Ночь последнего дня

– Очень приятно. – Он церемонно поднялся, представился и пожал нам руки, после чего заказал чай и пирожные, успев за это время дважды нас рассмешить. В кафе мы просидели часа полтора и договорились встретиться вечером.

Поначалу наши встречи были вполне невинны, я везде появлялась с Машкой, так что домой Пашка отвозил не меня одну, а нас обеих. Надо полагать, ему это здорово надоело, на свидания он стал являться с приятелем, который всерьез взялся за Машку. Естественно, она влюбилась, скорее за компанию, и через некоторое время на Пашкиной даче произошло долгожданное событие, о котором мы с Машкой взахлеб поведали друг другу. Я пребывала на седьмом небе от счастья. Счастье было безграничным, потому что даже завистники были вынуждены признать, что Пашка переменился. По крайней мере, с другими девушками его больше не видели.

Мы с ним начали строить планы. В основном, конечно, я. К примеру, я настойчиво советовала ему восстановиться в университете, откуда его вышибли после первого курса. Очень занятый бог знает чем, Пашка, должно быть, по забывчивости, на экзамены попросту не явился. Я тоже собиралась поступать в университет и усиленно занималась с Машкой. Впрочем, учеба ей давалась легко, ее родители нас не беспокоили, и я думала, идиллия продлится вечно. У меня есть любимый, есть Машка, жизнь прекрасна и обещает быть еще лучше. На городском конкурсе пианистов я получила первую премию, и Пашка так этим гордился, точно не я, а он ее получил. В газете напечатали обо мне заметку с фотографией и подписью под ней: «Юля Ким – яркая звездочка на нашем музыкальном небосклоне». Пашка месяц таскал с собой эту газету, пока она совершенно не истрепалась. А потом я стала замечать в нем перемены – сначала некую задумчивость, потом разговоры, в которых чаще всего доминировали сентенции типа «жить хорошо, но с деньгами жить значительно лучше». Затем появились старые его друзья, которых я ранее не видела. Пашка приобрел новую машину и избегал разговоров о том, где он взял на нее деньги. О том, на какие средства он живет – причем вполне сносно, а в последнее время даже припеваючи, – он вообще говорить не любил. Полагаю, потому что вранье не особенно жаловал, а может, считал себя выше этого.

Теперь, конечно, странно, как я могла так долго пребывать в неведении. Возможно, из-за того, что круг общения у меня ограничивался Машкой и еще двумя-тремя девочками из класса, которые знали о Пашке и его делах не больше моего. Он часто бывал у нас дома, но, боюсь, что папа его даже не замечал, поглощенный своими делами. С отцом мы все больше отдалялись друг от друга, что в тот момент меня устраивало, мы с Машкой жили вполне независимо.

Однажды Пашка позвонил и попросил меня забрать сумку из камеры хранении в аэропорту. Разумеется, я спросила, что это за сумка и с какой такой стати мне тащиться в аэропорт. Пашка объяснил, что сумка предназначается ему, а оставил ее там приятель, который был проездом в нашем городе и не имел времени встретиться с Пашкой. В сумке икра из Астрахани, Пашка намеревается ее продать, у него и покупатель уже имеется, покупатель ждет товар сегодня, а у самого Пашки нет никакой возможности его забрать. Не будь я тогда такой дурой, сразу бы заподозрила неладное, особенно в свете тех инструкций, которыми он снабдил меня вместе с номером ячейки и кодом: куда я должна посмотреть, что сделать и прочее в том же духе. Он заставил меня дважды повторить, что я должна сделать, прежде чем забрать сумку, я повторила и обо всем счастливо забыла уже через пять минут. Разумеется, Машка увязалась со мной. Наверное, что-то вроде предчувствия посетило меня в тот день, потому что вопреки всякой логике я упорно не хотела брать ее в аэропорт. Мы даже поссорились, Машка обиделась, и я пошла на попятный.

