Девятый ангел
Вообще-то, Юля не курила, но сейчас вот… захотелось. Только руки дрожали так сильно, что никак не получалось прикурить. Макс прикурил сам, сразу две сигареты: одну себе, вторую ей.
– Что ты видела? – спросил, усаживаясь напротив. – Кроме листьев, которых нет? Что за девушка?
– С крыльями. С проволочными крыльями, как у тех… в овраге. – Макс казался таким же сумасшедшим, как и она сама. Ему можно рассказать правду. Вдвоем слетать с катушек не так страшно.
– Как она выглядела, эта девушка? – Он подался вперед, едва не выронил сигарету.
– Я не знаю. Я видела только крылья и руки. Она была там, на чердаке. Она пыталась спуститься ко мне, а я испугалась.
– Испугалась, и что?..
– И закрыла глаза.
– И не посмотрела? Не попыталась с ней поговорить?! – Он вдруг рубанул кулаком по столу. Юля вздрогнула.
– С галлюцинацией? – спросила шепотом. – Ты привез меня в этот чертов город, бросил одну в этом чертовом доме и сейчас спрашиваешь, почему я такая необщительная? Почему не пожелала поболтать?!
– С кем? Ну, скажи, с кем ты не пожелала поговорить?
– С призраком…
Ничего такого она сказать не хотела, потому что призраки – это еще страшнее, чем шизофрения. Но вот как-то так получилось. Она сказала, а Макс не удивился. Он погасил недокуренную сигарету, крепко, до боли, сжал Юлину руку, сказал с мольбой в голосе:
– Я прошу тебя, малая, я очень тебя прошу! Если она придет к тебе в следующий раз, открой глаза, спроси, что она хочет. Спроси, где она…
– Она в морге, Макс. – Ей вдруг стало его жалко. Еще больше жалко, чем саму себя. – Это та девочка, которую я нашла в овраге. Понимаешь? Ко мне приходила мертвая девочка. Но мы ведь понимаем, что такое невозможно. Нет никаких призраков, есть галлюцинации. Так что мне спросить у галлюцинации в следующий раз, до того, как я сама умру от разрыва сердца?
– Я бы сам… – Он больше не сжимал, он гладил ее руку. Рассеянно и неспешно, как гладят подвернувшуюся под ладонь кошку. – Честное слово, я пытался! Думаешь, мне хотелось втягивать во все это тебя?
– Во что втягивать?
– Если бы у меня получилось, тебе не пришлось бы переживать вот это все. – Он ее не слышал, ее несчастный сумасшедший дядюшка Макс. – Но генетическую программу не сломать. Или что там отвечает за вот это все?! – Он обвел растерянным взглядом кухню. – Я с детства ничего не чувствовал и не видел. Линка, твоя мама, видела, а я – ни хрена! Сказать по правде, я вообще считал, что она чокнутая, как наша бабка. А потом она сбежала. Представляешь? Оставила меня, девятилетнего пацана, в этом доме одного. Если бы старуха не окочурилась, я бы, наверное, сошел с ума еще тогда, в детстве. Я как в паутине здесь барахтался. Но она окочурилась, а меня отдали в детдом.
– Какая старуха?
– Моя бабка. Когда Линка сбежала, она очень разозлилась. Да что там разозлилась?! Она в ярость пришла. Тут такое творилось. Тут мебель летала сама по себе…
– И свет сам по себе включался-выключался…
– И свет. – Он посмотрел на нее требовательно. – Уже было такое?
– Сегодня. – Что это? Коллективная семейная галлюцинация?
Макс удовлетворенно кивнул.
