Формула моей любви

– То, что вам и хотелось, чтобы о вас говорили: что вы ужасная, вредная старуха, измывающаяся над родными и работающими на вас людьми, любящая себя до самозабвения и управляющая железной рукой своими капиталами и доходами, – перечислила Клавдия лишь часть негативных характеристик из тех, которые ей довелось выслушать в адрес ее мемуаристки.

– Хорошо! – искренне порадовалась мадам.

– Да ладно вам, – попеняла ей дружески Клава. – Это вы роль такую себе придумали и играете всю жизнь, маскируясь за ней настолько удачно, что никто до сих пор вас не раскусил.

– А вы, значит, такая умная и тонко разбирающаяся в людских натурах личность, что все про меня поняли? – заметила старуха, совершенно откровенно получая удовольствие от их пикировки, и засмеялась: – Запомните, Клава, люди, в массе своей настолько поглощены самими собой и своими драгоценными особами, что всегда предпочитают понимать вас так, как им удобно и проще всего.

– Совершенно верно, – согласилась Клава, – и вы этим людским свойством с удовольствием и пользовались, чтобы представлять себя в нужном вам свете. Актерствовали всю жизнь. Да и сейчас оттягиваетесь по полной программе, манипулируя общественным мнением. Это же безумно притягательно для любого рода биографов и любящих всякое «жареное» журналюг: не вот тебе верная жена, впахивающая с утра до вечера на гения, растворившаяся в нем, посвятившая всю свою жизнь ему и детям, а скандальная, раскованная, знающая себе цену женщина-рок, женщина-судьба, красавица, сводившая с ума самых гениальных мужчин и имевшая любовные связи с легендами российской культуры. Это же красота какая! Песня!

– Да, – капризно подтвердила все сказанное Эльвира Станиславовна, наигранно гордясь собой. – Я такая.

– Ага, – хмыкнула Клавдия, – только я знаю про одного невероятно талантливого, просто гениального мальчика из города Салехарда, которому вы купили и подарили квартиру в Москве, оставаясь анонимным благотворителем. И теперь он с родителями переехал в столицу и учится в спецшколе с физико-математическим уклоном и зачислен на подготовительные курсы при МГУ. А еще про одну замечательную девчушку вообще из седой глубинки, уникальную по своим физическим данным и тоже невероятно талантливую, для которой вы устроили переезд в Питер, и теперь она учится у Цискаридзе в Вагановском училище, а вы полностью содержите девочку и ее маму, оплачивая им съемную квартиру.

– Вы наглая девчонка, – отчитала ее старуха. – Это всего лишь удачное вложение капитала и не более. Дети вырастут, станут мировой элитой, известными и востребованными людьми и будут меня всячески восхвалять и возвеличивать. А я очень люблю, когда меня восхваляют и возвеличивают, знаете ли.

– Знаю, это точно, – старательно уверила Клавдия.

– Повторюсь, – все посмеивалась бабулька, – в вас слишком много неуместной романтичности, Клавдия, что говорит об ограниченности вашего ума. Вся эта благотворительность не более чем расчет и вложение денег. Иногда надо и помогать кому-то, чтобы не застаивался капитал. Да и чтобы Бога излишне не гневать.

– Да ладно вам, – попеняла ей в ответ, усмехнувшись, Клавдия. – «Неуместная романтичность» уже давно бы послала вас в светлые дали со всеми вашими ролями, капризами, закидонами, связями и воспоминаниями – продолжать испытывать на прочность нервы родственников. – И откровенно призналась: – Все, что про вас говорили, по большей части соответствует действительности: у вас скверный, вздорный характер, и людей вы изводите изощренно и виртуозно, получая от этого удовольствие, это точно. Но, бог знает почему, вы мне нравитесь, может, потому что вам все еще очень нравится эта жизнь и вы с удовольствием в нее играете? – И поспешила предупредить со всей строгостью: – Только не злоупотребляйте моим признанием и терпением, я могу и пересмотреть свое отношение к вам в любой момент.

– Не забывайтесь, милочка, это я могу в любой момент отказать вам от дома и выставить вон, если мне не понравится, как вы работаете, – возвращаясь к роли капризной барыни-самодурки, одернула Клавдию хозяйка, сверкнув веселым, совсем молодыми взглядом, и величественно махнула ручкой, отпуская ее: – Идите уже, занимайтесь своими сердечными переживаниями.

