Генетическая ошибка
Постепенно в вестибюле собирался народ. Приехала Нонна Терентьевна, суетливая, бледная, с трясущимися губами. Сергей отвел ее в угол и усадил на банкетку. Она сидела молча, то и дело прикладывая к глазам платок.
Наконец всех позвали в зал. Марина увидела Анну Гальперину, та сидела в первом ряду, на ней было длинное, свободное трикотажное платье, скрывающее полноту, пегие бесцветные волосы небрежно заколоты в подобие пучка. Рядом с ней сидела тоненькая, миловидная девушка лет 20, дочь. Анна скользнула по Марине равнодушным взглядом и уставилась куда-то в сторону.
Марину усадили на скамью подсудимых, рядом сел Алексей Михайлович. Она окинула глазами зал. Сколько знакомых лиц! Вон Мишка Смирнов, машет ей рукой, вон Ольга Тимофеевна, и даже в конце, на последнем ряду, сам профессор Величевский. Надо же, не поленился приехать из своего Южного Бутова!
Марина перевела взгляд в сторону и увидела Нину. Рядом с ней сидели Сергей и Нонна Терентьевна. Нина поймала Маринин взгляд и послала ей воздушный поцелуй. Сергей молчал, вид у него был серьезный и сосредоточенный. Нонна что-то все время шептала ему на ухо, а он морщился и отмахивался от нее.
Через ряд от Нонны и Сергея сидели Маринины родители. На отца больно было смотреть – плечи поникли, весь седой, глаза красные и воспаленные. Мать выглядела лучше: как всегда, накрашенная, тщательно причесанная, слегка экзальтированная, но в целом спокойная.
Пришла судья, полная пожилая женщина в очках с лицом усталым и добродушным. При взгляде на нее у Марины немного отлегло от сердца. Может, она пожалеет ее, войдет в ее положение?
Суд начался внезапно и буднично. Судья вещала ровным монотонным голосом. Выступил прокурор. Потом свидетели. Затем пришел черед Алексея Михайловича. Он подробно зачитал характеристики, данные Марине с места работы, несколько раз повторил, что она опаздывала на прием к врачу, не обошел вниманием кусты на обочине, нарушающие нормальный обзор. Упомянул он и о том, что Марина готова выплатить семье Гальперина денежную компенсацию.
Прокурор требовал два года колонии общего режима, Алексей попросил срок ополовинить и заменить на условный.
В общем, все шло так, как и предполагалось. В зале было невероятно душно, и Маринина голова, успокоившаяся было от таблеток, разболелась вновь. Кто-то распахнул окно, и в помещение ворвался свежий ветерок. Послышались шепот, шорох, кашель.
Слово предоставили Анне. Она тихо, себе под нос, пробормотала, что не знает, как жить после смерти мужа. Что он не собирался умирать, а, наоборот, надеялся поправиться. Ее тут же перебил Алексей Михайлович, предоставил суду письменное заключение врачей, в котором черным по белому было сказано, что их пациент неизлечим. Анна кусала губы, моргала редкими белесыми ресницами, по залу несся сочувственный шепоток. Наконец она села, и дочь стала гладить ее по плечу.
Слово дали Марине. Она, стараясь говорить спокойно и четко, сказала, что полностью признает свою вину, что в тот день спешила, забыла дома гарнитуру. Попросила прощения у Анны и ее детей, подтвердила, что готова предложить ей в качестве компенсации ту сумму, о которой только что говорил адвокат.
Судья слушала и кивала. Очки ее запотели, и она то и дело протирала их платочком.
– Суд удаляется для вынесения приговора.
Марина села, поправила волосы и тут увидела в конце зала, у самой двери, Ковалева. Черт его сюда принес! Она могла поклясться, что полчаса назад его там не было. Решил насладиться ее позором, послушать приговор? Марине страстно захотелось его разочаровать. Пусть видит, что она совершенно спокойна и хладнокровна, пусть не думает, что она будет рыдать и заламывать руки. Марина выпрямила и без того безупречно ровную спину, надела на лицо гордое и даже слегка надменное выражение и отвернулась от Ковалева в сторону.