– Я тогда счастлив был, что меня забрали. Веришь, в детском доме мне было зашибись! Там мебель не летала. – Он горько усмехнулся. – Кто ж думал, что придет время и я захочу вот это все! – Он снова обвел взглядом кухню. – Захочу взять. Вот только проблемка, малая! Фишки эти передаются исключительно по женской линии. От самой старшей к самой младшей. Линка была самой младшей, но не захотела такого-то счастья, сбежала. Она сбежала, а старуха умерла. А потом и Линка умерла. Мне когда сообщили, я даже не удивился, она с детства тяжело все это переносила, отвергала. А я обижен на нее был. Тоже с детства. За то, что сбежала, бросила меня здесь одного, не позвонила, не навестила. И тебя бы я не забрал, малая, ты уж не обессудь. – Макс встал, вытащил из шкафчика початую бутылку виски, плеснул себе на дно бокала, выпил одним махом. – На тебя моя обида автоматом перешла.
– Зачем тогда опекунство оформил? – А вот ей не было обидно. Как можно обижаться на чужого человека?
– Зачем? – Он глянул на нее сквозь граненое стекло бокала. – А затем, что ты теперь самая младшая, и все эти гены, вся эта хрень теперь в тебе бурлить должна.
– Какая хрень?
– Ведьмовская! – рявкнул и опустевший бокал швырнул в стену.
Значит, не просто шизофреник. Значит, буйный…
– Ты думаешь, мебель тут просто так летала? И шаги? И голоса?! Это все оттого, что прабабка твоя была натуральной ведьмой. И это не образное выражение, даже не надейся! Дыру в потолке видела?
– Трудно не заметить.
– Умирала она тяжело. Как слегла, так жить в доме стало совсем невыносимо, ходуном ходил дом. Я этого уже не видел, меня к тому времени в детдом определили. Это мне потом соседи рассказывали. Не передала свои способности Линке, вот и мучилась. Чтобы ушла наконец, разобрали и потолок, и крышу. Дом с этой дыркой в башке потом еще лет пятнадцать стоял. Удивительно, что не сжег его никто. Побоялись, наверное.
С дыркой в башке… Выходит, не ей одной почудилась трепанация. Максу вот тоже почудилась.
– А я теперь типа преемница? – Разговор этот был настолько дикий, что и реагировать на него серьезно у Юли не получалось.
– Типа того.
– И я типа будущая ведьма? Ну, чисто гипотетически?
– Чисто гипотетически.
– А тут мои гены должны проснуться на радость всем оставшимся в живых родственникам?
– На радость мне. Ты пойми, малая, я бы сам, но это только по женской линии…
– Я бы поняла, да вот загвоздка. Прервалась преемственность поколений. Нету прабабки. – Она бы заорала, если бы не сорванные голосовые связки. Оставалось только шипеть. И молиться, чтобы поскорее наступил рассвет. На рассвете можно свалить из этого дурдома куда подальше, пусть бы даже и в приют!
– Но ведь ты их видишь! – Макс достал новый бокал, снова плеснул себе вискаря. Шизофреник и алкоголик. А мама была наркоманкой…
– Кого?
– Мертвецов. Столько лет никто ту яму не находил, а ты первый день в городе и уже нашла!
– Случайно нашла!
– Не случайно. Они тебя позвали.
– Бред!
– А потом одна из них сама к тебе пришла, вот только ты, дура такая, глаза закрыла…
– Сам дурак!
– Дурак. – Макс согласно кивнул. – И виноват перед тобой, малая, за то, что оставил тебя тут на ночь одну. Но я же не знал… Я же думал, что и она там, в овраге. Я чуть с ума не сошел…
Юля знала и верила. Такое отчаяние симулировать невозможно.
– Но ее ведь там нет. – Ей бы вещички паковать, а она сидит тут, мать Терезу из себя строит.
– Нет. – Он посмотрел на нее красными, воспаленными от усталости глазами. – В овраге нет. Да вот только и рядом со мной ее тоже нет. Уже скоро год, как она исчезла.
– Может, сбежала? – Нет, не получится из нее мать Тереза. Вон как Макс побледнел.
