Лук на подоконнике и верба под столом

ДЕМОНСТРАЦИЯ

Странное, как всё в СССР, ноу-хау – заказанное государством шествие, имитирующее народную волю. В нём всё было искусственно: насильное навязывание, крайняя формализация, раздутый пафос, ложный энтузиазм. Власть нуждалась в показухе и коллективном послушании, для чего сама и инициировала праздники. За исключением разве что Нового года и 8 Марта все они носили абсурдистский характер, но никому и в голову не приходило обсуждать их целесообразность. Госзаказ – великий и ужасный, как Гудвин, – не терпел отговорок, а подлежал обязательному исполнению. Упал-отжался и вперёд.

По всем мало-мальски значимым учреждениям рассылались разнарядки: сколько душ предоставить ненасытному Минотавру. От безвыходности демонстрациям отдавались, как нелюбимому мужу, по принципу стерпится-слюбится. Как говорится, за неимением гербовой пишем на простой. Но со временем люди адаптировались к обязаловке, и демонстрации в глазах самих участников стали превращаться во вполне привычное ритуальное мероприятие. Теперь, на расстоянии десятилетий, можно и умилиться всеобщему ликованию из-под палки и найти в нём эйфорическую составляющую. Но только на расстоянии.

Случалась манифестация единства партии и народа дважды в год: на Первомай и 7 ноября. В эти дни вождям особо не терпелось слиться с подданными, что автоматически обрекало граждан на участие в плановом торжественном сношении с властью. Самым противоестественным для меня лично было встать ни свет ни заря, да ещё в свой законный выходной. Остаться неохваченным шанса не было. Из всех радиоточек и телевизоров громыхали плакатные речёвки и здравицы в честь нашей борьбы и труда, трещали интервью с передовиками и низвергались громкоголосые марши. Знакомые чеканные голоса дикторов в такие дни становились немного опереточными: звенящими и задорными. Они задирали вверх интонацию, и каждая фраза заканчивалась на взводе, обещая дальше ещё более неслыханное продолжение. В перерывах между казёнными лозунгами и призывами, состоящими из абракадабрического набора слов, в эфир запускали бравурные победоносно-оптимистические песни, слова которых, мне кажется, впечатались в мою память навечно. Боюсь, услышь я сейчас хоть одну из них, немедленно вскинусь в кровати и начну рефлекторно дрыгать конечностями, как Джек Леммон после танго с миллионером из «В джазе только девушки».

Мамин институт был крупной организацией и должен был принимать участие в шествии. Поэтому несколько раз я оказывалась заложницей этого принудительного гулянья. Место сбора нашей колонны было на Петровке, в переулке вдоль сада Эрмитаж. В мае всё было сносно. Меня подкупали шариками и всеобщей заботой. А вот в начале ноября, когда в средней полосе как раз ударял первый мороз, 30-40-минутное топтание на промозглом утреннем холоде уже не оставляло надежды. Пока все собирались и получали отмашку на движение, ноги вмерзали в сапоги, а нос краснел снегирём. Подозреваю, что мужская часть компании подогревалась горячительным, иначе держать что-либо в руках было немыслимо. Потом всем раздавали какую-то фигню на палках в виде транспарантов и огромных бумажных гвоздик, и мы выдвигались в сторону Красной площади, чтобы слиться с такими же ликующими потоками из других районов.

Движение в центре было перекрыто, и весь город казался не только вымерзшим, но и вымершим. Родные улицы выглядели, как в дурном сне. Огромные плакаты отражали наши будущие цели, а гипертрофированные портреты партийных боссов славили их деяния. Особым спросом пользовался трёхголовый вождь Маркс-Энгельс-Ленин, чьи гигантские изображение трепетали на ветру, натянутые на любимые, не узнаваемые под полотнищами здания. Когда в начальных классах нам задали сочинение на тему Первомая, мой одноклассник Илюша Поляков в числе прочего написал, что на домах висели головы вождей. Чудная и чуткая наша Дора Ильинична, процитировав перл классу, вырвала страничку из тетради и посоветовала смелому критику режима переписать текст заново.