Клавдия выскочила из комнаты, услышав вдогонку наставление, высказанные громким голосом в капризных, повелительных интонациях, не терпящих возражений:

– И чтобы завтра позвонили, я назначу время следующей нашей встречи! Работать надо, юная леди, вам за это деньги платят, и не малые!

Не оборачиваясь, Клавдия на ходу подняла руку и прощально потрясла ладонью.

«Железная старуха! Невыносимая совершенно! Жуть, что за бабка!» Выскочив за ворота усадьбы, на дорогу между домами, Клавдия невольно улыбнулась своим мыслям и не удержалась-таки от того, чтобы восхищенно не произнести вслух:

– Она меня с ума сведет, но это здорово, интересно, и держать она меня будет железной рукой в постоянном тонусе! Ох, и натерплюсь я с ней! Ох, и натерплюсь!

Она неторопливо шла в сторону железнодорожной станции по знаменитому, культовому поселку, с удовольствием вдыхала чистый, чуть холодноватый воздух, разглядывала дома за заборами, мимо которых проходила, читала памятные таблички с надписями о том, какая знаменитость и когда здесь жила, и немного грустила.

Осень.

Лето пролетело, как всегда, слишком быстро. Как было радостно и звонко от летней беззаботности бытия, когда не надо нахлобучивать на себя кучу одежды и мысленно готовиться к выходу из дома на мороз или в дождливую холодину, а можно просто сунуть ноги в любимые сланцы или босоножки, повертеться перед зеркалом в легком наряде – и гуляй-свисти – выпорхнуть из дома.

А там солнце-простор улыбается тебе приветливо – красота!

И так каждый день и завтра будет так же…

И вдруг осень… Откуда взялась?

Конечно, всего лишь сентябрь, а не прокисший депрессионный ноябрь с его мокрыми голыми ветками, зыбкими лужами и беспощадным, бесконечным серым дождем со снегом и промозглым ветром.

А пока еще прозрачный ностальгический сентябрь, который только перевалил за половину, и все еще тепло, но уже совсем не так, как летом, без той щедрой, слепящей яркости. Первый месяц осени, мудро улыбающийся всему, что не сложилось, не успело, пробуждающий нежную прозрачную грусть – воспоминание по сбежавшему лету, с ароматом поздних яблок, прогретых солнцем, запахом прибитой коротким, но уже холодным дождем пыли, чуть повлажневших деревьев и прелой листвы.

И мягкое сожаление по прошлому, особенно остро чувствующееся именно здесь, в Переделкино, со всеми его ушедшими в бесконечность знаменитыми жильцами, оставившими после себя нечто невидимое, нематериальное, но остро ощущаемое…

Осень. Сентябрь.

Клавдия возвращалась в Москву в электричке. Тратить время на пробки Клавдии как-то совсем не хотелось, хотя она могла ездить в Переделкино и на такси (ей оплачивали дорогу) или рискнуть самой сесть за руль их старенького семейного «Фордика», но водителем она была так себе, на неустойчивую троечку, да и не любила это дело, всегда ужасно нервничала и напрягалась, когда приходилось все же ездить самой.

Поэтому общественный транспорт рулит. Тем более что ей было очень удобно добираться именно таким образом.

Сидя у окна в вагоне электрички, увозящей ее в Москву, глядя на бегущие назад подмосковные пейзажи вперемешку с урбанистическими строениями, Клава все улыбалась, вспоминая их неожиданно откровенный разговор с Эльвирой Станиславовной, подтолкнувший ее к окончательному принятию решения все же работать с этой непростой женщиной, но, без сомнения, мощной личностью, и испытывала какую-то почти детскую радость от их пикировки и предвкушения ее дальнейшего продолжения.

Ну, конечно, Эльвира Станиславовна была права, ну, а как могло быть иначе, с ее-то умом и проницательностью, вот уже второй день Клавдия ни о чем другом не могла толком думать, кроме как о том их коротком, но знаковом, разговоре с Марком.

Ну, невозможно заставить себя сосредоточиться на чем-то ином, когда в голове постоянно повторяется и повторяется то, что он произнес, как он это произнес, и вспоминается, как он молчал и сопел в трубку, обдумывая ее отказ прилететь к нему.

