Закон семи

Выстрел наделал много шума. Сначала прибежал дворник, потом блюститель порядка, окна в соседних домах пооткрывались. Люди спросонья не могли понять, в чем дело. Крики, шум, кто-то заорал «пожар», и началось форменное безумие.

Костя между тем уже пришел в себя, зажег в кабинете свет и кинулся к столу. Нечего и говорить, что кинжала на месте не оказалось. Верхний ящик был взломан, выдвинут, и в нем лежала лишь тряпица, в которую Костя завернул кинжал…

– Да… – сказала я громко, дочитав дневник до этого места и поскребла затылок. Выходит, кинжал в самом деле был кому-то очень нужен. Так нужен, что человек пошел на отчаянный шаг: забрался в квартиру заместителя прокурора, взломал ящик и свистнул вещдок…

И в наше время разговоров бы о подобном происшествии надолго хватило, а тогда о случившемся мгновенно узнал весь город. Утром, когда рассвело, приступили к осмотру места преступления. И тут уж фантазии о здоровенной вороне пришлось оставить, на мягкой земле обнаружили под кабинетным окном отпечаток ноги, вполне человеческой, а на кусте сирени, что росла по соседству, кровь. Костя хоть и был никудышным стрелком, но, видимо, пуля, выпущенная из его оружия, достала-таки злоумышленника. Косте пришлось отвечать на множество вопросов, и чувствовал он себя хуже некуда. Кинжал исчез, и молодой человек был уверен, что он вернулся к прежним хозяевам, то есть в монастырь.

Его рассуждения показались мне здравыми. Кстати, человека в черном, при известном воображении, вполне можно принять за гигантскую ворону, а широкие рукава сутаны – за крылья. Вот только сама мысль о грабителе-монахе… А собственно, почему бы и нет? Если люди решаются на убийство, ограбление для них – плевое дело.

О своих соображениях Костя помалкивал, потому что к тому моменту в заговоре уже подозревал практически всех, от губернатора до дворника, который, по его словам, не спал всю ночь и никого во дворе не заметил. След на земле и кровь явно его словам противоречили. Скорее всего, мужик тихо-мирно спал и проснулся от выстрела. А со двора можно было уйти через боковую калитку, которая выходила к реке.

Расспросы и поиски ничего не дали, и народ в городе понемногу успокоился. Но только не Костя. Пренебрегая своими обычными обязанностями, он в тот же день отправился в монастырь. Разумеется, в сам монастырь он заглянуть не решился и разговор с Андреем посчитал излишним. Не было у него ни одной улики, чтобы прижать святошу. Поэтому он наблюдал за обителью издалека, то есть, проще говоря, без всякого толку болтался вблизи монастыря.

Однако занятие было не таким уж и глупым, как могло показаться вначале. Буквально на следующий день терпение Кости было вознаграждено. Рано утром монастырские ворота открылись, и появилась коляска, в которой сидел отец Андрей. Он отправился в город, и Костя с небольшой задержкой следом, заранее позаботившись о том, чтобы лошадь была наготове. Возница, нанятый им, заверял, что домчит его за пять минут, и не обманул, потому что вскоре Костя заметил монастырскую коляску и приказал вознице не спешить.

Вот так они въехали в город: сначала отец Андрей, а за ним и Костя. Андрей остановился в гостинице, что возле вокзала, и вскоре отправился в епископскую канцелярию, о чем Костя узнал, подослав к сопровождающему Андрея монаху своего возницу, молодого парня. Монах сообщил, что в городе Андрей пробудет недолго и уже сегодня отправится в Троицкий монастырь. Костя очень разволновался. Почему-то он был уверен, что Андрей неспроста затеял свою поездку. Грядущее расследование в монастыре наверняка заставит его проявлять осторожность, а это значит, что Андрей постарается надежно спрятать то, что, по его мнению, нежелательно видеть другим. Почему бы, например, не в Троицком монастыре, куда он в последнее время часто ездил и где у него, скорее всего, есть сообщники?

