Верные спутники моей жизни

«Революция – это отрицание безнравственности и утверждение нравственности, то есть вера в человека и борьба, и, конечно, совесть, как руководство к действию».

Сегодня о социалистической «совковости» талдычат, не переставая, а вот про главный советский критерий – жизнеустройство на основах труда, совести и веры в человека-созидателя – как-то умудряются не упоминать.

Как не упоминать и о том, что без Октября 1917-го года при всей неоднозначности событий не было бы и Великой Победы 1945-го года.

Ведь, как справедливо заметил воронежский поэт Александр Нестругин:

«Всё, что случилось, было – с нами,
Мы с этим жили и росли.
Октябрь – и слом, и гром, – и знамя,
Что до рейхстага донесли».

Из веры советского писателя в справедливость строящейся жизни проистекает и его понимание добра и зла:

– «Я сказал, что веру в спасение человечества и добро можно понимать по-разному: брать злу на вооружение добро и добру – на вооружение зло. Это прекрасно знали ещё в Древнем Риме.

– «О да, о да! Такая тонкая рвущаяся грань лежит между добром и злом, в своём роде сиамские близнецы, соединяющиеся кровеносные сосуды, не так ли? И это наиболее интересная сторона внутреннего мира современного человека, зыбкость границы, – это ваш Достоевский, самое главное в его романах, которые пользуются на Западе большой популярностью. Вы об этом знаете?».

– «По-моему, главное в Достоевском – поиск истины в человеке и поиск бога в мире и в себе».

Поиском истины как высшего, именно божественного начала в человеке, занималась, как это ни парадоксально для атеистического времени, вся лучшая литература советского периода. В бога писатели наши официально вроде бы и не верили, крестами себя прилюдно не осеняли, а человека к небу поднимали.

Содержание представленной в романе дискуссии дает представление о том, как задолго до слома советской власти представители западного мира с их перешагивающей через любые преграды «свободой» готовились к тому, чтобы, настойчиво подвергая ядовитому сомнению все важнейшие составляющие русской культуры и русского самосознания, разрушать их.

– «…вы, и вся ваша литература пытаетесь сохранить старый миф о человеке, созданный ещё романтическим Шекспиром и вашим Толстым. Тот, кто у вас называется героем в жизни и литературе, в сознании западного человека оценивается совсем иначе, ваш герой в нашем понимании совсем другое».

«Совсем другое» – это, надо понимать, наивный, упертый в своей принципиальности (то есть западным сознанием презираемый) идейный бессребреник, способный на самопожертвование. Не потому ли такое значение придают западные идеологи вопросу о героях, что отлично понимают, что именно такие бессребреники, как Княжко и Никитин, то есть воины, воспитанные как раз на произведениях Шекспира и Тургенева, Толстого и Достоевского, и выиграли небывало страшную войну.

Как почти не нужное и как бы отжившее для нового мира рассматривают представители Запада такие важнейшие государствообразующие понятия, как «родина», «народ», «ответственность».

«Понятия „родина“, „народ“? „Ответственность“? Они давно претерпели инфляцию! Они были использованы Гитлером в нацистских целях и дискредитировали себя! Старые понятия „отчизна“ и „долг“ теперь опять используются маленькой кучкой реваншистов! Вы плохо знаете современного западного человека, если говорите о довоенных добродетелях. У западного человека нет сейчас родины в вашем понимании! У него есть паспорт, есть формальное гражданство, только это соединяет его с государством! На немецком паспорте написано: для всех стран!».

Да, многое изменилось и в мире, и в сегодняшней России, в том числе и у нас появились люди, у которых теперь не один паспорт и, по логике вещей, видимо, не одна родина. Только родина ли это?

Да, наученные горьким опытом, слова «отчизна» и «долг» мы произносим с меньшим пафосом, но от этого они не перестали обозначать для большинства наших соотечественников, даже совсем молодых (это показала акция «Бессмертный полк») того, что и всегда обозначали. И страшно представить, что было бы с нами, и 75 лет назад, и в более поздних наших испытаниях, если бы не было у наших воинов за душой, в сокровенном уголке их сердца, родительского дома, любящих глаз матери, умелых и сильных рук отца, любимых учителей, «заветной скамьи у ворот» и «той самой березки, что во поле, под ветром склоняясь, растет», – то есть всего, что и называется «родина», и составляет сакральную единственность того, что никогда никем и ничем из души нашей не изъять. И только это (а не холодные корочки паспорта) и греет, и поддерживает человека в самых сложных обстоятельствах. Только это формирует в человеке гражданина, с его чувством ответственности, долга и ничем не замутненной памяти о подвигах отцов.

И тут никак нельзя не согласиться со словами прямолинейного приятеля главного героя романа – Самсонова, что «без ответственности перед прошлым настоящее – лживый рай».

Как несколько наивные и подлежащие определенному сомнению в новом времени рассматриваются представителями западного мира и категории нормального и ненормального, исключающие, стало быть, честность судопроизводства.

А уж о чистоте любви и говорить не приходится. Вот как своё представление о ней излагает Дицман:

– «Любовь в современном мире лишена ложных предрассудков, и свободной цивилизацией опрокинуты ложные сигналы „стоп“, эти, пожалуй, архаичные запреты, которые сковывали свободу человеческих чувств между ним и ею, или… между ним и ним, или ею и ею… Каждый свободен в выборе партнера».

Советский писатель Никитин уже имеет представление об этом: накануне побывав в одном из «интим-баров», он был сражен «унизительной оголенностью» намерений его посетителей, «кем-то узаконенных, обыденных в своей простоте» и шокирующих впервые такой бар посещающих людей.