– В полиции мне тоже так сказали. Может, надоел я ей. Может, разлюбила. Может, вообще с новым любовником куда свинтила. Так мне сказали. Да только она не такая! Понимаешь ты это или нет?! Мы любили друг друга!
Эхо подхватило его отчаянный крик, понесло сквозь пролом в потолке на чердак, там и задушило.
– Я искал ее. У меня друзья айтишники. Помогали. Не может такого быть, чтобы человек не оставил никаких следов, даже электронных. А она не оставила. Вот просто ушла на работу и не вернулась… И тогда я вспомнил…
– Про любимую бабушку.
– В доме поселился. – Он ее не слышал, ему было важно выговориться. – Ремонт начал делать. Крышу перекрыл. Стены простукивал. Искал книги, записи хоть какие-нибудь. Думал, смогу сам попробовать. Ну, разбудить в себе эту вашу силу. Да только ни хрена. А потом Лина умерла, а ты объявилась на горизонте.
– И ты решил, что у меня получится то, что не получилось у тебя?
– Хотя бы попробуй. – Макс смотрел на нее с мольбой. – Просто когда в следующий раз кто-нибудь из них к тебе придет, открой глаза, посмотри, выслушай. Вдруг они тебе что-нибудь про нее расскажут, а?
А за окнами уже загорался рассвет, подсвечивал черноту робким розовым.
– Извини. – Юля встала из-за стола. – Но это без меня. Нет у меня никаких сверхспособностей. У меня отягощенный психиатрический анамнез. У тебя, наверное, тоже. Я уеду, Макс. Я здесь, знаешь, тоже как в паутине. А хочешь совет? Ты вот это все еще раз в полиции расскажи. Теперь они тебе должны поверить, после всего того, что тут случилось.
– Ты такая же… – Макс говорил тихо, сдержанно, но в сдержанности этой чудилась такая ярость, такое отчаяние, что Юле стало страшно. А пожалуй, и не стоит дожидаться, когда рассветет окончательно. – Послушай, у меня есть деньги! Я хорошо зарабатываю! Ну, хочешь, я тебе заплачу?! Не нужен тебе этот дом?! Не вопрос! У меня есть свой собственный, кирпичный, двухэтажный. Давай завтра же пойдем к нотариусу, я его на тебя оформлю, а?! Ну помоги ты мне, малая! Хоть ты мне помоги!
– Да я не знаю, как тебе помочь! – И рассвета дожидаться не стоит, и вещи собирать! Бежать нужно отсюда как можно дальше. Вот прямо сейчас!
И она побежала. Схватила со стула свой рюкзак с документами и деньгами и помчалась через гулкий темный холл к запертой входной двери. Позади загрохотало. Макс ломился следом, круша по пути мебель. Успеть бы!
Успела. Распахнула дверь, выскочила на крыльцо и врезалась в притаившегося на крыльце человека… Остальное снова было как в кошмаре: ее схватили за плечи, оттолкнули в сторону, а в распахнутую дверь ворвались люди с оружием.
– Все хорошо. Не бойся, девочка. – Она уже слышала раньше этот голос. И человека этого в штатском тоже видела. Там, в овраге. – Он тебя не обидит. Он никого больше не обидит.
Макса вывели в наручниках. Он не сопротивлялся, брел понуро, а на Юлю даже не глянул.
– Что это? – спросила она у человека в штатском. – За что вы его?
– А давай ты поедешь с нами в участок. – Он вроде как предлагал, но сам уже подталкивал Юлю к машине с мигалкой. – В участке мы обо всем поговорим…
* * *Разговор в участке больше походил на допрос, хоть и максимально вежливый. Человека в штатском, который представился старшим следователем Самохиным Петром Ивановичем, интересовало, отчего Юля так стремительно выбежала из дома, угрожал ли ей Макс, обижал ли.
Не угрожал и не обижал. Так она и сказала старшему следователю. А выбежала стремительно, потому что поругались, вот такой у них в семье взрывной темперамент.
