Берцик. Новая жизнь

– Что это за страна?

– Ты и этого до сих пор не знаешь? Мы в Афганистане. Тебя нашли на берегу и притащили сюда, в больницу. Вся деревня только о тебе и говорит, ты теперь у них первая местная достопримечательность.

Афганистан… Это слово совсем ничего не напомнило ему. Нет, конечно, он знал, что есть такая страна. Но что делает здесь он сам, как оказался, и откуда, этого понять все еще никак не получалось.

– А ты сам кто? Откуда? Твое имя кажется мне знакомым.

– Я из Польши, – и дальше Штефан перешел на свой родной язык.

– Я понимаю тебя!!! Ты рассказываешь, что вы снимаете документальный фильм недалеко отсюда, вас четверо. Вчера кто-то из местных рассказал тебе обо мне, что меня нашли у реки, и никто в деревне не может понять, кто я такой. Тебе стало интересно, и ты приехал посмотреть и проведать.

– Понимаешь? Ты понимаешь меня? Значит, мы с тобой соотечественники? Ты это хочешь сказать? Но отвечаешь-то ты мне по-английски. Попробуй тогда перейти на польский.

– Знаешь, я не могу, не получается.

– Странно. Я не врач, и вообще не специалист. Но на родном языке, думаю, заговорить ты бы смог. Ты вон и на английском нормально чешешь. Может, твой родной язык просто похож на польский? Значит, возможно, ты тоже из Восточной Европы, раз понимаешь. Серб? Русский? Украинец?

– Не знаю. Ничего не получается.

– Ладно, я хочу сказать, мы поможем тебе. Здесь глушь, европейцев нет, одному тебе будет трудно. Выздоравливай. Мы тут, недалеко, в двухстах километрах от тебя, будем навещать. Пробудем здесь еще два месяца, попробуем что-нибудь сделать, чтобы ты мог улететь с нами. Ну, поправляйся, еще увидимся. Поехал я, пока светло.

Встреча со Штефаном ободрила и взволновала его. В голове постоянно крутилась какая-то мысль, какое-то никак не уловимое воспоминание. Что-то одновременно притягивало и отталкивало. Почему он все понимал, но ответить не мог? В этом крылась какая-то тайна. Впрочем, все его теперешнее существование и являлось одной большой загадкой. По крайней мере, для него.

Шли дни. Он чувствовал себя все лучше и лучше. Повязку с ребер сняли, но двигался еще аккуратно, стараясь ничем не повредить недавние травмы. Насидевшись внутри помещения, теперь он радовался возможности при помощи костылей выходить на улицу. Удивительные, явно невиданные никогда прежде картины открывались перед ним, чтобы навечно врезаться в память.

Деревня представляла собой несколько коротких рядов безликих, однотонных домиков из глиняных кирпичей с оконными проемами без стекол. Место, где располагалась больница, было чем-то вроде площади, правда крошечной, с кляксами вытоптанной почти травы. Потом уже, когда он начал отходить дальше, он увидел еще несколько лачуг. Сложены из камней были только одна или две стены, другими служили скалы или огромные валуны. Вдоль строений выкопаны арыки, на дне плещется желтоватая, мутная вода.

Везде по улицам, между домами бродят лохматые пыльные овцы, спокойно гуляющие сами без всякого присмотра. Вдали, на склонах гор, видны пасущиеся большие отары.

Палящее, иссушившее все вокруг солнце. От такой жары все краски вокруг выцветают, кажутся тусклыми и линялыми. Сухая, потрескавшаяся от зноя, земля. Нога по щиколотку утопает в пыли. Редкие машины, проносящиеся по дороге, издали похожи на огромный, сам собой движущийся столб пыли. В обычные дни еле заметный ветерок появляется только вечером. Многие жители деревни спят на своих крышах, чтобы воспользоваться относительной ночной прохладой. Еще хуже становится, когда начинает с гор дуть ветер. Свежесть он не приносит, но пыль тогда поднимается в воздух, и целыми днями она повсюду, от нее некуда деться, противным хрустом скрипит на зубах.

