Каникулы в Санкт-Петербурге

Про Москву говорят: она покоится на семи холмах, а Петербург – это острова, много островов, почти полсотни. Я очень хотела бы, чтобы однажды ты увидела эти острова сама, своими глазами.

Всю свою жизнь в Петербурге я провела на острове. Я появилась на свет в роддоме возле старинной пожарной станции на Большом проспекте. Если свернуть с проспекта на набережную, можно увидеть мою школу – когда-то, в далеком прошлом, женскую гимназию. А если не сворачивать, идти по проспекту прямо и прямо – выйдешь к морю.

А на проспекте среди других зданий стоит пятиэтажный доходный дом, в котором папе дали комнату в одной из коммунальных квартир. Комната была с двумя окнами, одно выходило на проспект, другое – на линию (линиями в Петербурге называются улицы).

Когда я поступила в университет, нам, живущим дома, всегда хотелось поддержать и подбодрить «общежитских», собравшихся со всех уголков страны. Я проводила в общежитии много времени, помогала первокурсникам обживаться, узнавать город, который должен был стать для них домом, как минимум, на следующие пять лет.

У нас был очень дружный курс, состоящий фактически из одних девочек (в силу специальности, конечно), и мы все делали вместе – ходили на субботники и на танцы, занимались и пели под гитару на общей кухне. Девчонки из моей группы влюблялись в старшекурсников, те, кто был посмелее, знакомились на танцплощадке Дома культуры. Совсем смелые и отчаянные искали способ проникнуть на вечер танцев при доме офицеров.

Со своим молодым человеком я познакомилась случайно и влюбилась также случайно, как бы странно тебе ни было читать это, – бабушка тоже когда-то была молода. Честно говоря, мне кажется, сначала я влюбилась не в него самого, а в его профессию, – Леша тогда только-только поступил в Макаровское училище. Он любил море и хотел побывать на всех островах земного шара. И я тоже любила море.

Я очень хорошо помню тот день, когда я познакомилась с Тагановым. Помню место и даже, наверное, могла бы вспомнить точное время. Утром мы ходили на майскую демонстрацию, и мне было очень светло. Все было хорошо: родители, университет и Леша, город с гулкими пустыми переулками, купающиеся в лужах воробьи. И главное – ожидание скорого лета. Летний запах – это запах моря, идущий от Невы. Накануне мы с мамой мыли оба наших огромных окна, и я сама чувствовала себя, как стекло, – чисто отмытое, отражающее солнечные лучи, прозрачное, ясное и сияющее.

Окна в общежитии были открыты настежь. Курили прямо в комнате, и далеко по линии летели обрывки песен под плохо настроенную гитару с металлическими струнами.

Народу в тот вечер было не так уж и много, но из-за того, что во всех углах маленькой комнаты что-то происходило, казалось, что нас была целая толпа. Кто-то спорил, кто-то рассказывал историю, а рассказчика все время со смехом перебивали, в комнате пели, смеялись и даже, кажется, читали стихи.

Я точно помню, что подумала тогда о том, что дома – это большие муравейники для людей. Особенно остро это ощущается в общежитии.

Но и родной старый корпус университета, и наш с родителями дом – все это тоже такие муравейники-ульи, которые полнятся самыми разными людьми с их мечтами и надеждами, страхами и амбициями. И город – это тоже некий большой муравейник. Наверное, так я дошла бы до масштабов планеты, но в этот момент вместе с новой партией гостей появился Слава Таганов.

Он так на меня смотрел, как будто никак не мог насмотреться. Как будто у меня на щеке огромное чернильное пятно или растут рога над ушами.

Поначалу Таганов вел себя тихо, он был не один, а в компании куда более бойкого и разговорчивого друга, который только и твердил что о таланте и одаренности Славы.