Что ж, я бы тоже так, наверное, решила. Дальнейшее поведение прапрадеда мне, в общем-то, понятно. Он надумал обыскать комнату Андрея в гостинице, пока тот находился в канцелярии, и затею эту осуществил. О том, как он раздобыл ключи от комнаты и проник туда, в дневнике ни слова. Возможно, тогда комнаты вовсе не запирались, а такого человека, как Костя, вряд ли бы кто заподозрил в дурном умысле.

Как бы то ни было, но прапрадед оказался в комнате, которую отвели Андрею, и первым делом обратил внимание на саквояж, стоящий под столом. Не колеблясь, он открыл его и под книгой, которая, конечно, оказалась Библией, обнаружил сверток. Торопливо развернул его и едва не рухнул в обморок от волнения. На столе прямо перед ним лежало четыре кинжала. Один Костя уже видел раньше – тот самый, что нашли в одежде погибшего Сергия, на рукоятке которого значилось имя Марк, и имелся символ евангелиста – лев. На рукоятке второго кинжала были имя Лука и телец, на рукоятке третьего значилось имя Иоанн и виднелся символ – орел, а вот четвертый… Четвертый кинжал отличался от первых трех. То есть, с одной стороны, он был точной их копией – таким же по размеру и форме, с тем же узким острым лезвием и распятием на рукоятке, с другой стороны стояло имя Сергий, и была надпись: «Рука твоя – рука Божья», но вместо символа евангелиста еще надпись – «Аду адово».

Поначалу Костя даже не мог понять, что это такое, и решил, что не правильно прочитал старославянские буквы, которые заметно стерлись, пока на ум ему не пришло известное изречение «Кесарю кесарево». Кажется, так ответил Христос на коварный вопрос, надо ли платить налог мытарю, то есть римскому императору. И вот тогда надпись стала ему понятна. «Аду адово» – то, что принадлежит аду, то есть злу, должно туда возвратиться. Костя так увлеченно разглядывал кинжал, что, кажется, ничего не замечал вокруг. Не слышал, как скрипнула дверь (по моему мнению, она непременно должна была скрипнуть), не почувствовал, как подул легкий ветерок, и шорох за спиной тоже не услышал. И только вдруг ощутив чье-то присутствие за спиной, хотел повернуться, но было уже поздно. Что-то с шумом обрушилось ему на голову, и он лишился сознания.

– Слава богу, на этот раз обошлось без ворон, – вздохнула я, от всей души сочувствуя прапрадеду. Наверное, очень неприятно получить по голове чем-то тяжелым. Хорошо хоть жив остался. Разумеется, жив, если смог рассказать о происшедшем.

Очнулся Костя через некоторое время и в самом неожиданном месте: в городском парке на скамейке. Рядом стоял городовой и почтительно тряс его за плечо, смущенно кашляя. Костя вздохнул и смог произнести:

– Где я? – после чего в изумлении огляделся.

Потом уже, тщательно осмотрев гостиницу и близлежащие дома, он понял, как его незаметно перетащили в парк. Рядом с номером, что занимал Андрей, была черная лестница, по ней нападавший и смог его вынести. Лестница выходила в сад, запущенный и заваленный всякой рухлядью, из него в переулок вела калитка, а сам переулок выходил к парку. Переулком мало кто пользовался, ни одно окно в него не выходило, что было на руку нападавшему. Почему Костю не оставили лежать в номере Андрея, понятно – тот не желал привлекать к себе внимание. Но зачем было тащить бесчувственное тело в парк, рискуя быть замеченным по дороге? Однако Костя и с этим вопросом смог разобраться: во дворе его могли обнаружить очень быстро, а отцу Андрею необходимо было время, чтобы покинуть город. Вот и перетащили Костю на скамейку, причем в дальнем конце городского парка, где он мог бы оставаться довольно долго, если бы туда по какой-то надобности не забрел городовой. Поначалу он принял Костю за пьяного и, когда молодой человек пришел в себя, очень смутился. Впрочем, не менее его был смущен и сам Костя, пробормотал что-то о сильнейшей головной боли и попробовал встать. Не тут-то было – голова кружилась, и мысли в ней отчаянно путались. Он ощупал голову, крови не обнаружил, но облегчение было минутным – ясно, что столь сильный удар по голове без последствий не останется.