– Значит, темперамент взрывной. – Петр Иванович что-то рисовал в своем блокноте, на Юлю поглядывал лишь изредка. – И давно вы знакомы?
– Полтора месяца. – Зачем врать? Все равно проверят. – А почему вы его задержали?
Они ведь его задержали. На дружеские беседы в наручниках не водят, а на Максе были наручники.
– Вскрылись кое-какие обстоятельства по делу. Хочешь чаю, Юлия?
– Не хочу. Какие обстоятельства?
– Не могу тебе пока о них рассказывать.
– В интересах следствия?
– Ты очень сообразительная девушка.
– Макс ни в чем не виноват. – Откуда ей вообще знать, виноват он или не виноват?! И в чем виноват? Она видела его всего пару раз! Но вот все равно знала – не виноват! Пусть придурок, псих и алкоголик, но не преступник!
– А я его пока ни в чем и не обвиняю. Я всего лишь пытаюсь восстановить ход событий. – Старший следователь Самохин все-таки вскипятил чаю, разлил по не слишком чистым чашкам, одну придвинул к Юле. И пачку печенья распаковал. – Сахара нету, ты уж извини. Так зачем ты пошла в овраг? – Этот переход от чая к оврагу был неожиданный, но Юля смотрела детективы и к психологическим приемам была готова.
– Прогуляться.
– С дядей Максом?
– Одна. Дядя Макс уехал по делам.
– А ты пошла прогуляться?
– А я пошла прогуляться.
– А почему он поселил тебя не у себя? Насколько мне известно, дом у оврагов много лет оставался нежилым.
– Макс сделал в нем ремонт. Частично. – Все-таки она отхлебнула чаю и откусила от печеньки. Неизвестно, когда еще доведется поесть в следующий раз. – Купил все самое необходимое, запасся продуктами к моему приезду.
– Это понятно. Но в его собственном доме для жизни юной барышни условия куда более подходящие. Так почему он не отвез тебя к себе?
– Он планировал.
– Планировал?
– Да, он сам мне сегодня это сказал. Он даже собирался оформить на меня свой дом. Видите ли, я его единственная родственница. – Юля врала и очень надеялась, что этот человек с усталым, но очень внимательным взглядом ее не раскусит. Отчего-то ей казалось важным нарисовать портрет Макса как можно более яркими и светлыми красками.
– Позволь, так зачем же в таком случае он делал ремонт в доме у оврагов? – Раскусил. – Я тебя понимаю, Юлия, и ни в коем случае не осуждаю твое желание защитить дядю. Но и ты должна меня понять. – Он сделал большой глоток, обжегся, задышал открытым ртом. – Горячо, – сказал с виноватой улыбкой. – Сегодня ночью мы нашли неоспоримые доказательства.
– Доказательства чего? – Внутри сначала все заледенело, а потом онемело.
– Доказательства его причастности к случившемуся. К тем девушкам, которых обнаружили в овраге. Послушай меня, Юлия. – Он больше не играл ни в доброго, ни в злого полицейского, он просто делал свою работу. Как умел, так и делал. – Послушай и попытайся понять. В городском доме твоего дяди нашли улики.
– Какие улики?
– Есть все основания полагать, что это личные вещи погибших девушек. Конечно, понадобятся экспертизы, но это лишь дело времени. Ты знаешь, чем он зарабатывает себе на жизнь?
– Нет. – Юля мотнула головой. Верить в услышанное не хотелось. Она и не верила.
– И в мастерской его ты тоже не была?
– Нет.
– Твой дядя занимается кузнечным делом. В наших краях он один из лучших. Я видел его работы, скажу честно, они поражают.
Вот, значит, откуда у него раны и ожоги на руках. Ее дядюшка Макс не просто безбашенный байкер, он кузнец, работы которого поразили даже старшего следователя Самохина.
– Что вы нашли в его мастерской? – Чай, кажется, тоже заледенел. Как можно было им обжечься?!