На подходе к площади колонны опять останавливали, пропуская их по очереди. Это создавало нетерпеливый ажиотаж и возбуждение, как будто именно сейчас там, впереди, произойдёт что-то чудесное, что навсегда изменит твою жизнь. Выплывет ниоткуда огромный летучий корабль из довоенного фильма «Буратино», спустит вниз веревочную лестницу, заберёт на борт всех очарованных странников с просветлёнными счастливыми лицами и так же ускользнёт в никуда, оставив внизу недостойных райской пасторали мятущихся горожан. Хотя на самом деле все прекрасно знали, что их ждёт впереди. А ждал их быстрый проход по площади, мелькнувший справа по ходу саркофаг со стоящими на нём оловянными человечками, голубые ёлки на фоне кирпичной стены, задрапированный кумачом ГУМ, Спасская башня с курантами и на десерт – Василий Блаженный а-ля натюрель. Все это, кроме человечков, можно было увидеть в любой другой день, но никогда больше эта картинка так не возбуждала граждан.

Я вообще попадала в ловушку. Кроме хлястиков на пальто, свинцового неба и красного полыхания вокруг мне обычно не было видно ничего. Один из маминых коллег, явно ей симпатизировавший, – очень хрупкий молодой человек, – совершил однажды героическое в моём сознании действие. Нечеловеческим усилием посреди ползущей плотной шеренги он подхватил меня под руки и водрузил моё тогда достаточно упитанное тело на свои плечи. И я увидела живьём то, что тысячу раз лицезрела в телеке: механические фигурки, как на средневековых часах, заведённые ключиком, только без коней, доспехов и копий. Разочарование моё было огромным. А когда мой личный рыцарь поставил меня на ноги, всё вообще кончилось, так и не успев толком начаться. Символически мы прошли путь к коммунизму, он нам воссиял, и теперь мы оказались никому не нужными, скатывающимися с Васильевской горки, как пасхальные яйца, которые по окончании праздника полагается разбить. Все колонны в одночасье вдруг расстраивались, а бывшие демонстранты уже совсем другим, твистующим и предвкушающим, шагом рассыпались в разные стороны, как будто и не были только что единым целым, устремлённым в светлое будущее.

Тут уже начиналась совсем другая часть Марлезонского балета – гастрономическая. Носила она исключительно частный семейный характер, в отличие от торжественной коллективной. Вернувшись домой, народ набрасывался на праздничный стол с приготовленными заранее выпивкой и закусками. Практически это был завтрак, переходящий в обед. Живя близко, мы иногда даже заставали прямую ТВ-трансляцию остатков демонстрации и как бы видели себя со стороны. Затем по телеку по всем программам начиналось новостное беснование с бесконечным разжёвыванием деталей и подробностей судьбоносного дня. На телевизионный досуг можно было забить. Эфир на весь день был отдан пропаганде. Конечно, вкусная и любимая еда немного компенсировала горечь. Тем более что стол в лучших традициях ломился от любимых блюд: оливье, который очень странно было есть с утра, пирожки, селедка под шубой, заливное из судака, какой-нибудь деликатес типа палтуса и обязательно шампанское. Чуть позже, когда уже никто никуда не ходил по казённой надобности, дома просто устраивали утреннее застолье. Во время одного из таких утренников я получила право вместе со взрослыми на свой первый бокал игристого.

ДОМАШНИЕ ЖИВОТНЫЕ

ЧЕРЕПАХА

Сказать честно, в детстве у меня никогда не было того отчаянного желания завести собаку или кошку, которое описывают классики. Вечно ноющий Малыш в «Карлсоне» вызывал у меня недоумение. Тут не успеваешь метаться от одного к другому, вечный цейтнот, а он всё канючит на одной ноте. Да и бума вокруг домашних питомцев в народе не наблюдалось. Только один из моих однокашников, и то из «бэшек», Марик Бахолдин имел овчарку. Оба обладали немыслимой мужской привлекательностью. Их же класс был отмечен наличием шимпанзе в семействе Наны Турабелидзе. Однажды она явила его нам воочию, придя с обезьяной в школу после уроков. Животное вцепилось в хозяйку, обвив почти целиком ее миниатюрную фигуру мёртвым кольцом конечностей. В движении у Наны остались лишь две спичечные ноги в идиотских колготках и два же глаза, карикатурно увеличенные линзами очков. Всё, что я запомнила из её рассказа, это отдельная комната, отведённая для питомца в их квартире. Неслыханная для тогда роскошь. Коты, должно быть, присутствовали в домах, но были вне нашего внимания.

Уразумев раз и навсегда мамин наказ, что никаких животных в коммуналке мы заводить не будем, я честно довольствовалась рыбками, которые, правда, протянули недолго. Но однажды обстоятельства сложились так, что именно мама нарушила наш уговор. Отправившись в очередную командировку, на сей раз в Туркмению, она вернулась оттуда ни много ни мало с десятью черепахами, изловленными ей лично. Мамины коллеги по институту, узнав о поездке, попросили ее привести детям по черепахе.