Восточные мужчины, красивые какой-то мрачной, демонической красотой, в экзотических одеждах, с замедленными, плавными движениями. Женщины, закутанные в платки или покрывала, скромно прикрывающие лица от любопытных взглядов. Очаровательные, словно с картин, дети с огромными, темными как ночь глазами. Все эти пейзажи вызывали впечатление ирреальности, сказки. Деревня была окружена виноградниками и гранатовыми деревьями, больше вокруг ничего не было, кроме мрачных коричневых гор. Казалось, он остался один на самом краю земли, оторванным не только от собственной жизни, но и вообще ото всего.

Совсем скоро он уже знал полдеревни по именам и даже мог перекинуться вежливыми приветствиями, а потом и поговорить на простые темы. Вечером, когда темнело, и легкий ветерок делал жару более-менее переносимой, к больнице подтягивались старики с трубками в руках, обутые в разномастную – от тапочек до сапог – обувь. Рассаживались на кусках парусины и звали его пить чай с большими крошащимися кусками чего-то, похожего по вкусу на сухое печенье. Как могли, расспрашивали его, или рассказывали о себе и своих родных. С каждым днем он все больше понимал их.

Иногда он ходил к реке на то место, где его нашли. Опустившись на землю, подолгу сидел там, думая о своем. На валунах рядом с ним грелись большие серые ящерицы. Вся земля вокруг истыкана норами, по которым снуют какие-то рыжие мохнатые зверюшки. Горы со всех сторон до горизонта. Каменные, покрытые темным мхом завалы, подступающие к самой воде. Откуда он взялся здесь? Что с ним произошло? Пару раз, когда он засиживался до вечера, случилось наблюдать ему фантастичный, нереальный, как все вокруг, закат.

Свет постепенно мерк, уходил, краски вокруг меняли тона. Тени, до этого прячущиеся в расщелинах и ущельях, выбирались наружу, окутывали, начиная с подножий, горы. Последними пропадали гордые, устремленные вверх, снежные пики. Небо темнело, и на нем проступали крупные, яркие как электрические фонари, звезды. Их было столько и так близко, что это было похоже просто на вышитое блестящими нитками бархатное покрывало. Темнота становилась полной и такой глубокой, что, казалось, вокруг уже никогда не будет света. Тогда он поднимался и отправлялся в деревню, почти ощупью, по знакомой тропинке. Благо, идти было совсем недалеко.

Пару раз в гости к нему наведывались поляки, чаще всего это был Штефан, иногда с ним приезжал кто-нибудь еще. По всему было видно, что им жалко его, они уговаривали ничего не бояться и обещали помочь. Он привык к ним и испытывал глубокое, ни с чем не сравнимое чувство благодарности к этим незнакомым людям, которые почему-то взялись опекать его.

И наконец, наступил такой день, когда гипс сняли. Пока на ногу было еще больно наступать, но доктор заверил, что скоро все восстановится и станет не хуже, чем было. Ребра срослись еще раньше и никаких неприятностей больше не доставляли. Он был готов отправиться в дорогу, хотя грядущие перемены несколько смущали. Он уже привык к неторопливости местной жизни и ко всему, что эту жизнь составляло.

Штефан явился через два дня. Огромный прокатный джип, за рулем которого он сидел, выглядел как океанский корабль, готовый унести в кругосветное путешествие. Провожали их всей деревней, обступив машину и улыбаясь на прощание. Усевшись рядом со Штефаном, он почувствовал себя так, будто какая-то часть жизни закончилась, закрывается, а за поворотом ожидает нечто новое и неведомое.

Грунтовая узкая дорога, похожая на бесконечную, сложенную замысловатым узором ленту, вилась от долины к долине. Тяжелую машину постоянно подбрасывало на камнях и выбоинах, вокруг нее висело густое облако пыли. Непонятно было, как Штефан видит хоть что-нибудь через плотную серую завесу, сквозь которую все предметы размывались в неустойчивые, искаженные формы. В машине было удушающе жарко, не смотря на работающий кондиционер.

Внезапно сбоку, на обочине, промелькнул полузанесенный землей и пылью остов какой-то непривычно-странной машины, дальше еще и еще один, похожие на первый.

– Что это? – спросил он у Штефана, причем пришлось почти прокричать свой вопрос.

– Остатки БТРов. Здесь шли бои.

– Бои?

– Ты что не знаешь, или тоже не помнишь?