Вернулись присяжные и судья.
– Тихо. Оглашается приговор по делу Красниковой Марины Владимировны…
В ушах у Марины гулко запульсировала кровь. Дышать стало тяжело, руки оледенели и взмокли. Однако она продолжала стоять, не шелохнувшись, все так же выпрямившись, глядя прямо перед собой.
– Суд присяжных признал Красникову Марину Владимировну виновной по статье 109 УК РФ «причинение смерти по неосторожности» и, учитывая смягчающие обстоятельства, положительные характеристики с места работы и отсутствие предыдущих судимостей, приговаривает ее к 2 годам заключения с отбыванием срока в колонии общего режима. Приговор может быть обжалован в течение двух недель.
Зал взорвался гулом. Марина продолжала стоять, ей показалось, что она окаменела. Плечи и спина, точно каменные, скулы неподвижны, даже глазные яблоки застыли и не шевелятся.
– Доченька! – Это выкрикнул из зала отец.
Он вскочил с места и протянул руки к Марине. Мать удерживала его за плечи. В голос рыдала Нонна Терентьевна. Сергей, бледный и растерянный, тоже встал и смотрел на Марину отчаянным взглядом. Она помахала ему рукой и попыталась улыбнуться, но губы словно судорогой свело.
– Зая! Я тебя люблю. Слышишь, милая, все кончится. Все пройдет! Держись! – Он говорил тихо, но Марина отчетливо слышала каждое слово, несмотря на то что в зале было шумно.
– Марина, мои глубокие сожаления. – Алексей Михайлович сжал ее руку и слегка поклонился. – Все-таки срок небольшой. Можно будет выйти по УДО. И я еще надеюсь на апелляцию.
– Апелляция, да. – К Марине наконец вернулась возможность шевелить губами. – Да, хорошо, спасибо. Я буду ждать.
– Мы будем на связи. Я скоро с вами встречусь. Принесу все необходимое. Не переживайте, это хоть и тяжелое испытание, но недолгое. Берегите себя.
К Марине подошли двое конвоиров.
– Идемте с нами.
– Прощайте. – Марина кивнула адвокату.
– Нет, до свидания!
Он отошел в сторону. Перед тем как выйти из зала, Марина не удержалась и посмотрела вдаль, туда, где стоял Ковалев. Он был на месте. Глядел на нее, слегка прищурившись, скрестив руки на груди. Марина вскинула голову и двинулась вслед за конвоиром.
18
Коридор был длинный и узкий, он вился змеей, заворачивая то влево, то вправо. Марина шла впереди, за ней один из охранников. Гулко цокали шаги. Ее привели в какую-то комнату, где усатая тетка в форме заставила ее раздеться, поднять руки, раздвинуть ноги, долго шарила по ее телу цепкими и равнодушными пальцами. Затем ей разрешили одеться и приказали сдать все ценные вещи и украшения. Телефон тоже велели сдать.
– Как же я свяжусь с родными? – попробовала возразить Марина.
– А зачем связываться? – усатая пожала плечами. – Пусть привозят передачи. Напишите им, что нужно.
– Но адвокат… он должен подать на апелляцию…
– Адвоката пустят. Вам сообщат.
Марина поняла, что дальнейшие вопросы бесполезны, и замолчала. После досмотра конвойный повел ее по тому же коридору в камеру. Тоскливо и натужно запела тяжелая железная дверь.
– Вперед, – коротко скомандовал конвоир.
Марина шагнула в холодный полумрак. Дверь снова заскрипела, на той же унылой ноте. И стало тихо. Под потолком тускло горела единственная лампочка, освещая стоящие по бокам комнаты кровати. Их было шесть. Четыре занятые, две пустые. Марина машинально двинулась к той, что была ближе к окну. Подошла, кинула на железную сетку выданную ей скатку.