Клавдия совершенно ясно, словно Марк находился перед ней, видела мысленным взором выражение его лица, когда он размышлял над тем, что услышал. Она настолько хорошо его знала, что могла предугадать его поведение, реакции и слова на то или иное происшествие, ситуацию.

Но вот что он подумает, решит и как будет действовать, когда она впервые отказалась к нему приехать, этого она никак не могла представить. Да потому что такого раньше никогда не бывало в их отношениях, и она впервые за все время их дружбы отказала ему в чем-то. И как раз не просто в чем-то, а в очень и очень даже важном для Марка – отказалась прилететь, когда была ему нужна.

И как он поведет себя и что сделает, ей даже в голову не приходило. Вот крутились различные варианты от самого радикального – он больше никогда ей не позвонит и не появится в ее жизни – и до… незнамо чего, до самого странного и невозможного, о котором она и думать не хотела, обуздывая свою фантазию.

Впрочем, это уже ничего не меняет, как он там отреагирует и что предпримет, и Клавдии становилось холодно от испуга перед неотвратимостью наступления какой-то новой жизни.

Чтобы занять руки и загрузить голову, кроме бесконечных мыслей о Марке Светлове, Клавдия решила соорудить какой-нибудь замысловатый ужин. Что-нибудь фундаментальное, подбадривающее, любимое, что может порадовать, какое-нибудь вкуснейшее баловство. И долго ходила по огромному и гулкому, как ангар, магазину, толкая впереди тележку, пытаясь сообразить, чего хочет.

Что-то все-таки надумала, но какое-то несуразное, никак не получалось сосредоточиться, все переключалась на мысли о Марке, даже рассердилась на себя и отчитала шепотом у прилавка с морепродуктами.

Добравшись домой, переоделась, умылась и, включив погромче концерт Андреа Бочелли, так что он заполнил собой все пространство квартиры, погрузилась в прекрасную музыку, и ей удалось наконец полностью отделаться от навязчивых переживаний и бесконечных дум и отдаться неторопливому процессу готовки.

Удобно устроившись на диване, она вычитывала справки и копии архивных документов перед сном – что планировала сделать еще утром, когда раздался звонок в дверь, заставивший ее непроизвольно вздрогнуть всем телом от неожиданности.

Клава кинула взгляд на часы на стене, стилизованные под картину импрессионистов, – половина десятого вечера, прямо скажем, не совсем чтобы гостевое время на дворе в доме порядочных граждан, отдыхающих после трудового дня. Настойчивая трель звонка, не прерываемая гораздо дольше, чем в первый раз, радостно разлилась по притихшей квартире.

Клавдия слушала это тирииль-тирииль-тирииль и отчего-то не спешила подниматься и идти открывать – она совершенно точно знала, кого там принесло, а вот зачем…

Но открывать придется – если этот мужчина решил что-то сделать, он сделает во что бы то ни стало, пусть хоть остановится Земля, разыграется зомби-апокалипсис, объявят победу коммунизма или высадятся инопланетяне не с самыми мирными намерениями. Он провел комплексный анализ проблемы, сделал выводы и принял решение, что следует делать, и любые препятствия между пунктами В – «принял решение» и пунктом С – «следует делать» уже не имеют никакого значения, как не влияющие на систему факторы.

Как-то так, он может объяснить это гораздо красивей и логичней – заслушаешься. Правда, вряд ли что поймешь, но все равно красиво.

И, тяжко вздохнув и выдохнув, Клавдия решительно поднялась с дивана.

Часть вторая

– Здравствуй, – пробурчал Марк, когда она распахнула дверь, и протянул ей большой фирменный пакет с веревочными ручками. – Это моя помощница купила тебе тут какие-то сувениры.

И, сунув ей в руки пакет, вошел в прихожую и закрыл за собой дверь.

Он всегда был правдив, порой до неприличия, и прямолинеен, как танк в лобовой атаке. И не имелось никакой возможности втолковать ему, что так не принято общаться, что надо как-то мягче или хотя бы уклончиво и осмотрительно, чтобы не обижать людей. Это называется тактом. На что он неизменно отвечал, что симпатичным словом «такт» люди маскируют принятую и обязательную лживость в общении и умалчивают факты, о которых всем известно. Он для себя не видит в этом необходимости.

– Почему ты не прилетела? – шагнув к ней поближе, напряженно всматриваясь в лицо, задал он вопрос, который его интересовал больше всего.