Мы взяли такси, как велел Пашка, и поехали. Попросив водителя подождать, прямиком отправились к ячейкам и, весело болтая, забрали сумку. На выходе из аэропорта нас и взяли. Понятия не имея, во что вляпались, мы поначалу даже не особенно испугались и разгневались: мол, в чем дело и какое вы имеете право… В сумке оказался килограмм героина. Поверить в такое я не могла. То есть категорически отказывалась принять очевидное, хотя наличие наркоты легко объясняло и Пашкину развеселую жизнь, и малоприятных дружков, и даже его наставления. Но я отказывалась верить, что Пашка имеет к этому отношение, и уж тем более была не в состоянии вообразить, что он попросту меня подставил.

Уже во время следствия я узнала, что интерес к нему у правоохранительных органов возник давно, и Пашка о нем догадывался, оттого и отправил за «грузом» меня. Поведи я себя иначе, у нас был бы шанс отделаться жутким испугом. Юные девушки, ни в чем скверном не замешанные, прилежные ученицы, опять же папа-профессор… Надо было только одно: рассказать правду. Но я молчала, потому что сдать Пашку не могла. Просто не могла и вообще перестала говорить что-либо, доводя следователя до бешенства. Я молчала потому, что любила Пашку, а Машка молчала, потому что любила меня. И мы получили на всю катушку, чтоб другим неповадно было. И папа-профессор, и лучший в городе адвокат ничем не помогли, потому что на суде мы тоже молчали, как две рыбы, и судья расценила это как злостное нежелание раскаяться. Вот так вместо университета мы оказались в колонии для несовершеннолетних. После приговора я рыдала всю ночь и молила господа лишь о том, чтобы оказаться в одной колонии с Машкой, потому что была уверена: Машка там не выдержит, тюрьма для нее совершенно неподходящее место. Как будто оно подходило мне. Господь меня услышал, или просто нашлись добрые люди, но мы попали в одно место.

Выжили мы исключительно благодаря оптимизму Машки.

– Живут и там люди, – весело заявила она еще по дороге. – И мы привыкнем.

Она улыбалась и строила планы, и мне при виде ее стойкого жизнелюбия раскисать было стыдно. Очень скоро жизнелюбие мне понадобилось. Время шло, а от Пашки не было ни одного письма. После нашего ареста из города он исчез, Машка выдвинула версию, что он не пишет, потому что в бегах и, куда писать, попросту не знает, и ему сейчас гораздо хуже, чем нам, потому что мы вдвоем, а он там один и страдает в неведении и отчаянии. Я писала письма всем, чей адрес знала, с просьбой передать Пашке, если случится его встретить, где я нахожусь. И на Рождество получила открытку. Там было всего три слова: «Забудь меня, пожалуйста». И вновь меня спасла Машка. Шмыгала носом, сидя рядом, и вдруг заявила:

– Юлька, если ты чего надумала, так давай вместе.

– Чего – вместе? – не поняла я.

– Ну, не знаю. Вены вскроем или удавимся. Мне-то в принципе все равно, главное, чтобы вместе.

– Ты спятила, что ли? – разозлилась я, испытывая жгучий стыд, потому что как раз и размышляла, что легче проделать: вскрыть вены или удавиться.

– Только не делай вид, что ты об этом не думала, – ядовито сказала Машка, сморщив нос. – Имей в виду, куда ты, туда и я! – сказала весело, но абсолютно серьезно, а главное – убедительно. И я, не сходя с места, решила: с моей стороны страшное свинство – сначала втравить Машку в историю, а потом бросить здесь одну, и мысли о самоубийстве оставили меня раз и навсегда.

Спокойной нашу жизнь назвать было никак нельзя. Забот хватало, и сердечные проблемы отступили на второй план. Меня присмотрел начальник колонии, дядька лет шестидесяти, чем-то очень похожий на моего покойного дедушку. Эта похожесть смущала, и поначалу я даже предположить не могла, чего ему от меня надо. Машка предположила, что я похожа на его дочку или внучку, что вероятнее, а он человек хороший и изо всех сил мне сочувствует. Но шустрые девахи из нашего барака мигом объяснили, что к чему, а вскоре и от самого «дедушки» последовало недвусмысленное предложение. Чем бы все кончилось, одному господу ведомо: власть начальника против моего характера… Но дядя здорово поднаторел в прикладной психологии, и всяческим гонениям начала подвергаться Машка, а отнюдь не я. Как человек его положения способен усложнить жизнь обычной зэчке, объяснять не надо. Я могла избавить Машку от неприятностей, а для этого только и требуется… Что, собственно, меня останавливает? Любовь, о которой просили забыть? И я сделала выбор. Но почти сразу поняла, что свои силы переоценила. Не для меня все это. Лучше действительно удавиться. Но, вернувшись со своего первого «свидания», я застала Машку с таким опрокинутым лицом, точно по душе ей прошлись сапогами, и сделала то, чего сама от себя за минуту до этого никак не ожидала. Подмигнула и сказала весело:

– Теперь масло будем жрать килограммами. Считай, повезло. А дядька и правда неплохой.

