жизнь все же потребовала пристального внимания Глеба. Для начала – работа. Он перестал чувствовать азарт, интерес к делу, которым занимался, вообще ко всему, что окружало его, – к жизни. Какое-то время Протасов продержался на чувстве долга и ответственности за людей и коллектив, но вскоре понял, что может просто подвести всех, настолько его не волновало ничего, и он написал заявление об уходе.

– Какое увольнение? – кричал Иван Константинович, когда он пришел к нему в кабинет. – А кого я вместо тебя поставлю? А ты подумал о людях?

– Я не могу, дядь Вань, – тусклым голосом сказал он.

– Так нельзя, Глеб, – тут же сбавил напор дядька. – Понятно, страшное горе, но надо взять себя в руки и справляться. У тебя ответственная работа, должность, коллектив, за который ты отвечаешь, а ты бросать все надумал. Наоборот, только работа тебя и спасет.

После смерти дочери ему постоянно все предлагали встряхнуться, продолжать жить дальше и говорили про руки, в которые он должен себя взять. Эта фраза звучала практически каждый день, уже не вызывая в нем даже начального раздражения.

– Не могу, – признался племянник и посмотрел в глаза родному дядьке. – Подпиши, Иван Константинович, иначе я под статью за прогулы попаду. Да и действительно людей подводить не хочется.

Что увидел в его взгляде Иван Константинович, неизвестно, но, видимо, нечто такое, что его сильно поразило и ужасно расстроило, потому что он не только помог Глебу уволиться, но и оформил для него каким-то образом нечто вроде «творческого отпуска» на неопределенное время. И помогал с делами житейскими всем, чем мог. Например, когда племянник разводился и делил нажитое добро.

Вернее, действия по разделу имущества производил не Глеб, а Ольга, выставив ему свои материальные претензии.

Выйдя из клиники, она отправилась в специальный санаторий, который ей посоветовали врачи. С мужем она практически не виделась и не разговаривала. Зато с ней поговорила свекровь.

– Оля, ты разве не видишь, в каком он состоянии, его нельзя сейчас бросать и оставлять одного.

– А он не один, вы тут все с ним носитесь, трясетесь над ним, моего отсутствия он даже не заметит, – недовольно отвечала она.

– Но ты его жена! – увещевала свекровь. – Вы оба потеряли ребенка, и вам надо поддерживать друг друга в такой момент! А не порознь переживать это горе!

– Что вы можете в этом понимать! – повысила голос невестка. – Я мать, мне гораздо труднее, чем ему! Ему что, он со своими бабами себе других детей нарожает! А я не могу, не могу сейчас ни о чем другом думать! Мне нужно сменить обстановку и переключиться, не то я с ума сойду! А Протасов – он сильный, он справится и без меня.

Надежда Константиновна больше ничего не стала говорить невестке, но сделала одну глупость, о которой потом жалела ужасно: уговорила Глеба поехать к жене в санаторий. Не то чтобы навестить – она узнала, что там есть свободные места, и даже поговорила с главврачом, который уверил, что они возьмут его на лечение и помогут, тем более это будет эффективно, раз оба родителя проходят лечение вместе.

Глеб никуда ехать не хотел и ничего делать тоже не хотел – лежал целыми днями дома, включал для фона телевизор и лежал. Бабушка, у которой он так и продолжал жить, была единственным человеком, который не предлагал ему брать себя в руки, что-то там с собой делать и продолжать жить тоже не предлагала. Единственное, что она сказала:

– Ты мужчина сильный, поэтому так страшно и тяжело переносишь горе. Сильным всегда больше достается. Справишься. Как тяжелую болезнь переживешь и справишься. За грань только не зайди и не угробь себя.

– Постараюсь, – не пообещал он ей.

О чем она ему и напомнила, когда мать принялась уговаривать сына поехать в санаторий к жене, поддержав Надежду Константиновну в ее желании хоть как-то помочь Глебу. Он поехал, но только потому, что не хотел ни с кем спорить и не хотел видеть, как сильно пугаются за него родители и бабушка.

Ольгу он застал в отдельном номере люкс, который сам и проплатил, с незнакомым мужиком в постели. Он постоял возле кровати, пока они не обратили на него внимание, занятые предварительными ласками, молча развернулся и вышел из номера.

