Калейдоскоп детства. Премия им. Ф. М. Достоевского

Никогда – ни до, ни после – не попадала я в дома с такой удивительной архитектурой, может быть, просто не очень хорошо знакома с образцами деревенских изб, но бывала и в Рязанской, и Тверской, и в Ярославской губерниях, и в Татарии, и в Марий Эл. Куда только меня ни заносила судьба, все время приходилось убеждаться: нет похожего на дедов дом. Наверное, поэтому все чаще всплывает он в воспоминаниях, большой, всегда, даже в самую изнурительную жару, дышащий прохладой и запахом трав.

С крыльца под резным козырьком, со старого, протоптанного до вмятин мельничного жернова вступаешь в прохладные сени и сразу попадаешь на узкую высокую лесенку с резными перильцами и балясинками. Она ведет в основную часть дома, самую большую и самую притягательную для меня. Это – второй этаж. Наверное, под лесенкой, а может, где-то еще находится вход в людскую, комнату, в которой раньше жили дедовы работники, к сожалению, я там ни разу не была. Будь мальчишкой, наверное, излазила бы каждый уголок, но впечатлительной девочке хватало рассказанных Сашкой страшных историй, чтобы не пытаться даже отыскать заветную дверь в таинственное помещение.

На втором этаже можно пойти по широкой крытой галерее вдоль окон кухни на балкон, а можно, перешагнув порог, вступить в прохладные сени, где в углу у бабушки всегда стоит бак с холодным квасом.

Квас сладковатый на вкус, пахнет травами и ржаным хлебом. Мы с Сашкой, после беготни и купания в речке, часто забегаем в сени и, не заходя в комнаты, выхватывая друг у друга кружку, пьем, пьем, пьем душистый напиток, в котором смешаны запахи луга, огорода, лета.

Налево – дверь в кухню. Это не та кухня, которую встретишь в каждой деревенской избе. Это большое помещение, в котором обязательная печь занимает всего лишь небольшой угол. Вдоль стен, под окнами, что выходят в галерею, стоят не привычные лавки, а диванчики на изогнутых ножках. Сиденья плотно обтянуты черным дерматином, так часто прибитым маленькими гвоздиками с круглыми шляпками, что получается блестящая металлическая окантовка. Помню, сидишь на таком диванчике и пробуешь отковырять ногтем гвоздик – не поддается! Сделано на совесть!

В красном углу – иконы. Бабушка с дедушкой всегда молятся, обращаясь к ним, утром и вечером. Дед торопливо крестится и что-то быстро шепчет, переступая с ноги на ногу, шевеля губами. При этом усы у него воинственно топорщатся, и сам он становится похожим на небольшого юркого жука. Бабушка стоит перед иконами прямо, почти неподвижно, просит о чем-то Боженьку основательно, кланяется с достоинством, каждый раз потом притрагиваясь к концам платка, как будто проверяет, не нарушил ли что в ее внешнем облике низкий поклон.

В простенке, над столом, висит старое зеркало в резной раме. Оно потемнело и кое-где потрескалось от времени, поэтому в него никто не смотрится. Просто занимает оно раз и навсегда положенное ему место. Под зеркалом – самое интересное для меня: в потемневшей от времени раме – деревенская летопись семьи. Фотографии бабушки и дедушки – молодоженов с напряженными лицами, погибшего на войне, в боях под Москвой, старшего их сына Жени, маленьких внуков, взрослых детей. Есть даже потрескавшаяся карточка прежних хозяев дома. Оказывается, продав дом и уехав куда-то на Урал, они долго еще писали письма новым владельцам. Скучали.

Дом просто так от себя не отпускал.

Поперек кухни, под зеркалом и рамкой с фотографиями, стоит большой длинный стол. С одной стороны – стулья с высокими спинками, а вдоль окон – лавка. Стол для большой семьи. Сейчас мы едим за ним вчетвером. Дед садится во главу стола, бабушка хлопочет у печи, потом присаживается на краешек скамьи, мы с Сашкой забираемся на лавку.