Строгая и ответственная с виду, моя мама обладает скрытой безбашенностью и склонностью к авантюрам. Дав слово, она вознамерилась его сдержать. Уже перед самым отлётом из Ашхабада она отправилась в ближайшую от города пустыню. Была весна, всё вокруг цвело и размножалось. В пустыне народилось множество юных черепашек, которых мама и предполагала насобирать, наподобие грибов в лесу. Обнаружив их пасущимися в траве, мама устремилась к ним. Но к великому её изумлению юные создания кинулись врассыпную с резвостью зайцев. Задача сильно усложнилась, и чтобы выполнить обещание, ей пришлось побегать за добычей, едва не опоздав на самолёт.

Но на этом приключение не закончилось. Набрав нужное количество пресмыкающихся, мама села в самолёт и от усталости тут же заснула. Проснулась она от нездорового ёрзанья и шумного ропота граждан. Оказалось, что повешенная на впереди стоящее кресло авоська с пленницами соскочила на пол и все черепашки расползлись по салону. Маме не оставалось ничего другого, как начать охоту заново. Вновь собранная в авоську живность оказалась у нас дома. Девять черепашек благополучно нашли хозяев, а одну выклянчила я, и бедолага поселилась у нас в коробке размером с небольшой аквариум.

Теперь я представляю, каково ей было после степных просторов оказаться в нашем узилище. Тогда же радость обладания живым чудом парализовала мои эмпатические способности. Я, конечно, пыталась скрасить ей жизнь, принося с бульвара свежую траву и выгуливая её на газоне под нашим огромным тополем. Но живость характера моей подопечной и ее желание вести ночной образ жизни превратили наше совместное проживание в обоюдный кошмар. Рабыня коробки неистово скреблась в ней все ночи напролёт. Единственным выходом было выставлять её на ночь в коридор. Вскорости начались летние каникулы, и черепашка переехала к кому-то из маминых знакомых. Судьба явно не благоволила ей, так как зимой мы узнали, что, живя в новой семье без клетки, она заползла погреться за батарею и осталась там навсегда. Хозяева не сразу обнаружили пропажу, а когда спохватились, было уже поздно.

Сейчас всё моё существо вопиет против человеческого маразма – приручать и мучить диких животных ради собственного эгоизма. И сердце моё каждый раз сжимается, когда я вижу триумф этого идиотизма.

СОБАКА ТОШКА

Оптимистический пример слияния человека с животным с самого детства мне демонстрировали, как ни странно, две наши хабалистые соседки – мама Нина и доча Наташа. Несмотря на то, что их подопечный терьер по имени Тошка, размером с большую муху, всё время выказывал признаки «не жильца на этом свете», он был трогательно любим и заласкан ими.

Миниатюрное создание с мягкими, как бархотка, ушами постоянно дрожало всем телом. Его вечно слезящиеся глаза казались единственным доказательством его присутствия в этом мире, настолько всепоглощающе они заявляли о себе. Это были две непознанные планеты, безнадёжно тщившиеся описать свои бездны на никому не ведомом языке. С тех пор я опасаюсь смотреть в собачьи глаза, заранее отступая от этих затягивающих внутрь омутов.

Безупречная деликатность Тошки выдавала его даже не собачью, а какую-то эльфийскую природу. Он вообще походил на заколдованного балетного принца, настолько изящной и лёгкой была его походка со звонким цоканьем коготками по паркету. А редкий его тявк звенел хрустальным колокольчиком и испугать мог разве что колибри. Уважая тонкую натуру нашего общего питомца, все без исключения домочадцы делали вид, что Тошка – истинный хозяин квартиры.

Барышни-хозяйки поочередно носили его гулять, засунув за пазуху, и спускали наземь лишь на несколько мгновений для неотложных дел. Единственной угрозой благополучию нашего терьера была блажь хозяек, которые почему-то считали нужным таскать его пару раз в год на Трубную площадь смотреть салют. Одна из них прятала собачку между двух дородных грудей, так что наружу торчала лишь чёрная пимпочка носа, и мы шли вниз по бульвару. В те времена салют давали строго по расписанию. О частных салютах и помыслить было невозможно. Так что событие было эпохальным. На площадь заранее приезжали военная техника и грузовики со спецкомандой, стекалось множество людей. Сначала долго ждали в нетерпении, и только с первым залпом все выдыхали облегчённо: случилось. Учитывая близость орудий, грохот сотрясал все внутренности. Тошке при каждом выстреле прятали голову в пазуху, и мне до сих пор не ясно, как его напёрсточное сердце не разрывалось от этой жути. И как после такого надругательства он ни разу – даже от испуга – не покусился на хранящие его перси.