И потому писатель не сомневается в своём ответе на вопрос Дицмана:

«– Видите ли вы в сексуальной проблеме непристойность?»,

«– Когда насилуют и извращают саму природу, она заболевает и гибнет, и вместе с ней, конечно, человек. А это уже страшнее, чем заражение химическими отходами биосферы…».

Диалог главного редактора немецкого книгоиздательства Дицмана и советского писателя Никитина заканчивается важнейшими вопросами и для времени 70-ых годов, и для дня сегодняшнего.

«– Испытываете ли вы прежнюю ненависть к немцам как к нации, которая воевала против России?».

«– Нет, не нахожу. Я не испытываю ненависти к немецкой нации, как вы сказали, потому что всякий национализм – последнее прибежище подлеца. Народ никогда не виноват. Но наши взаимоотношения не раз замутнялись кровью. И я всё время помню, что в последней четырехлетней войне Россия потеряла двадцать миллионов[1 - по уточненным данным – более двадцати семи миллионов], а Германия – восемь миллионов человек. Это страшные, невиданные в истории потери».

«– В шестом веке, господин Никитин, от легочной чумы погибло сто миллионов человек».

«– В вашей фразе есть оттенок успокоительного сравнения. Однако те люди шестого века погибли не оттого, что стреляли друг в друга».

Ах, если бы почаще напоминали об этом амбициозным водителям нашего сегодняшнего, многое забывшего или много не знающего (?) неспокойного мира.

Говоря о творчестве русского писателя, Дицман убеждённо настаивает:

«– И, тем не менее, вы больше пессимист, чем оптимист. В ваших книгах нет умиления».

«– Вы чересчур категоричны насчет пессимизма. Вы не правы, я оптимист. Мне всё время кажется, что ключ от истины лежит в ящике моего письменного стола. Писание романа – это терпение и мучительный путь к цели. И всё тогда наполнено смыслом. До следующей книги».

Поиск истины, выстроенной на правде, и всегда наполняющее произведение смысловое содержание – вот творческое кредо Вадима Никитина и стоящего за ним и восхищающего искусством творческого воплощения сложнейших вещей, много и нестандартно думающего русского писателя Юрия Васильевича Бондарева.

Вот почему сегодня, когда со времени написания романа прошло уже 45 лет, совершенно очевидно, что диалог Никитина и Дицмана о смысле человеческой жизни, о поиске истины, о пути к смысловому искусству при всей сложности и неоднозначности происходивших и происходящих событий остается чрезвычайно интересным, нужным, важным.

И – незаконченным…

Конечно, роман не исчерпывается темой войны и политического противостояния Запада и России. Он и о неостановимом для всякого серьёзного писателя поиске истины.

Почему невозможно забыть лейтенанта Андрея Княжко, с белым платком в руке ступающего по майской траве к особняку с немцами?

Для чего поистине божественная красота мира, открывшаяся герою романа в сибирской тайге, так неожиданно и жестоко разрушена, расстреляна вместе с прекрасными белочками, радостно ожидавшими восхода солнца?

Почему вообще так легко сломать «великую и хрупкую целесообразность земли»?

Взять чужую боль на себя – как это? Это вина перед чужой болью, попытка ее уменьшить? И не в этом ли самое человечное, самое существенное, что в нас есть, в чем и проявляется божественная суть человека?

Для чего произошла встреча Никитина с Эммой?

Почему пребывание в Германии двух писателей-друзей разрушила их дружбу?

Бесконечные мучительные вопросы Никитина самому себе.

И нет исчерпывающего ответа ни на один этот вопрос. Есть только неустанное движение писателя, а вместе с ним и читателя навстречу всем заложенным в эти вопросы смыслам, движение к заветному берегу безусловной истины, любви и надежды.

Читая роман «Берег», эту удивительную книгу о войне и о последующей жизни, которая, к сожалению, не становится проще и легче, ловишь себя на том, что надо многими возникающими при чтении мыслями, поверх них, всплывает, какое-то необъяснимое, пробивающее содержание даже самых тяжких, самых горестных страниц чувство, сравнимое разве с умиротворением? Казалось бы, откуда оно в такой серьёзнейшей книге? Мне представляется, всё идет от автора, от удивительной гармонии писательского чувства, рожденного большим напряжением душевного поиска, глубиной честной мысли и чистотой внутреннего состава самого писателя.

И ещё, думается, многое в творчестве Юрия Бондарева идет и от того, что в жизни его случились люди, встреченные им на войне. Ведь совсем не случайно, что конец войны главный герой романа «Берег» будет вспоминать с большой теплотой, как особенное и даже счастливое время своей жизни.

И не только потому, что война подходила к концу, цвели яблони, и пришла любовь, а ещё и потому, что в том, невероятно трудном времени были удивительные люди, и был Андрей Княжко. Присутствие таких людей в человеческом сообществе накладывает на всё особый отпечаток, придает всему смысл и особую цену. Когда такие есть – всё оправдано. Такие люди – идеал, на абсолютной необходимости которого в человеческой жизни, по крайней мере, в русском миропонимании настаивал Лев Толстой: «Идеал – вот путеводная звезда. Без нее нет твердого направления, а нет направления – нет жизни». Думается, что память о таких людях и об объединявшей их великой цели, каждый раз поднимая планку возможного, немало способствовала тому, чтобы в авторе романа утвердилось именно то, что сделало его большим и уважаемым человеком и писателем даже в среде яростных идеологических противников.