– Я потеряла дочь! У меня болевой шок! – кричала Ольга и бежала за ним по коридору босая, поправляя на ходу распахивающийся халатик, что-то пытаясь донести до него, объяснить, а он уходил от нее навсегда. – Ты со мной даже не разговариваешь! Вообще не разговариваешь, не жалеешь! И не спишь со мной! Не обнимаешь! Хоть кто-то мне посочувствовал и понял меня! Понял, как мне тяжело! Хоть кто-то просто обнял меня!

Он не стал с ней разговаривать и на этот раз, просто вернулся в Москву и подал на развод. Когда элегантная женщина в загсе, приняв у него заявление, начала объяснять про сроки и формальности и что-то там про возможность помириться и урегулировать свои разногласия, Протасов перебил ее и тусклым, усталым голосом тяжело больного человека объяснил:

– У нас умерла дочь. И мы больше не можем быть вместе. Она считает, что я виноват в смерти дочери. К тому же у нее есть другой мужчина. Утешитель. Просто разведите нас как можно скорей.

Женщина посмотрела на него долгим сочувствующим взглядом и не стала задавать ненужных и пустых вопросов – все было предельно ясно и понятно. На следующий день ему выдали свидетельство о разводе.

Вернувшись из санатория и узнав, что он с ней развелся, Ольга объявила Протасову войну и подала иск в суд на раздел имущества; правильнее сказать, что ее материальная претензия предполагала не раздел, а «отбор нажитого имущества». Глеба это не волновало, он продолжал жить в своем серо-бело-черном тусклом мире, где пульсировала непрекращающаяся острая, не утихающая ни на мгновение боль, замешенная на уничтожающем чувстве вины.

Ольга ведь была права: он виноват, что Алиса умерла!

Не доглядел, пропустил болезнь дочери! Как можно было не понять и не заметить, что все это не просто какие-то гриппы и простуды и ослабление организма после них! Как можно было!

На судебные заседания он не ходил, но Лешка прислал каких-то своих юристов, Протасов подписал документы на право представлять его в суде и тут же забыл про это думать. Когда ему сообщили судебное решение и спросили, как он собирается распорядиться своей половиной квартиры, он подписал и разрешение на проведение сделок по недвижимости.

– Знаешь, ты поехал бы куда-нибудь, – сказала как-то ему бабушка. – Хоть и в свою Аргентину.

И он вдруг ухватился за идею уехать, даже как-то ожил, делом занялся… Правда, это было не совсем то, что имела в виду Антонина Степановна. Протасов понял, что ему надо вырваться из Москвы, что его душит этот город, эти деловые, все знающие люди со своими советами и добрыми намерениями, и принялся просматривать в Интернете варианты загородных домов, выставленных на продажу.

На этот хутор в Тамбовской области он наткнулся совершенно случайно, когда читал данные об одном из заинтересовавших его домов с участком и прочитал там, среди прочей информации, отзывы дизайнера, оформлявшего внутреннее убранство дома и несколько раз сославшегося на предыдущую свою работу на другом объекте. Глебу стало интересно, он поковырялся в разных сайтах и ссылках и нашел этот объект, а посмотрев, понял, что хочет именно его.

По нескольким причинам – далеко не только от Москвы, но и от других городов, трасс и магистралей, и людей: огромный просторный участок, леса вокруг, поля, луга, река рядом, интерьер и монументальность сооружения его тоже устраивали. И главное – расположен в тупике, и мимо никто не ездит. Оказалось, что он давно выставлен на продажу, и хозяева уже несколько раз опускали его в цене.

После первой же ночи, проведенной им в этом доме в качестве хозяина, к Глебу вернулись краски мира. Он встал утром, вышел на веранду, посмотрел вокруг и неожиданно понял, что все вновь обрело цвет и стало даже ярче, чем раньше.

Посветлевшее небо постепенно наполнялось розово-золотистыми сполохами рассвета, окрашивая верхушки величественных сосен и елей дальнего леса, неизбежно и неизменно напоминая, что начинается новый день и всегда будет начинаться, кто бы там у вас ни умер и какие бы страсти и горести вы ни переживали.

– Солнце встает над Аргентиной, – охрипшим голосом сказал Глеб по-испански.