Но собаки – существа парадоксальной непостижимой и поражающей воображение преданности. Они точно присланы из других галактик, чтобы всё время смотреть людям в глаза и пытаться их вразумить.

ЗА ГРИБАМИ УТРОМ

Утро имеется в виду раннее, летнее, каникулярное, когда каждая минута сна есть компенсация за недоспанные часы школьных будней. Ничего слаще летней свободы от любых расписаний в детстве для меня быть не могло. И только поход за грибами мог нарушить нерушимое – спать, сколько хочешь. Парадокс заключался в том, что вечером ты выступал провокатором и подначивал домочадцев на грибную авантюру, а утром ты же бунтовал и хватался руками и ногами за стянутое одеяло, проклиная свою предприимчивость.

К моменту, когда ты, стуча зубами от утреннего озноба и недосыпа, напяливал приготовленные с вечера тёплые вещи и выходил на веранду старой дачи, всё уже было устроено. У двери стояли корзинки с ножиками и завёрнутыми в бумагу бутербродами. Несколько яблок из сада лежало на дне. А на столе был накрыт завтрак с горячим чаем, хлебом, маслом, сыром, колбасой и дымящейся в сковородке яичницей. Есть не хотелось совсем, но на раздумья времени не давалось: или ешь, или идёшь голодный. Каждая минута на счету! Встать в такую рань и выйти засветло считалось преступлением. Конкуренты не дремлют, и дать им опередить нас в грибном многоборье – недопустимо.

Спасал горячий сладкий чай, а за ним уже шла еда. От необычности ситуации, темноты за окнами и какой-то скрытой таинственности трясло, как в лихорадке. Мы – бабушка и её подруги – сестры тётя Нюра, тётя Маруся и тётя Мотя, у которых мы по пол-лета гостили в доме в Востряково, – не сговариваясь, вели себя, как заговорщики. Почти молчком ели, быстро уносили грязную посуду в кухню, пыхтя, напяливали резиновые сапоги, по-деревенски завязывали платки и, взяв корзинки, длинной вереницей просачивались к калитке.

Выйдя так же молчком на улицу, мы разом, как слаженная банда, поворачивали влево и направлялись в сторону леса. Выходили мы в полной темноте и только минут через двадцать-тридцать бодрого марша в промозглом тумане подходили к лесу в самый момент рассвета.

О, это было истинное волшебство! Как бабушки-подружки умудрялись так рассчитать время, чтобы мы могли первыми и уже засветло войти в девственный и, несомненно, полный грибов лес! В этом мы ни секунды не сомневались. Нежная розовая полоса над полем означала, что день будет солнечным. Но мы, дружно поворотившись задом к соблазняющей нас заре и встав к лесу передом, как лазутчики на спецзадании, внедрялись в чащу леса.

В одно из таких проникновений мы с бабушкой почти на самой опушке, одновременно увидели роскошный белый. Обе разом кинулись к нему, наклонились, а когда подняли головы, то обнаружили в полуметре от себя гигантскую голову с рогами. Это было настолько нереальное зрелище, что можно было принять его за голограмму. Только это видение громко сопело и смачно жевало, и от него ощутимо шла мощная волна тепла и запаха. Я до сих пор помню шевелящиеся лосиные губы, покрытые щетиной белых волосков, круглые блестящие глаза, бессмысленно обращённые внутрь существа, получающего истинное удовольствие, вздрагивающие уши, чуткие и пушистые внутри. Венчали все это грандиозное, соборного масштаба сооружение рога – взрослого, уверенного в себе и ничего не боящегося самца. Могучий зверь даже не пошевелился и не повёл не то что головой, но и глазом. Мне показалось, что он улыбнулся, показав частокол цилиндрических зубов доктора Ливси из гениального «Острова сокровищ» мультипликатора Черкасского. Он просто продолжал весело и сладострастно пережёвывать зелёную ветку, будучи полностью поглощенным собой. Это явление лося народу превзошло все доступные моему детскому воображению картинки и больше не повторилось ни разу.

Тем временем охота продолжалась. Постепенно воздух прогревался, и тело начинало блаженно оттаивать. А ещё через час ему становилось невыносимо в шерстяных носках и тёплых куртках. Носки снимались и засовывались в карманы, а куртки обвязывались вокруг поп.

В середине похода все дамы воссоединялись на солнечной полянке и устраивали пикник. По какому-то мистическому закону после перекуса грибы вовсе переставали попадаться, как будто мстили нам за предательство нашего правого дела в пользу неоправданного гедонизма. После жалких попыток вернуть удачу мы понимали, что пора поворачивать в сторону дома.