– Ну привет, красотка, – раздался сбоку густой и сочный бас. Мужской бас.
Марина вздрогнула и обернулась. Напротив, на кровати, сидела необъятных размеров тетка. Лицо ее было синюшно-багровым, жидкие волосы на голове сколоты в дульку, в крошечных глазах-щелках светилось любопытство.
– Здравствуйте, – тихо поздоровалась Марина.
– Как звать? – Толстуха колыхнула мощными грудями под фланелевой рубахой.
– Марина.
– Я Люба. Это вот Сонька. А там в углу Марь Иванна.
Марина посмотрела в угол и увидела сухонькую старушку. Та глядела на нее добрыми, выцветшими голубыми глазами и улыбалась губами-ниточками.
– За что тебя? Какая статья?
– 109.
– Тью, – присвистнула Люба и снова колыхнула бюстом. – Кого ж ты замочила? Хахаля небось? Изменял?
– Да вы что? – Марина аж поперхнулась и закашляла.
– Нет? – Толстуха пожала плечами. – Ну, значит, не угадала, обычно по неосторожности так и бывает. Либо пьет мужик и бьет почем зря. Баба, чтоб защититься, возьмет, к примеру, ножик или тяпку для рубки мяса. Да и хрясь его промеж глаз. А ты чего ж?
– Человека сбила. На машине. Не увидела, как он на дорогу вышел.
– Как же не увидела, милая? – вступила в разговор Марь Иванна. – Разве ж вас этому не учили, когда корочку выдавали в етой… в автошколе?
Она приосанилась, довольная тем, что выговорила сложное словосочетание.
– Он неожиданно выскочил, из-за кустов. Словно прятался там.
– Ну да, держи карман, – встряла Сонька, красивая, черноволосая деваха, прохожая на цыганку. – Прям сидел он там, бедолага, в кустах, и ждал, пока ты проедешь на своем авто. Небось, неслась как полоумная. Все вы на машинках своих дорогущих лихачите, как последние гниды. Все вам похвастаться хочется, мол, вон какая у меня тачка, летит, как ветер. А потом – кирдык, и нету человека. Или прохожего сбил, или на встречку вылетел и в лоб кого-нибудь долбанул.
– Я не лихачила, – тихо, но твердо проговорила Марина. – Он действительно вылетел ко мне под колеса.
– А если сам виноват и сам вылетел, чего ж тебя тогда сюда, к нам? – Сонька презрительно скривила полные, сочные губы.
– Правда, за что? – поддержала ее Люба.
– Это случилось в месте, где была ограничена скорость. Я ехала немного быстрее. И еще… по телефону говорила. Но даже если бы и не говорила – все равно мне было не затормозить так быстро. Он точно выпал на дорогу.
– Вот врет, не краснеет, – все так же презрительно протянула Сонька. – Все они такие, эти мажорки.
– Я не мажорка. – Марина вдруг вспомнила Ковалева, и ее переполнила ненависть. – Я не мажорка! – повторила она громче. – Я просто ехала и говорила с подругой. Ее бросил очередной мужчина и она страдала. А этот… этот дурень вдруг выскочил на проезжую часть.
– Друзьям помогать, это по понятиям, – с долей уважения произнесла Люба. – Ладно, девки, не базарьте. Сколько дали?
– Два года.
– Тьфу. – Люба смачно сплюнула на пол. – Это ж разве срок? Ерунда одна. Вот мне десятку впаяли. И Соньке восемь годков. Марь Иванне, той поменьше – пять. Так что ты тут у нас одна такая, в шоколаде. – Люба расхохоталась басом.
Марина хотела расстелить постель, но взгляд ее невольно упал на последнюю занятую койку, в самом углу, у отхожего места. На ней, отвернувшись к стене, лежала худенькая фигурка, завернутая в серое шерстяное одеяло. Марина вопросительно посмотрела на Любу. Та слегка наклонила голову.