Примерно так оно и оказалось. Начальство прониклось ко мне большой симпатией, нас перевели в первый барак, где условия были получше, а обитатели поспокойнее, вместо работы в мастерских мы занимались самодеятельностью или писали плакаты, которые, по замыслу нашего начальника, должны были пробуждать в сердцах стремление к лучшей жизни, а главное, к законопослушанию. В общем, сеяли в меру сил разумное, доброе, вечное. Потом нам исполнилось восемнадцать, и нас с Машкой перевели на взрослую зону. Нам опять повезло, а может, начальство расстаралось, но мы вновь оказались вместе. Как ни странно, там стало легче. То, что я профессорская дочка, никого не напрягало, народ встречался разный, иногда довольно занятный. Здесь меня приглядел начальник по воспитательной части, но на этот раз обошлось без воспитания, и устроились мы еще лучше, чем на малолетке: меня назначили помощником библиотекаря, Машку тоже не забыли, и вместо того, чтобы шить рукавицы, мы читали любовные романы и играли в драмкружке. А потом занялись танцами. Идея, как всегда, принадлежала Машке. В комнате отдыха был старенький магнитофон с одной-единственной кассетой: аргентинское танго. Кто до нас тосковал под нее и мечтал о страстной любви, мне неведомо, но я безгранично благодарна этому человеку, потому что кассета невероятно скрашивала нашу жизнь.

– Ты умеешь танцевать танго? – спросила Машка задумчиво, вслушиваясь в незнакомые слова.

– Ну, могу, – ответила я, не желая особо рекламировать свои таланты.

– Научи меня, – попросила она.

И я принялась ее учить. По нескольку часов в день мы самозабвенно танцевали, отдаваясь музыке со всей страстью и забывая обо всем на свете, и вскоре достигли вершин мастерства. Благой порыв не остался незамеченным, нам предложили организовать что-то вроде кружка, и теперь каждый вечер три десятка женщин неумело повторяли одни и те же движения, и глаза их начинали гореть, а спины распрямлялись. Самодеятельность у нас с тех пор была на высоте, приезжее начальство приходило в восторг, а я под девизом «Нет предела совершенству!» с благословления все того же начальства давала уроки музыки, благо что пианино тоже нашлось. Потом был организован хор, в котором пели все желающие, и начальство могло быть спокойно за наши души. Надо отдать должное и моему новоиспеченному любовнику и его непосредственному начальству – они действительно относились к нам с большой симпатией, благодаря их усилиям, ходатайствам и самым радужным характеристикам мы покинули данное учреждение раньше, чем предполагалось. И вскоре вновь оказались в родном городе.

К тому времени мать Машки умерла, замерзнув по пьяному делу, а отчим угодил в тюрьму, откуда писал Машке слезные письма с просьбой помнить добро и не оставлять его без помощи. Барак, где когда-то жила моя подруга, снесли, так что возвращаться ей, по большому счету, было некуда. Так же, как, впрочем, и мне – отец, с трудом оправившись от позора, женился и теперь воспитывал сына, о котором, как выяснилось, мечтал всю жизнь.

Мое появление в родном доме было встречено без восторга со стороны отца и явной неприязнью со стороны его супруги. Но в тот момент не это меня волновало. Я хотела встретиться с Пашкой. Зачем, я и сама не знала, так же, как понятия не имела, что собираюсь сказать ему при встрече. Но ни о чем другом думать не могла, и мне ни разу не пришла в голову мысль, что ему надо сказать спасибо за ту открытку. Что бы со мной было, пиши он письма, полные любви и надежды?