На обед – суп из печи, картошка в мундире и холодное молоко. Его бабушка достает из погреба. Запотевший бок крынки в тепле кухни сочится слезой, а внутри – топленое молоко с коричневыми пенками. Я, категорически отказывавшаяся в садике пить молоко с пенкой, придирчиво смотрю в стакан к Сашке: а вдруг ему перепадет коричневого, похожего на шоколадную стружку, лакомства больше, чем мне? Но бабушка умудряется так разлить по граненым стаканам густую, с темными прожилками жидкость, что никто из внуков не чувствует себя обиженным.

Из большого закопченного чугунка наливает в металлические тарелки суп. Перед дедом – стопочка, которую он наполнил из графина, взятого в буфете. Еще одна примечательность дома – буфет темного дерева с красивыми резными дверцами и помутневшими от времени стеклами. В нем – аккуратно составленная бабушкой праздничная посуда. Дед опрокидывает содержимое стопки в рот, крякает, вытирает ладонью усы и, взяв ложку, стучит ею по краю тарелки. Можно есть.

Мы с Сашкой, набегавшиеся и изрядно проголодавшиеся, мечем все подряд, запивая холодным ломозубым молоком. Напихав в себя и суп, и картошку, и молоко, лезем на печку, а если есть силы, убегаем на улицу. Иногда я не составляю Сашке компанию, потому что хочу побыть в одиночестве, и тогда иду в другие дальние комнаты.

До сих пор помню трепет и волнение, как тогда, в детстве, когда ступала по прохладным широким доскам пола в сенях, приближаясь к заветной двери светлых комнат. Берусь за железную узкую скобу-ручку. Тяжелая толстая дверь поддается с трудом. Переступаю через внушительных размеров порог. Вот первая комната. Маленькая. В ней – печь-голландка и широкая темного дерева с шишечками в изголовье кровать у окна. Но не эта комната предмет моих устремлений. Как всякая девчонка, я люблю все интересное, необычное. Таких вещей много в горнице. Взять хотя бы вазы. Высокие, разноцветного стекла, с узкими горлышками для одного изысканного, не деревенского цветка. В них у бабушки стоят бумажные букеты, но даже я, тогдашняя, понимаю, что вазы эти созданы для другой, не бумажной красоты, и любуюсь ими, любуюсь…

Потом потихоньку открываю шкаф-горку. Тут – настоящее великолепие. И тонкого фарфора соусники. Кто, когда, во время какого званого обеда или ужина передавал соус в нем рядом сидевшей даме? Ну уж точно не дед и не бабка, всю жизнь евшие из глиняной, в лучшем случае из металлической посуды! И супницы с красивыми, в виде цветка, ручками на крышках, тут блюда с воздушно-ажурными краями… И вот я уже воображаю себя на балу, звучит музыка, движутся в чинном менуэте пары, а из кухни плывут ароматы разнообразных блюд.

Очень хочется вынуть из шкафа всю фарфоровую изысканность, рассмотреть, потрогать, провести по гладким, отполированным временем и руками дворни и хозяев бокам, но я боюсь. Нет, никто и никогда не запрещал мне этого делать, просто содержимое шкафа – для меня священная неприкосновенность, которая окружена тайной и загадками. Тронь – и развеется.

В этих комнатах всегда тихо и прохладно. По крайней мере, именно такие ощущения остались у меня в памяти. Помню, что только один раз священная тишина была нарушена. На Ильин день, праздник деревни, в родовое гнездо съехались многочисленные дети и внуки.

Причем, места хватило всем. Дело в том, что мои дядьки не были однолюбами, каждый был по нескольку раз женат, во всех семьях были дети, и надо сказать, выросли все, выучились, умом никого Бог не обидел. А вот внуки уже, раз построив свои семьи, держались в них навсегда, видать, расплатились дядьки за какие-то прежние дедовы с бабкой грехи. А может, грехи эти и не грехи вовсе, а родительское принуждение жениться без любви, по принципу «богатство к богатству», которое, как известно, счастья не приносит…