– Эту лучше не трогай. Смурная она, психанутая. С ней каши не сваришь.
– Как ее зовут?
– Танька. Танька-балерина.
– Почему балерина? – удивилась Марина.
– Потому, – отрезала Люба. – Танцевала она где-то. То ли в театре, то ли в клубе. Там и встретила его.
– Кого?
– Хахеля своего. Который мозги ей делал, а после, как залетела она, лыжи навострил и слинял.
– Бросил ее? – с невольным сочувствием спросила Марина.
– Понятное дело, бросил.
– И что? Она его… того? – шепотом поинтересовалась Марина.
– Не его, – так же понизив голос, сказала Люба.
– А кого? – Марина почувствовала внезапный ужас.
– Ребеночка она того. Задушила мальчонку. Говорит, танцевать больно хотела. А с дитем не потанцуешь. Говорю же, психанутая. – Люба покосилась на Танькину койку и дернула плечом.
Марина молчала, пораженная тем, что услышала. Задушить младенца, которого сама родила? Это же в голове не укладывается. Что должно твориться в душе у этой несчастной Таньки?
– Ты стелись давай, – проговорила своим густым басом Люба и зевнула. – Тут подъем раненько, потом не поспишь. Да и привыкай, в лагерь отправят, вставать будешь в полшестого, и на работы.
– А скоро ль отправят? – спросила Марина, раскатывая матрас.
– Кого как. Меня на следующей неделе. Соньку обещали послезавтра. А Марь Иванна еще побудет с тобой. Про Таньку ничего не скажу, не знаю. Ложитесь, бабы, приятных вам сновидений. Сонька, выруби лампу.
Сонька послушно повернула щербатый выключатель, и в камере стало темно. Марина наконец постелила белье и улеглась под колючее одеяло. Вокруг было тихо, только Марь Иванна бормотала молитву, да поскрипывали пружины кровати под мощным телом Любы.
«И это теперь будет моей жизнью, – подумала Марина с невероятной горечью и безнадегой. – Ни платьев, ни причесок, ни салонов красоты. Ни белых мраморных институтских ступеней. Ни тихих посиделок с Сережей на кухне. Ничего. Только сырость каменных стен и эти лица, опухшие, бессмысленные, грубые голоса, равнодушие и мрак». Она пыталась уговорить себя, что два года – это чрезвычайно малый срок, они быстро пролетят, и она вернется к нормальной жизни. Возможно, ее даже снова возьмут в институт. И маленького они с Сережкой сделают, обязательно, какие ее годы…
Однако, несмотря на эти утешения, сердце Марины рвалось на части. Она представляла себе Сергея, одного в квартире. Вот он кипятит чай, садится у окна, обхватывает голову руками. Как теперь жить им – в разлуке, в одиночестве, не видя, не слыша друг друга? Телефон у нее отобрали, и теперь все разговоры будут только с разрешения начальства и строго регламентированы. Да еще в присутствии соглядатаев. Остается слабая надежда на апелляцию, но Марина уже не верит в нее…
Кровать в дальнем углу тихонько скрипнула. Марина открыла глаза. Мимо нее, точно тень, кралась хрупкая, почти бесплотная фигурка. Танька. Чего ей не спится?
– Че бродишь, полуночница? – грубо рявкнула Люба и громко зевнула. – Параша чай рядом, куда прешься?
Танька ничего не ответила, дошла до двери и села у порога, обхватив руками тонкие коленки. Марине вдруг стало жаль ее. Пол ледяной, застудит все себе внутри. Она потихоньку встала и подошла к сидящей на полу девушке.
– Зачем ты так? Нужно спать. Иди ложись.
Она дотронулась до Танькиной руки – та была как лед.
– Оставь ее, – сонно пробормотала Люба. – Не видишь, полоумная она. И как только ее в дурку не упекли, не пойму. Не место ей здесь.