Нет, он конечно знал. Война в Афганистане, БТРы, что-то было в этом такое, знакомое что ли. Опять что-то мелькнуло в глубине памяти и тут же ускользнуло, спряталось от него.

– Здесь вообще много чего еще осталось, – между тем продолжал рассказывать Штефан, работающий в Афганистане уже не в первый раз, – почему-то не убирают совсем. Раньше на полях и в огородах еще мины и снаряды лежали. Да и сейчас все железки просто сдвинуты к краям, никто не знает, что там можно найти.

На обед остановились в каком-то маленьком кафе прямо на дороге, состоящем из нескольких кривобоких столиков под полотняным тентом. Кроме них там оказались еще только четверо местных мужчин, что-то бурно обсуждающих в углу. Пока они ждали еду, Штефан рассказывал о фильме, который они снимали здесь.

– И еще знаешь, я хотел поговорить с тобой. Смотри, мы все также говорим как в самом начале – я по-польски, ты по-английски. Как я понимаю, ты так ничего и не вспомнил. Чтобы выбраться отсюда, тебе в первую очередь нужны документы. Единственный способ получить их – через наше посольство. Но там тебе придется доказать, что ты тоже из Польши. А значит – как минимум, разговаривать на этом языке. И времени у тебя мало. Давай, старайся, пробуй. Это пока твой единственный шанс. Я не знаю, что с тобой случилось и откуда ты, но хочешь улететь с нами, давай, говори.

– Да, я знаю, постараюсь.

– Начинай стараться прямо сейчас. Иначе у нас ничего не выйдет. Мы в чужой стране, это все осложняет.

Наконец, им принесли тарелки с рисом, ломти баранины и глубокую миску с жирной острой подливкой, в которую полагалось крошить куски лепешки. Перекусив, отправились дальше.

В городок, где жила съемочная группа, они приехали почти ночью, вокруг не светилось ни одного фонаря, потому что их не было, только неяркий свет сквозь окна домов. Гостиница, в городе она считалась лучшей, оказалась похожа на одноэтажный барак, с длинным коридором внутри. По обе стороны от коридора располагались комнатушки с кроватью и диваном, шкафом. В туалете в конце коридора водопровода не было, только большой пластиковый бак, наполненный ржавой водой. Воду в старый, тоже насквозь проржавевший душ, а также электричество, давали по вечерам, с восьми до часу ночи.

Штефан, просидевший за рулем почти целый день, указал ему на диван в своей комнате, а сам почти сразу заснул, только добравшись до кровати.

Диван оказался комковатый и неудобный. В окнах были стекла, не пропускающие в комнату ночную прохладу. Лопасти вентилятора под самым потолком еле крутились, не в силах разогнать духоту, но при этом шумели. Мысли в голову лезли тревожные и мрачные. Он должен сделать все, чтобы улететь с поляками. Остаться никому не нужным, одному, здесь – ничего не может быть хуже. Это чужая страна и чужая судьба. Он не помнит о своих, но отсюда обязательно надо выбираться.

Глава 2

Утро пришло, как всегда здесь, ярким и знойным, бесцеремонно вторгнувшись в комнату светом и звуками.

Польская съемочная группа состояла всего из четырех человек. Троих мужчин и одной женщины: Анджея, режиссера, его жены, пани Беаты – сценариста, оператора Михала и его помощника Штефана, одновременно исполняющего функции водителя джипа киношников.

За завтраком он попытался произнести свои первые польские слова. Звучало это неловко и медленно, ему еще надо было привыкнуть, но оказалось вполне внятным. Он почувствовал, что сумеет говорить совсем скоро. Непосредственная пани Беата даже захлопала в ладоши, радуясь за него.

– Послушай, давай мы выберем тебе имя. А то совсем непонятно, как к тебе обращаться. Какое ты хочешь?

– Я не знаю. Не помню ни одного подходящего имени.

– Хочешь быть Владеком? Так зовут нашего сына.

– Нет. Мне кажется, это не мое.

– Тогда Казимиром? Болеславом?

– Войцех, – подхватил Анджей, – Ежи? Альберт?

К ним присоединились и остальные. Все вместе они перебрали десятки польских имен. У него даже разболелась голова от такого количества.