При помощи городового Костя добрался до дома, вскоре пришел врач, вызванный экономкой, и констатировал сотрясение мозга. О происшествии Костя предпочел умолчать, отделался невнятными объяснениями, что оступился, прогуливаясь в парке, и упал, а далее ничего не помнит до того момента, как его привел в чувство городовой.

Костя послал справиться в гостинице об отце Андрее и узнал, что тот уже уехал. Он подумывал, было снарядить погоню, но сам не верил в успех своего предприятия. Во-первых, многое пришлось бы объяснять, в том числе и свой неблаговидный поступок (несанкционированный обыск в гостинице), во-вторых, идея о заговоре его все еще не покидала. В общем, он решил, что ничего хорошего из его затеи не выйдет. Ясно, что у Андрея были помощники, и пока тот находился в канцелярии, кто-то приглядывал за его номером и Костю выследил. На объяснения, убеждения и прочее уйдет много времени, Андрей успеет добраться до Троицкого монастыря, и тогда доказать что-либо будет вообще невозможно.

Костя впал в меланхолию. Голова нещадно болела, а тайна грозила остаться неразгаданной. Он лежал в своем кабинете, разглядывал потолок, а сердобольная немка преданно за ним ухаживала.

Через несколько дней его навестил Алмазов. Вид учитель имел какой-то пришибленный, а говорил он вообще странно – шепотом и без конца оглядываясь.

– Что с вами, Порфирий Иванович? – не выдержал Костя.

– Удивительные дела творятся, – шепотом ответил тот. – Не находите?

– Я нахожу, что вы говорите загадками, а у меня нынче сил нет их отгадывать, – буркнул Костя.

– Это вы верно подметили, насчет загадок, – вздохнул Алмазов. – Я после нашего разговора много думал, записи свои просмотрел, да и вообще…

А далее последовал совершенно фантастический рассказ.

Фантастическим он показался Косте, а по мне так просто глупость. Якобы существовало поверье, что в пещере, неподалеку от города, есть тайный грот, а в нем открывается прямая дорога в ад. Пещера так и зовется – Адова. Правда, по словам Алмазова, последнее время ее предпочитают называть Козьей, потому что козы вечно туда забредают и теряются в тамошних лабиринтах, откуда извлекают их с большим трудом, а многие и вовсе остаются там навечно. И якобы в давние времена пользовалась этим ходом всякая нечисть, чтобы, поселяясь среди людей, усердно им пакостить. Пакости были такого свойства, что только держись. Никакого житья не было всей округе. Измученные граждане обратились в Троицкий монастырь, и оттуда прибыли иноки, которые и запечатали дорогу в ад.

– Что, значит, запечатали? – возмутился Костя.

Я бы, кстати, тоже возмутилась.

– А то и значит. Запечатали семью ключами, и теперь Сатана не может выйти на волю. Но если эти семь ключей найдутся…

– Помилуйте, что за сказки! – простонал Костя.

– Как посмотреть… Может, и сказки, но если кто-то в них поверил…

Вот тут Костя и задумался. Что, если действительно кто-то поверил? И такое начал вытворять… Но какова тут роль монахов? Не собираются же они открывать дорогу дьяволу? Или, напротив, хотят преградить ему путь, и с этой целью… Суеверие, самое дурацкое, к сожалению, не редкость, но как в такое может поверить современный образованный человек? А отец Андрей, безусловно, человек образованный…

Алмазов продолжал развивать свои фантастические идеи, а Костя слушал, и чем дольше слушал, тем менее фантастическими они ему казались. Теперь и цитаты на папиросной бумаге, и даже убийства, и таинственное ограбление нашли свое разумное объяснение. Допустим, некие люди, узнав о легенде, решили открыть дорогу дьяволу, но есть и те, кто пытается им противостоять…

– Летопись, которую я обнаружил, это только подтверждает, – закивал Алмазов с энтузиазмом.