Вместо того чтобы попытаться как-то наладить свою жизнь, мы с Машкой принялись искать Пашку. Это оказалось не так просто. Вроде бы он был в городе, а вроде бы исчез. По слухам, у него большие неприятности, что меня не удивило, имея в виду способ, которым он зарабатывал на жизнь, с другой стороны, по тем же слухам, с наркотой он завязал после того памятного случая, то есть после того, как мы оказались в тюрьме. Так что о причинах Пашкиных неприятностей оставалось лишь гадать. Но, судя по всему, все было очень серьезно, так как искали его люди, о которых предпочитали говорить шепотом и полунамеками.

Из разрозненных сплетен, слухов и обрывков фраз я сделала вывод, что Пашка в большой беде, и вместо того, чтобы держаться от него подальше, вознамерилась его спасать. Хотя и не знала, от чего. Я все еще его любила и не желала мириться с очевидным. Машка мои намерения активно поддерживала и выдвигала идеи одну фантастичнее другой. Разумеется, Пашка все еще меня любит, в этом она не сомневалась. Конечно, любит. Как же иначе?

Мать Пашки о его делах знала не больше нашего. По крайней мере, такое впечатление я вынесла после долгой беседы с ней. В отличие от прочих бывших знакомых, нас она встретила не только доброжелательно, но и с большой готовностью помочь. Она по-прежнему преподавала в техническом вузе и жила с младшим сыном, который учился в университете на втором курсе. Не очень-то рассчитывая на теплый прием, я спросила, как связаться с Пашкой, на что она ответила, с грустью глядя на меня:

– Юленька, может, не стоит этого делать? Мой сын уже искалечил тебе жизнь. Теперь тебе надо начинать ее заново. Я могу устроить вас техничками в институт, на первое время и это неплохо. Пойдете учиться в техникум, с поступлением я помогу. А там можно и в институт. Ты свободно говорила по-английски, за полгода наверстаешь упущенное, сможешь подрабатывать репетиторством, я порекомендую тебя нужным людям, и в учениках недостатка не будет. Пройдет несколько лет, и прошлое забудется, как страшный сон.

Разумеется, она была права. Послушай я ее тогда, и моя жизнь могла бы стать совсем другой. Но кто же умные советы слушает? Впрочем, тогда я с ней во всем согласилась, и на работу мы с Машкой устроились. Усердно намывали полы, ловя на себе взгляды, то презрительные, то просто любопытные, а по вечерам прочесывали места, в которых раньше любил появляться Пашка, в надежде хоть что-то узнать о нем.

Время шло, я не жила, а пребывала в каком-то лихорадочном ожидании. Отец, узнав о том, что мы устроились на работу, только поморщился, а потом предложил снять для нас квартиру, обещая заплатить за полгода вперед. Это можно было расценить как предложение убираться с глаз долой. Именно так мы и расценили и вскоре съехали.

Где-то через неделю мы заглянули в бар «Визави», и здесь Пашкин приятель Игорь Сергеев шепнул мне, что Пашка никуда не уезжал. У него действительно серьезные неприятности, его ищут очень опасные люди, должно быть, впутался в очередную скверную историю и по этой причине где-то прячется. Вот тогда я и вспомнила об одном богом забытом месте, куда Пашка во времена нашей большой любви привозил меня. Это был дом его прадеда. Что-то там вышло непонятное с документами, вовремя неоформленное наследство, кажется. Продать дом не представлялось возможным, а никому из родственников он вроде бы не нужен, вот и стоял он среди леса, постепенно ветшая все больше и больше.

Я смутно помнила название железнодорожной станции – вроде бы «Новки», название же деревни начисто стерлось из памяти, а может, Пашка и не называл ее. Тогда мы с ним ездили на машине, я вспомнила железнодорожный переезд, здание станции в один этаж, оштукатуренное и окрашенное розовой краской. Оттуда шла дорога в лес. И где-то там, в стороне от небольшой деревушки, среди высоченных сосен, стоял дом.

В тот же день мы с Машкой купили карту области, нашли на ней железнодорожную станцию Новки, а также узнали расписание электричек. И в ближайшее воскресенье туда отправились.