Идти назад было гораздо сложней, несмотря на светлый день и тёплое солнце. Кураж и задор, гнавшие нас в холод и тьму, уступали место слабости и неге. Тело вдруг начинало лениться, сапоги – тяжелеть с каждым шагом, корзинки – отрывать руки, куртки – тяготить своим жаром. Впереди маячила чистка грибов за огромным деревянным столом под старой яблоней.

Но это уже случалось после обеда и дневного сна, в который мои бабушки-подружки погружались на часок-другой. Как самая заядлая энтузиастка, я иногда одна успевала перебрать всю добычу до их подъёма, чтоб никто не мешал наслаждению и неторопливой медитации. Только дедушка, когда ему удавалось вырваться с нами на дачу, ревностно следил за мной. Под моим стремительным хирургическим ножом грибы только и улетали в миску с отходами. Мой наидобрейший дедушка не мог смириться с потерей трофеев и требовал спасения слегка поражённых червяками грибов путем их замачивания в соленой воде. На что я благосклонно соглашалась. С дедушкой было сладостно разглядеть внимательно каждый гриб, обсудить его привлекательность или недостатки, а некоторые, самые трогательные, даже поцеловать. Вечером кому-то из тётушек оставалось лишь нажарить на ужин сковородку с грибами и сковородку с картошкой, нарезать овощей и накрыть на стол. Непередаваемый аромат заполнял веранду и обещал эпикурейский ужин.

Сколько было собрано грибов – по большому счёту не имело значения, их никогда не бывало вдосталь. И часто по возвращении оставалась досада, что столь мизерный урожай, особенно в жареном виде, требовал таких усилий и целого дня хлопот. Зато каждый из грибных походов – это до сих пор одно из самых радостных моих воспоминаний.

К ДОСКЕ!

Этот окрик учителя кого-то сделал заикой или трусом, а кого-то – оратором или актёром. Школьная доска главенствовала в классе, пульсируя наподобие чёрной дыры перед детскими глазами. Непознаваемая и непроницаемая, как сама бездна, она была ареной страстей. Выходя на авансцену и становясь перед тёмным экраном, каждый оказывался в центре внимания и бился за себя единолично, как мог. Результат всегда был непредсказуем: учительница прервала вопросом, кто-то скорчил рожу или чихнул, и ты уже сбился. Страх публично опозориться у доски сродни, наверное, выходу на сцену, с той разницей, что на сцену выходят добровольно, а к доске – принудительно. Редкая птица сама вызывалась долететь до доски ради спасения класса.

А с каким вздохом облегчения всех отпускал паралич после заклания жертвы у доски. Как будто вновь запускали видео после паузы: шепот, шорохи, возня, скрипы, ёрзанье сразу одушевляли атмосферу в классе. Из скульптурных и напряжённо застывших тела в секунду превращались в тестообразные и безразлично вялые. Было страшно обидно, что отдуваться у доски приходится тебе одному. Но такова школьная c’est la vie. Благо хоть линейкой по пальцам не лупили и на колени в угол не ставили, как в XIX веке, когда запросто могли выпороть ученика розгами, если он шел к доске чересчур медленно.

Доска была барышней капризной и требовала ухода за собой, в обмен на повинность быть ареной для экзекуций и на право разрисовывать её меловыми татуировками. Ритуал ухаживания строго соблюдался. Перед уроком дежурный мочил в туалете скукоженный комок тряпки и стирал с линолеума доски предыдущие иероглифы, наглаживая ее циклопические телеса, до верхнего края которых не всегда можно было дотянуться. Тряпка, пропитанная мелом, всегда оставляла неопрятные белёсые разводы на чёрной матовой плоти доски, бороться с которыми было бессмысленно. А трогавшие тряпку руки тут же покрывались меловой пылью и превращались в сухие и потрескавшиеся птичьи лапки. Мел – орудие истины – делал руки ещё более пергаментными, поэтому лучше было деликатно держать его кончиками трёх пальцев, не зажимая в ладонь. Вдобавок он сильно крошился и осыпал белой пудрой монашеские платья девчонок и синие мундиры мальчишек.

На уроках географии или истории доску завешивали огромной картой, и ученику вместо мела вручалась указка. Ею надо было попасть в одну единственно верную точку, вступив в неравный бой с целым земным шаром, расплющенным на две части, как цыплёнок табака. Доска за занавесом карты-спасительницы, должно быть, радовалась передышке и съедала наспех бутерброд или прихорашивалась, пока на неё никто не пялился.