Но кое-какой здравый смысл все-таки у Кости имелся, несмотря на травму головы, и он спросил Алмазова, стараясь, чтобы вопрос прозвучал не без сарказма:

– Но как кинжалы могут стать ключами? И почему вы говорите, что их семь? Я видел только четыре.

– Жаль, что сам я ничего не слышал об этом «Наказе». Наверное, там что-нибудь да сказано, оттого одни ту книгу хотят иметь во что бы то ни стало, а другие с тем же усердием посягательствам на нее так противятся. Возможно, кинжалы надо собрать вместе, разложить в определенной последовательности…

– И появится дьявол? – фыркнул Костя.

– Зло, – нахмурился Алмазов. – Дьявол – это всемирное зло. Вырвись оно на свободу, и люди забудут, что они люди, и Бога забудут, и начнется хаос, и прольются реки крови… Апокалипсис. Иногда я чувствую его приближение, – грустно вздохнул Алмазов. – А вы нет? – Костя не ответил. Алмазов, еще раз вздохнув, продолжил:

– На днях соседская служанка Матрена билась в истерике: ей видение было, будто весь город в огне, убитые на улицах, мертвые дети…

– Вы же сами говорите: истерика. Так что же взять с истеричной бабы?

– Ее видения, как правило, сбываются, – покачал головой Алмазов. – Она местная достопримечательность, губернская Кассандра, так сказать. Не поверите, как на меня подействовал ее рассказ.

В тот момент Костя тоже почувствовал странное беспокойство, словно перед ним на мгновение приоткрылась завеса судьбы.

А вслед за ним забеспокоилась и я. Отложила в сторону дневник и хотела позвать бабулю, чтобы узнать о судьбе прапрадеда. Матрена ведь оказалась права, через несколько лет страну захлестнула Гражданская война, и реки крови пролились, и убитые лежали на улицах, и «контриков» расстреливали прямо в городском саду, вон там, за бывшим зданием городской думы, где сейчас дворец творчества юных. Трупы забрасывали землей кое-как, а зимой из-под снега торчали то руки, то ноги. Чем не Апокалипсис? Потом на том месте соорудили фонтан, но он почему-то вечно ломался. В грязной воде плавали обрывки бумаги и прочий мусор, и отдыхающие, точно сговорившись, обходили фонтан стороной. Несколько лет назад фонтан убрали и на его месте построили часовню в память о погибших.

Я вздохнула, взглянув на часы. Время позднее, с вопросами о судьбе прапрадеда придется подождать до утра…

А между тем Алмазов принялся объяснять Косте мистическое значение числа семь, которое наряду с тройкой, согласно традиции древневосточных культур, – значительнейшее из священных чисел. Упомянул он, к примеру, о семи демонах, изображенных семью точками созвездия Плеяды. Число семь, по его словам, играло большую роль в Откровениях Иоанна Богослова, где упоминается семь общин, семь рогов чудовищного дракона, семь чаш гнева.

– Разрушением как результатом гнева Божьего отмечена знаменитая «сцена семи» из Ветхого Завета, – горячился Алмазов. – Семь священников с семью трубами вострубили под стенами Иерихона, когда на седьмой день осады сыны израилевы обошли семь раз вокруг города, и от их воинственного крика рухнули его стены. Семеричный ряд ценился и во времена европейского Средневековья: это семь даров Святого духа, в готическом изображении в образе голубей, семь добродетелей, наук и искусств, семь таинств, семь возрастных периодов человека; семь смертных грехов…

Признаться, у Кости от всего услышанного голова шла кругом, что немудрено при сотрясении мозга. А Алмазов, бегая от окна к двери, продолжал в запальчивости рассказывать, каким-то необъяснимым образом умудряясь избежать столкновения с предметами мебели и не расквасить себе нос.

– А семь просьб в «Отче наш»? Это-то вы, Константин Иванович, надеюсь, помните? А если нет, извольте сосчитать: «Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя, хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наши, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».

– Хорошо, хорошо! – замахал Костя руками. – Нам-то что это дает? Что теперь прикажете делать?