Переезд и станцию я сразу же узнала. Приземистое здание вокзала с большими окнами на фасаде и сейчас было выкрашено в розовый цвет, дорога – узкая, песчаная – от переезда шла в лес. Воодушевленные первой удачей, мы пошли по дороге и вскоре добрались до деревни. На указателе название: «Ягодное». Дорога рассекала деревню надвое и обрывалась у реки. В какой стороне следует искать дом, я понятия не имела, но точно помнила: на машине мы подъезжали к самому дому, значит, дорога должна быть.

Мы вернулись в деревню и попытались выяснить у немногочисленных местных жителей, где здесь одинокий дом в лесу. Когда мы вконец отчаялись, одна из старушек сообразила, о чем идет речь.

– Дом художника вы ищете, что ли? – Пашка не говорил, что его прадед был художником, но я согласно кивнула. – Так это у Ставрогина, – продолжила бабка. – Отсюда далеко. Вам надо к станции вернуться, там будет просека, по ней и идите.

Мы повернули назад и, когда впереди был уже виден переезд, действительно обнаружили просеку. Лесная дорога еле-еле проступала сквозь высокую траву. Вокруг стояли стеной сосны, пели птицы, Машка без конца замирала и спрашивала, обращаясь ко мне:

– Слышишь?

На лице ее блуждала счастливая улыбка, но мне было не до лесных красот и не до пения птиц. Не чувствуя усталости, я рвалась вперед, и где-то через час мы увидели дом – он стоял на высоком берегу реки, окруженный соснами, двухэтажный, из мощных бревен. За рекой напротив раскинулось большое село, отсюда мы видели церковную колокольню и крохотные домики вокруг в зарослях сирени. А вот дом с того берега реки вряд ли был виден, Пашкин прадед, должно быть, стремился к уединению и предпочитал держаться подальше от человеческого жилья.

На первый взгляд дом казался необитаемым. Изрядно обветшалый, с проржавевшей крышей, основательно разграбленный: резные наличники с большинства окон были сняты, в окнах второго этажа стекла выбиты, крыльцо сгнило и заросло крапивой.

Но кое-что внушало надежду. Сюда явно недавно кто-то заглядывал – от леса к крыльцу вела тропинка. По ней я уже бежала. Дверь в дом была заперта на щеколду, ясно, что сейчас тут никого нет. Мы открыли дверь и вошли. Мебель тоже успели растащить, но кухня была обитаема. Свернутый спальный мешок в углу, пластиковая посуда на столе аккуратной стопочкой, полотенце возле умывальника, ведро наполовину наполнено водой (за домом, как я помнила, был ключик). Но, главное, плита – она еще была теплой, на ней стоял закопченный чайник, и вода в нем не успела остыть.

– Он здесь! – взвизгнула Машка. – Ушел куда-нибудь. В магазин, наверное, или просто прогуляться. А может, купаться отправился.

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Мысль о том, что вскоре увижу Пашку, кружила голову, я боялась думать о том, какой будет наша встреча, и по-прежнему не знала, что скажу ему, но в тот момент это было неважно. Главное, я его нашла.

Мы устроились за столом возле окна и стали ждать, то и дело поглядывая на тропинку. Где-то через час на ней появился человек, а я едва не хлопнулась в обморок: мужчина лет сорока в стареньком спортивном костюме, в белой панаме и хозяйственной сумкой в руке ничего общего с Пашкой не имел. Он не торопясь приближался к дому, потом вдруг замер и оглянулся. Что-то, вне всякого сомнения, вызвало его тревогу. Он даже отступил назад в лес и теперь скрылся за деревьями.

– Он нас видел? – спросила Машка. – Это он здесь живет? Чего тогда спрятался? А Пашка где?

Ни на один из ее вопросов ответа я не знала, но почему-то была уверена, что мужчина непрошеным гостям не обрадуется.

– Вот что, давай-ка сматываться отсюда, – сказала я.

– Как сматываться? А Пашка?

Но я уже шла к двери, она выходила в сторону реки, и мужчина, находясь в лесу, видеть нас не мог. Мы вышли на крыльцо, заперли дверь на щеколду и припустили к ближайшим кустам. Здесь Машка схватила меня за руку и зашептала:

– Не можем мы вот так взять и уйти. Вдруг этот тип знает что-нибудь о Пашке? Надо бы с ним поговорить.