Но Таганов освоился очень быстро и сразу перетянул внимание на себя: декламировал стихи, махал руками и постоянно пытался сдуть прилипающую ко лбу челку. Мне он сразу не понравился. У него была отталкивающая, дерганая манера речи, он был шумным, длинным, нескладным и, как мне показалось, невнимательным. Его как будто каждую секунду разрывало изнутри, оттого ему надо было все время что-то говорить, делать, куда-то идти.

Я сидела на подоконнике, и мне не очень хорошо было его слышно. Пора было собираться домой.

Слава догнал меня уже на лестничной клетке – мы спускались целой компанией – и схватил за руку. Так напористо гаркнул: «Ты – пойдем со мной!», что я вздрогнула. Он был уже совершенно пьяный, глаза лихорадочно блестели в полутьме. Я вырвала у него свой локоть и отшатнулась. Кто-то крикнул, что у меня есть молодой человек и он Таганова поколотит. Я спускалась, и у меня в ушах звенело: мне не нравилось быть в центре внимания, настроение испортилось.

Таганов нагнал нас уже на улице и чуть спокойнее предложил меня проводить. Я снова отказалась. Он едва стоял на ногах и долго кричал что-то мне вслед – оказалось, я забыла наверху свою шерстяную шапочку.

В следующий раз мы увиделись с ним после майских праздников, и Таганов снова повторил свою просьбу. «Гулять с тобой буду», – упрямо твердил он.

Он был похож на планету, настолько уверенную в том, что все спутники, астероиды и звезды вращаются вокруг него, что спорить с этим было почти бесполезно.

Он шел за мной следом на почтительном расстоянии, и на его шее развевался шарф. Стоило мне остановиться, как он наклонился и с высоты своего двухметрового роста заверил меня, что покончит с собой, если я незамедлительно не передумаю.

Ты наверняка догадываешься, что я ему ответила. Таганов помрачнел и неловко вскочил на узкий гранитный парапет: «Я прыгну, слышишь?!» Я отвернулась и прибавила шагу, и тут женщина, идущая мне навстречу, закричала. Он действительно прыгнул!

Мне стало страшно, но почти сразу я услышала крики и ругательства рабочих, призывы столпившихся на набережной прохожих вызвать милицию. Слава спрыгнул прямо на пришвартованную возле спуска баржу.

* * *

Сбежать от всех в свою страну чудес,
Как Льюис Кэрролл Петроградского района.
Спасибо всем, кто ставил нам препоны.
Спасибо каждому, кто в душу к нам залез.
Сбежать от всех в свой собственный Эдем
И взять с собой две книги и подругу,
Свою судьбу, напарницу, супругу
И просто быть собой. На зависть всем.
Сбежать от всех и даже от себя
Не получается, на это есть причины,
И отговорки, и плевки нам в спину
Таких же нерешительных ребят.

* * *

Полли 00:15

Привет, Андрей! Я была очень рада с тобой познакомиться. Мой друг написал мне, что с ним все в порядке. Но он не сможет составить мне завтра компанию, и если твое предложение еще в силе и ты свободен, пойдем гулять утром? Мой номер ***.

Полина.

…Максим не спал всю ночь. Никакого оправдания лучше несуществующей командировки он не придумал, а сил объяснить Полине, что он случайно представился ей другим человеком, у него не было.

Навернув на нервной почве две тарелки холодных макарон с сыром, Максим собирался посмотреть какой-нибудь захватывающий, желательно вышедший уже целым сезоном сериал – и еще желательно, чтобы в нем ни под каким углом не затрагивались темы дружбы, обмана и ответственности перед домашними животными, – как на почту пришло письмо от Полины.

В целях конспирации он дал ей адрес электронной почты вместо телефона, а также удалил почти все фотографии из социальных сетей.

Пришлось срочно искать круглосуточный магазин сотовой связи и покупать сим-карту, ведь если бы он сказал, что не пользуется телефоном, это было бы уже совсем странно и подозрительно. И еще более подозрительно, да и просто невежливо, было бы написать Полине, что он никуда с ней завтра не пойдет, потому что на самом деле он все-таки и есть тот самый Максим.