– Крылья. – Сказал и откинулся на спинку стула, приготовился наблюдать за реакцией.
– Из… проволоки?
– Нет. Кованые. Но проволоку мы тоже нашли. Целый моток. И она точно такая же, как…
– …Но экспертизы еще не было?
– Будет. И судебно-биологическая экспертиза тоже. Но знаешь, в чем загвоздка? Вчера в овраге твой дядя оставил свой биологический материал на каждом из найденных тел.
– Он искал…
– Я понимаю, ты считаешь, что он искал свою пропавшую невесту.
– А что считаете вы?
– А я считаю, что он сделал это намеренно, чтобы запутать следствие. Как теперь понять, когда именно его генетический материал попал на тела жертв?
– Зачем вы мне все это рассказываете, Петр Иванович?
– Затем, – он подался вперед, – что я не верю в совпадения. Этих девушек нашла именно ты. Ты нашла девушек, а мы нашли улики. Ты с самого начала что-то знала, Юлия. Или что-то подозревала. И не пытайся убедить меня, что ты не боишься своего дядю. Я присутствовал во время его задержания, и я видел твое лицо. Ты боялась его так сильно, что готова была бежать куда глаза глядят.
– Мы поссорились. Я вам уже говорила. Мы поссорились, и я вышла на свежий воздух отдышаться…
– С рюкзаком, деньгами и документами? – Он улыбнулся. Во взгляде его были усталость и жалость. Он не был плохим человеком, этот старший следователь Самохин. Он просто искренне заблуждался.
– Так получилось.
– Хорошо. – Он перестал улыбаться. – Хорошо, что так получилось. Благодаря тебе, Юлия, этот кошмар больше не повторится.
– Это не он.
– Это он. Прости. Скажи-ка, у тебя есть кто-либо близкий? Кроме него?
– Нет. Но если вы попытаетесь меня куда-нибудь сплавить, то я…
– Что ты сделаешь? Сбежишь? Послушай, Юлия, мне кажется ты все-таки что-то знаешь.
– Возможно. Но мне нужно сосредоточиться, все хорошенечко обдумать, вспомнить. В спокойной обстановке. Понимаете, товарищ старший следователь?
– Ты меня сейчас шантажируешь, девочка? – Он сощурился.
– Ни в коем случае. – Она замотала головой, а потом сказала доверительным шепотом: – Вы ведь все равно его уже задержали, изолировали от общества и от меня. Что случится, если я поживу какое-то время одна?
– Одна? – Он многозначительно хмыкнул.
– Пока идет следствие. Макс оставил мне деньги, а продуктов в холодильнике хватит на несколько месяцев. А кто-нибудь из ваших людей может за мной присматривать. Или хотите, я сама буду приходить к вам отмечаться.
Прежде чем ответить, он тяжело вздохнул.
– Откуда ж вы беретесь такие эмансипированные?
Юля пожала плечами. Старший следователь Самохин долго рылся в своих бумагах, а потом спросил:
– Тебе сколько? Шестнадцать?
– Будет семнадцать. Через пару недель.
– Ладно, с органами опеки я пока повременю. А ты обещай мне, что подумаешь, вспомнишь все, что забыла. – Он многозначительно хмыкнул. – Но долго не думай, у меня терпелка не бесконечная. Ну и присматривать я за тобой буду. Ты уж не обессудь. Эмансипированная ты там или не очень, а мне проблемы не нужны.
Девочка что-то знала. И боялась. Вот только сейчас, после этой их беседы, Петр Иванович уже не был так уверен, что боялась она своего дядьку. Ну не стала бы нормальная барышня выгораживать маньяка-убийцу, а эта синеглазая выгораживала. И как же на Лину похожа девочка! Вот прямо одно лицо! Думать про Лину он себе тут же запретил. Давно это было. Было и быльем поросло. Это только кажется, что первую любовь не забыть. Вот он почти забыл. А то, что напился, как узнал, что с Линой стало, так это такое дело… Человек умер. Да не просто умер, а руки на себя наложил. Как от такого не запить? Ну и за упокой души, чтобы хоть там ей было хорошо, если уж на земле не получилось.