– Идем, – повторила Марина, пропустив сквозь уши совет Любы. Она потянула девушку за руку, и та поддалась, медленно встала на ноги. Даже в темноте Марина видела, как она дрожит, у нее зуб на зуб не попадал. – Идем. Ты ляжешь и уснешь. Вот так. – Она, как ребенка, отвела ее к кровати, уложила и подоткнула сбоку одеяло. Танька, продолжая дрожать, повернулась к стенке и затихла.
– Тоже мне, мать Тереза тут нашлась, – недовольно проворчала Сонька. – Не хватало еще розовых соплей.
– Заткнись, – коротко велела ей Люба.
– Господи милосердный, на все твоя воля, – пробормотала Марь Ивановна и в темноте перекрестилась.
Марина снова улеглась. Ей отчего-то стало легче и спокойней. Ее пальцы еще чувствовали холодное прикосновение Танькиной худой ладошки. Перед глазами стояло бледное лицо с огромными глазами, полными боли, и трясущимися губами. «Вот кто воистину несчастен, а не я, – подумала Марина. – У меня есть Сережка, есть любимая работа, родители, дом. У этой девочки – ничего, кроме страшного греха, который она совершила в минуту отчаяния». Она не заметила, как уснула, свернувшись клубочком под ужасным одеялом.
19
В шесть ее разбудил громкий окрик:
– Подъем.
Она на мгновение открыла глаза и тут же зажмурилась от яркого света. Реальность показалась ей продолжением сна, ей захотелось немедленно проснуться у себя дома, в уютной и теплой спальне, под боком у Сергея. Однако резкие голоса Любы и Соньки окончательно уверили ее в том, что она не спит.
День тянулся долго и муторно. Делать было абсолютно нечего, кроме как слушать пустую и злобную болтовню сокамерниц. Из нее Марина, однако, узнала много интересного. Например, то, что тщедушная Марь Иванна сидит за наркотики. А также, что за определенную мзду один из конвоиров, Сашок, дает позвонить на пять минут. И много чего еще.
Она написала записку Сергею, в которой подробно перечислила, что ей принести, упомянув и деньги. Назавтра ей передали все, что она просила, кроме денег. Пришлось воспользоваться средствами Марь Иванны, которая великодушно предложила ей в долг. В тот же вечер сговорчивый Сашок принес Марине кнопочный телефон, и она дрожащими руками набрала Сергея.
– Зая! – Тот был вне себя от радости. – Как ты?
– Нормально. Пока все терпимо. Как у вас? Что родители, Нонна Терентьевна?
– Все переживают за тебя. Мы перезваниваемся каждый день. Адвокат твой уже подал документы на апелляцию. Тебя там не обижают?
– Нет. Все спокойно.
– Ты не мерзнешь? Не голодаешь?
– Нет, нет. Сережа, успокойся, меня кормят, и условия сносные. Нужны деньги, чтобы звонить. Узнайте, как их передать.
– Узнаем, зая! Не волнуйся.
– Я скучаю по тебе! – Марина глубоко вздохнула, чтобы не заплакать.
– И я скучаю, родная! Считаю дни до твоего возвращения.
«А ведь это идея», – подумала Марина. Закончив разговор с Сергеем, она начертила на листке бумаги нечто вроде календаря. Ровно 730 дней. Если каждый день зачеркивать одну из цифр, срок будет наглядно уменьшаться. И станет легче…
Нужно не сдаваться, ни в коем случае не превращаться в озлобленное, пустоголовое создание, лениво и покорно принимающее свою участь. Марина стала по утрам делать зарядку, а после завтрака переводила тексты из вузовского учебника, который передал ей Сергей, и читала в подлиннике Диккенса, чем вызывала непонятную и ужасную неприязнь Любы. Соньку через пару дней действительно отправили на этап, и место ее в камере заняла другая заключенная, Серафима. Она была значительно приятнее, чем Сонька, гораздо добрей и спокойней, но имела скверную привычку громко кричать во сне.
Спать стало невозможно, Серафима просыпалась по три раза за ночь, захлебывалась воплями, бормотала какую-то ересь. Марина терпела, стиснув зубы и накрыв голову тощей жесткой подушкой. Апелляция должна была прийти со дня на день. После нее – этап и колония.
Через неделю ее вызвали на свидание с Алексеем Михайловичем. При виде его, сияющего, как медный таз, у Марины с трепетом забилось сердце.
– Поздравляю! Поздравляю! Мариночка, я вас поздравляю!!!
Марина остановилась на месте, не решаясь сделать следующий шаг.
– Неужели… – Она не договорила.
Ноги ее ослабели, и она невольно ухватилась за спинку металлического стула, стоящего на пути к столу, за которым сидел адвокат.
– Срок скостили до года и пяти месяцев! Это победа! Подумайте, пять лишних месяцев! Это же огромная разница.
Марина почувствовала, как на плечи ей свалилась тяжелая глыба разочарования. В мечтах она уже нарисовала себе, как выходит из тяжелых железных ворот, ее встречает Сергей и все, все…
– Вы не рады? – Лягушачьи глаза Алексея Михайловича уставились на нее с удивлением и тревогой.
– Конечно, рада. – Марина сделала шаг и села. – Просто я… я надеялась…
Алексей Михайлович кивнул с пониманием.
– Милая, оправдательный приговор в этом случае из ряда фантастики. И так-то нужно благодарить судьбу. Они провели дополнительную экспертизу, которая показала, что уровень обзора действительно был сильно снижен. Но скорость-то… скорость остается превышенной на 10 км в час. И телефон…
– Да, ясно. – Марина вздохнула, пытаясь овладеть собой.
Значит, все-таки этап. Напрасно в самой глубине души она лелеяла призрачную надежду на то, что ее освободят. Теперь эта надежда умерла. Надо смириться. Переделать календарь на меньшее количество дней и вести его методично и строго.
– Куда меня отправят? – спросила она Алексея Михайловича.
Тот покачал головой.
– Это никому не известно. Но вы не волнуйтесь – колония общего режима сродни лагерному поселению. Там вполне нормальные бараки, похожие на общежития, восьмичасовой рабочий день, есть бытовые удобства, клубы для устройства досуга, библиотека. Короче, существовать там можно, главное, смириться с тем, что вы все время будете под надзором и с невозможностью побыть одной.
Марина слушала адвоката, а перед глазами у нее стояла белоснежное здание института. Никогда больше она не взойдет по мраморным ступеням, не откроет за железное кольцо тяжелую дубовую дверь. Незадолго до суда, когда она забирала в отделе кадров характеристики, Марину предупредили, что ее уволят. С судимостью в учебных заведениях преподавать нельзя. Методист, Григорий Ильич, сообщил ей это, чуть не плача – он очень симпатизировал молодой преподавательнице английского.
Что ж, вместо милой квартирки с персиковыми стенами – серый барак, вместо широких коридоров и сводчатых арок института – клуб, где поют, танцуют и вышивают крестиком такие, как Люба, Сонька, а теперь и она…
Этапировали Марину довольно быстро. Все произошло внезапно – вчера она еще пребывала в полной неизвестности, а на следующее утро ей велели собирать вещи. Таньке тоже велели, из чего Марина заключила, что их отправят одной партией.
Ранним июльским утром их и еще нескольких женщин собрали, погрузили в автозак и отвезли на вокзал, где на перроне уже стоял длинный, мрачный и странный поезд без окон. У каждого вагона дежурили люди с автоматами. После переклички заключенных заставили залезть вовнутрь. Они ехали весь день и к ночи прибыли на место, измочаленные, в пыли, умаявшиеся от невероятной жары и духоты.
На станции к ним прибавилась еще группа из другого поезда. Марину и Таньку увезли в ближнюю колонию, а те, другие, остались дожидаться транспорта.
Поздней ночью автозак остановился у ворот, обнесенных колючей проволокой. Сопровождающий отнес на КПП списки. Ворота со скрежетом открылись. Марина и Танька в числе других женщин зашли на территорию. Было светло от фонарей. Совсем близко лаяли собаки. По дорожкам ходил патруль.
– Вперед, – скомандовал конвойный. – Потом направо. Шевелись.
Марина, ежась на ночном ветру, шла, сгибаясь под тяжестью рюкзака, доверху набитого вещами. За ее спиной тихо сопела Танька. Дорожка кончилась у длинных бетонных ступеней.
– Заходим и строимся!
Марина шагнула в ярко освещенное помещение. На нее пахнуло хлоркой, кислыми щами и уксусом. «Ну здравствуй, новая жизнь», – подумала она, становясь в нестройную, гудящую шеренгу и глядя на ползущего по серой крашеной стене таракана.
20
Алексей Михайлович не кривил душой, когда говорил Марине, что лагерная жизнь не так страшна, как кажется. Колония, в которую привезли Марину, считалась одной из старейших в области. Ее особенностью было то, что она предназначалась для впервые осужденных женщин. На территории помимо бараков располагались административное здание, столовая, клуб, санитарная часть, прачечная и свой собственный храм.
Вновь прибывших поместили на двухнедельный карантин в один из старых корпусов. Большинство же бараков было недавно отремонтировано, помимо спален в них находились помещения для приготовления пищи, душевые, комнаты отдыха и кладовые. Выйдя с карантина, немного осмотревшись и пообвыкнув на новом месте, Марина, к своему удивлению, поняла, что тут вполне можно существовать, если не нарушать режим и не слишком себя жалеть. Им с Танькой не удалось попасть в один отряд, хотя Марина просила об этом начальство. Танька по этому поводу очень страдала и проплакала всю ночь перед расселением. Она боялась, что, узнав, за что она осуждена, ее начнут травить или вовсе убьют. Марина утешала ее как могла, успокаивая тем, что они смогут видеться во время работы и вечером в клубе.
Начальницей отряда, в который попала Марина, была молодая женщина-майор, звали ее Ирина Святославовна Спиридонова. Ростом она была примерно с Марину, такой же комплекции, черноволосая, ладная, с холодными синими глазами. Марине она понравилась, но девчонки, которые жили в колонии давно, Спиридонову не любили.
– Слишком много о себе понимает, – сказала про нее боевая рыжая Шура, кровать которой стояла по соседству с Марининой. – Стерва, одним словом.
Была ли стервой Спиридонова или нет, неизвестно, но девчонки ее боялись. Хотя она редко повышала голос, но могла так посмотреть на провинившуюся, что у последней душа уходила в пятки. При этом синие глаза начальницы темнели от гнева и в них отчетливо читалась угроза. Спиридонова следила за дисциплиной в отряде, проводила поверки, занималась распределением свиданий и другой организационной работой. За бытовой порядок отвечала дневальная Люська – полная и близорукая женщина лет сорока с лишним, похожая на неуклюжего тюленя. Работу свою, однако, Люська знала хорошо – вовсю шмонала девчонок, заставляла по десять раз перестилать постель, безжалостно выкидывала из тумбочек неположенные вещи, требовала намывать пол до нереальной чистоты. Между Спиридоновой и Люськой существовала какая-то непонятная связь. Начальница наделяла дневальную почти неограниченными полномочиями, разговаривала с ней иным тоном, нежели с остальными заключенными, часто улыбалась и секретничала вполголоса. Причины такой симпатии молодой красивой женщины, к тому же наделенной властью, к возрастной, неопрятной и малообразованной зэчке никто не знал. Поговаривали, что Люська дальняя родственница Спиридоновой, и поэтому ее специально распределили именно в эту колонию. Однако факты эти были не проверены.