Потом пришлось в срочном порядке заводить новые страницы, судорожно вспоминать пароли к почте, потому что к одному номеру телефона два разных профиля не прикрепить, а воспользоваться новой симкой он тут же на нервной почве забыл.

Максим сделал бутерброды с остатками сыра, съел их. Затем решил превратить все это глупое недоразумение в шутку. Он прямо представил себе эту картину: идут они завтра с Полиной, ходят-бродят по центру, и он рассказывает ей о каком-нибудь ужасно смешном историческом подлоге. Например, царь пошел в народ, притворившись этим самым народом. Напялил дырявые башмаки и порванную рубаху и давай себе странствовать по городу, спрашивать у простых крестьян и рабочих, нравится ли им его правление. А на самом деле он сам и есть царь.

Полина станет смеяться и радоваться. И тут-то он скажет, что на самом деле он Максим и есть. Что решил Полину разыграть, как принято разыгрывать новичков в разных закрытых сообществах.

Максим съел еще один бутерброд, выпил еще чаю и со спокойной душой лег спать. План его вполне устраивал. Но сон не шел, подсознание упорно намекало на какой-то недостаток гениального плана, основывающегося на истории про царя. Кажется, он вроде бы читал о чем-то подобном. Или не читал, но точно слышал… «Принц и нищий»! Их класс ставил эту сказку в седьмом или восьмом классе. Андрей тогда играл этого самого принца и ужасно этим гордился. Только дело было в Лондоне, а не в Петербурге. А сказка до того известная, что Полина наверняка про нее слышала.

И тут Макса осенило, да так, что он резко перевернулся, и плечо больно хрустнуло. Он совершенно ничего не знал о Петербурге такого, чем можно было бы развлечь или заинтересовать Полину!

Остаток ночи Максим провел, лихорадочно просматривая статьи википедии и сайты, посвященные достопримечательностям Петербурга: десять самых необычных мостов города, пять дворцов, работающих в летний период, пять самых красивых видов вечернего Петербурга, нетипичный Питер, куда пойти в Петербурге с девушкой и далее и далее…

Дамблдор, видя хозяина бодрствующим в столь ранний час, радостно носился из комнаты в коридор и обратно, предлагая немедленно отправиться на прогулку. Даже поводок в зубах принес. Уронив сонного Максима на пол, придавил всей своей немаленькой тушей для верности и хорошенько обслюнявил.

Горячую воду все еще не дали. Пришлось искать кастрюлю, чтобы помыть голову.

* * *

Все шло не так, как представляла себе Полина. Новый знакомый Андрей то угрюмо молчал, то начинал нервно бубнить себе под нос не смешные и плоские, как равнины Питера, остроты. Она уже жалела, что попросила Андрея составить ей компанию.

Целый день они мотались по центру Питера, и ее новый знакомый неуклонно тянул ее в самые туристические, самые забитые народом места того открыточного Петербурга, который был Полине совершенно неинтересен. Но она все никак не находила в себе силы ему в этом сознаться. Видно было, что он очень старается.

Они ходили, потом садились, потом снова вставали и снова шли, пока не уставали, и садились снова. От влажного жаркого воздуха у Полины смешно завивались стянутые в тугой хвост волосы. Медный всадник не произвел на нее никакого впечатления, и информация о том, что глыбу для постамента, именуемую гром-камнем, цельным куском полгода тащили из самой Лахты, так и не была озвучена.

Набравшись сил, Максим попытался заинтересовать Полину тем, что вот они, кажется, стоят себе посреди небольшого парка на набережной, а на самом деле это никакой не парк, а Сенатская площадь, про которую Пушкин писал, и именно здесь все уважающие себя горожане стремятся сфотографироваться во время свадьбы. Но Полина тоскливо смотрела куда-то вдаль, на противоположную сторону Невы, и пропустила Максимовы излияния мимо ушей.