А потом вот эта синеглазка, Линина дочка, нашла тех девочек, которых в отделе уже прозвали мертвыми ангелами. Разве ж может быть такое совпадение?
…Их всё доставали и доставали из, казалось, бездонной ямы. Одного мертвого ангела за другим. И эксперт, которого вызвали из области, был категоричен: их убили не в один день и даже не в один месяц. Один год – один ангел. Вот как-то так… Петр Иванович, может, и не заподозрил бы ничего дурного, если бы не этот… Линин братишка. Если бы не бросился парень вскрывать черные мешки и лапать тела. Сначала-то даже жалко его было. Как же, невесту ищет бедняга! А потом словно щелкнуло что-то в мозгу…
Ордер на обыск он получил быстро. А как иначе, когда дело такое резонансное? Серийные убийства – шутка ли! Считай, семь лет маньяк под носом у них орудовал, а они ничегошеньки не замечали! Тут уж за любую зацепку станешь хвататься, даже вот такую призрачную.
Кто ж думал, что он с первого раза – и в яблочко?! Обыск сразу начали с мастерской. Как только увидели эти огромные кованые крылья, как только в дальнем углу под куском брезента отыскали моток проволоки. А потом нашли коробку: браслетики, заколочки, колечки, часики… Восемь штук. Да, вот так. Мертвых ангелов семь, а безделушек восемь. И что это может означать? А означать это может лишь одно: что нужно искать восьмое тело! Тогда же Петр Иванович вспомнил и про племянницу. Как вспомнил, так сразу же и покрылся холодным потом, испугался, что вот эта синеглазая запросто может стать восьмой…
Они успели. Можно сказать, вырвали жертву прямо из лап маньяка. Ведь очевидно же было, что девочка пыталась убежать. И в доме на кухне страшный кавардак: посуда разбитая, мебель разбросанная, бутылка недопитая. А девочка вдруг возьми да и начни дядюшку-душегуба защищать! С чего бы? Боится? Так не нужно ей его больше бояться! Петр Иванович костьми ляжет, а сделает так, чтобы нелюдь этот никогда больше на волю не вышел. Работы предстоит – страшно подумать. Но он справится! И не таких раскалывал.
Вот только не кололся дядюшка Макс. Смотрел волком, ни на один вопрос так и не ответил, словно воды в рот набрал. Оставалась надежда на туз в рукаве, на трофейную коробочку из мастерской. Петру Ивановичу важна была всякая мелочь, любая реакция на улики.
Он среагировал. Не сразу, далеко не сразу. Вещдоки ему в руки не давали, показывали на расстоянии, одну безделушку за другой. Ну, каково тебе, ирод ты такой, смотреть на свои трофеи?! Каково осознавать, что они больше не твои?!
Это была восьмая безделушка – половинка серебряного сердца на серебряной же цепочке. И вот на нее ирод среагировал так, что едва успели удержать.
– Откуда? Где вы ее взяли?! – А лицо белое, что полотно, и глаза безумные. Вот оно и проступило – безумие. Петру Ивановичу хотелось верить, что это безумие, болезнь. – Где Яна? Яна где, я вас спрашиваю?! – Его держали двое, а он все рвался и рвался, силился дотянуться до цепочки.
Значит, Яна. Яна Светилова двадцати трех лет от роду. Та самая, которую этот… якобы потерял и искал почти год. Потерянная любовь. Потерянная или убитая?
– А это вы мне скажите, гражданин Чернов, где Яна, Украшение ее мы нашли вместе с остальными уликами в вашей мастерской. А еще расскажите, как они туда попали? Да вы не молчите, не молчите! Облегчите душу. Кто? Когда? Как убивали?
Как убивал, Петр Иванович уже и сам знал. Задушили ангелов. Нет, не так, не задушили, а повесили. Переломы шейных позвонков там такие характерные. Раздели голенькими, крылья эти проволочные по-живому прямо к ребрам прикрутили, а потом повесили. В яму их уже мертвыми сбрасывали. Один год – один ангел… Замутило, и желудок вдруг свело от боли. Язва, будь она неладна! Как невовремя… Значит, семь лет как минимум. А если пропавшую Яну Светилову посчитать, так и все восемь получается. А Чернову тридцать один. Выходит, начал он свою страшную охоту где-то в двадцать три. И никто не догадался, никто ничего не заподозрил.
Еще и с ними, с полицией, в салочки решил поиграть. Скучно ему стало, ироду… Захотелось ударить. Превратить это худое, почти канонической красотой красивое лицо в кровавое месиво. Никто бы не осудил. Ребята бы отвернулись. А то и сами бы того… добавили. Но нельзя. Они не такие. Они не звери. И самосуд они себе позволить не могут.
Отпустил небитым. Из допросной, правда, Чернова пришлось волочь волоком, он цеплялся за стол, вырывался, кричал. Нет, не кричал, выл по-звериному. Это потому, что он зверь и есть. Нелюдь.
Хорошо, что поймали. Хорошо, что девочка эта, Линина дочка, теперь в безопасности. Пусть бы еще заговорила, рассказала все, что знает…
Как же Юля боялась возвращаться домой! Ведь никто не заставлял, а она все равно поперлась. Слабоумие и отвага – вот ее нынешний девиз! Она бы, может, и не вернулась, если бы не Макс, если бы не железобетонная уверенность, что Макс не убивал тех девочек. Откуда взялась эта уверенность, Юля не знала, но жизнь с мамой научила ее не только разбираться в психиатрических диагнозах, но и доверять инстинктам.
В ярких солнечных лучах старый дом, который старший следователь Самохин назвал домом у оврагов, больше не казался страшным. Жалким и заброшенным – да, но не страшным. И прогнившее крыльцо скрипнуло приветливо, а входная дверь, наоборот, распахнулась молча, без недавнего визга. Дом затаился, как таится забытый хозяевами старый пес.
– Не бойся, я вернулась, – сказала Юля и погладила дом по деревянному хребту лестницы. – Но и ты меня, пожалуйста, больше не пугай.
Дом вздохнул, торопливо и радостно защелкал половицами, закрутил в крошечных смерчах многолетнюю пыль, словно помогая прибраться. Почти весь оставшийся день Юля и посвятила уборке, а вечером вышла на крыльцо, дохнуть свежего воздуха, уселась на старые ступеньки, подперла кулаком подбородок. Подумалось, что это хорошо, что никто в городе не знает, что дом обитаем. Сейчас бы пришлось прятаться от любопытных – это в лучшем случае. Или уворачиваться от камней – это в худшем. Она не питала иллюзий насчет человеческой доброты.
Когда в кармане джинсов заиграл мобильный, Юля вздрогнула от неожиданности. Звонил Петр Иванович, интересовался ее делами. Она сказала, что все хорошо, подробнейшим образом отчиталась обо всех этапах уборки. Мелькнула шальная мысль напроситься к нему на ночь. Ну, не к нему лично, а хотя бы в участок. Вот только в этом поступке не было бы никакой отваги, а ей нужно решиться.
Калитка скрипнула в тот самый момент, когда Юля собиралась возвращаться домой.
– Эй, есть кто живой? – позвал знакомый голос.
И живой, и не живой. Все они тут, в этом старом доме. А теперь вот и Павел пришел. Зачем? Станет расспрашивать про дядюшку-маньяка? Будет осуждать и обвинять в пособничестве?
Он не стал дожидаться ответа, решительно ломанулся сквозь бурьян. Еще один отважный и слабоумный. Остановился у крыльца, сунул руки в карманы олимпийки, посмотрел снизу вверх, а потом спросил: