Франция. Магический шестиугольник

Галлы вовсе не хотели стать римской провинцией, и их предводитель, Верцингеторикс, поднял восстание, как только Цезарь рапортовал Риму о том, что Галлия находится в его распоряжении. Галльские племена были разрозненны, и Верцингеторикс попытался собрать их в единую нацию, чтоб сбросить римское владычество. Все это происходило в 52 г. до н. э. Цезарь разромил Верцингеторикса под Дижоном, и тому ничего не оставалось делать, как отступить с 800-тысячным войском в родную деревню Алезья, или Ализсент-Рен (Alise-sainte-Reine). Дома стены не помогли, и хотя Алезья находится на горе – выгодная стратегическая позиция, – Верцингеторикс выдержал только два месяца осады Цезаревыми войсками. Можно сказать, что в этой битве был заложен французский национальный характер. Когда закончились запасы продовольствия и воины начали умирать от голода, Верцингеторикс не стал биться до последнего солдата – добровольно сдался Цезарю. В последующих битвах приоритетом французов была не победа любой ценой, а сохранение памятников культуры и человеческих жизней. Потому так хорошо и сохранилась Франция, Бургундия в особенности, потому так ценят французы человеческую жизнь, – битва при Алезья положила начало традиции.

«Встретимся в углу зеркала», – говорят дижонцы, и звучит это для приезжих как предложение встретиться в зазеркалье. На самом деле так называется один из центральных перекрестков – Le Coin du Mirroir.

На вершине горы Оксуа, самого высокого места Алезья, стоит памятник Верцингеториксу. Он опередил время, пытаясь собрать галлов в единую нацию раньше, чем позволила История. Тогда победа Цезаря омрачилась предательством: после смерти Красса, входившего вместе с Цезарем и Помпеем в триумвират, Помпей захотел править единолично и Цезаря разжаловал. Если бы Цезарь смирился с этим решением, галлы получили бы шанс на независимость, но Цезарь перешел Рубикон, границу Галлии с Италией, и сказал крылатое: «Жребий брошен». Свергнув Помпея, создав Римскую империю и став ее императором, Цезарь не забыл Верцингеторикса, которого пленил в Алезья. Отправив его в римскую тюрьму, в день своего триумфа Цезарь приказал задушить непокорного галла.

Напротив Алезья – деревня Флавиньи, именно оттуда войска Цезаря атаковали Верцингеторикса, а нынешняя деревня, один из каталогизированных ЮНЕСКО «шедевров мирового наследия», была построена в VIII веке н. э. Деревней, правда, она называется не в нашем понимании слова: французы изначально строили не из дерева, а из камня, и это еще одна причина, по которой российская история погибла в пожарах, а французская – выстояла. Флавиньи создал аббат Бернар, основавший во Флавиньи орден бернардинцев, которые отправились отсюда во Второй крестовый поход. Флавиньи – аббатство, здесь бернардинцы и бенедектинцы живут в окружении туристов. Их, в отличие от монахов православных, это не смущает. Они и с миром общаются, и любовь им не заказана, и в футбол играют лучше, чем светские жители. У ворот Флавиньи я наблюдала матч, где духовные футболисты в рясах наголо разбили бездуховных в трусах. Жителей во Флавиньи мало, около 400 человек (туристов на порядок больше), а по переписи 1784 года их было целых 1311 душ. Население сокращается, плодовитые народы цитадель неколебимого христианства не заселяют, но флавинцы продолжают обеспечивать мир своими традиционными анисовыми леденцами с зернышком внутри и проводить в конце каждой зимы карнавал, не менее красочный, чем венецианский, но гораздо менее известный. Широкой известности маленький Флавиньи может и не выдержать: не напасешься ресторанов и туалетов.

Если захотеть бежать от вульгарности, к которой обязывает скоростная формула современной жизни, надо ехать в Бургундию.

У каждого бургундского местечка – своя тема: у Алезья – ратная, у Флавиньи – христианская, а у замка de Bussy-Rabutin – любовная. Просто каждый французский век посвящен одному сюжету. XVII стал веком высокой эротики и любовных интриг.

В фамильный замок граф Де Бюсси наведывался лишь изредка, своей офицерской храбростью он добился расположения Людовика XIV и стал блистать при дворе. Но не справился с ролью придворного ловеласа: хитросплетения «опасных связей» его смешили, а сам он влюбился и женился. Оставленная им любовница не стала выказывать неудовольствия, напротив, притворилась близким другом, и когда супруга Де Бюсси внезапно тяжело заболела, проявляла участие. Де Бюсси, не зная, чем утешить и развлечь жену, стал писать роман. Это были зарисовки с натуры: автор сатирически изображал любовные похождения короля и его близких и читал вслух жене. Она, конечно, радовалась, что муж так ее любит и глумится над придворной эротоманией. Де Бюсси, разумеется, понимал, что король не простил бы ему такой литературы, но рукопись предназначалась исключительно для домашнего пользования. Рассказал о ней лишь ближайшему другу – бывшей любовнице, и та выпросила ее почитать. Возможно даже, сама идея романа для жены была подсказана ею.

Так что замок этот не похож на другие, в дизайне которых никак не отразились жизни их владельцев, замок Де Бюсси – памятник любви, боли и одиночества.

Де Бюсси не мог предположить, что «дружба» была лишь изощренной формой мести. Получив рукопись, она тайно издала ее и преподнесла королю. Де Бюсси был отправлен в пожизненную ссылку в родовое имение. Ему ничего не оставалось, как стать писателем. Позднее была издана и его переписка с мадам Совиньи, его кузиной. Но Де Бюсси обречен был остаться, в отличие от Мольера, безвестным сатириком, потому что XVII век запомнился как век придворного искусства, а от двора он был отлучен. Как век театра, а Де Бюси и близко не подпустили бы к подмосткам. Как век Короля-Солнце, персонажа положительного и покровителя искусств, с которым у Расина и Корнеля трений не было, а у Мольера были, поскольку он позволял себе высмеивать пороки. Но пороки вообще, а не пороки короля. Так что «пиар» Де Бюсси был навеки испорчен.

Граф потерял жену, мнимого друга, единственное, что у него осталось, – замок. Он сам занялся его убранством, расширил, заказал художникам 600 портретов уважаемых им современников и близких людей и долгими зимними вечерами писал мемуары. Так что замок этот не похож на другие, в дизайне которых никак не отразились жизни их владельцев, замок Де Бюсси – памятник любви, боли и одиночества. Я приехала туда утром, когда на траве лежала роса, и казалось, что вокруг замка – россыпи бриллиантов, сверкающих на солнце всеми цветами радуги. А когда вышла из замка, роса уже походила на слезы, которыми окрестная земля оплакивает опального графа.

На вершине горы Оксуа, самого высокого места Алезья, стоит памятник Верцингеториксу. Он опередил время, пытаясь собрать галлов в единую нацию.

Город Бон – памятник веку XV, веку гуманизма. А гуманизм, как известно, следствие благополучия. Как раз Филипп Добрый женился на Изабелле Португальской, считай – породнил созданное им могучее государство с другим могучим, Португалией. Его подданный, Эразм Роттердамский, пишет свои гуманистические сочинения, а другой подданный, Никола Ролен, создает заведение «для отдыха тел и душ» – больницу, Hotel-Dieu. Самое удивительное, что больница Hotel-Dieu просуществовала до 1971 года, теперь там музей. Она сохранилась точно в том виде, в котором была открыта в 1433 году, ее архитектура – нечто среднее между храмом и дворцом, а собранию картин, которые висят на стенах, мог бы позавидовать любой музей.

XV – он же век расцвета фламандской живописи (Фландрия – часть Бургундского герцогства), и Ван Эйк пишет картины для Бонской больницы. Больница принимает всех больных, и богатых, и нищих, только залы для разных социальных слоев разные. Отдельная зала – для королей, они здесь тоже лечились. А Король-Солнце, обиженный Де Бюсси, даже дал денег на открытие залы для смертельно больных. Увидев такую больницу, и здоровый захочет поболеть: каждая палата – дворцовый зал, с шедеврами мирового искусства, с медными грелками на длинных рукоятях – ими согревали постели.

Флавиньи – аббатство, здесь бернардинцы и бенедектинцы живут в окружении туристов. Их, в отличие от монахов православных, это не смущает. Они и с миром общаются, и в футбол играют лучше, чем светские жители.

Здание больницы – пылающая готика, с крышей, покрытой лакированными черепицами, которой украшены все величественные здания Бон и Дижона. Черепицы – желтые, бордовые, коричневые, – в них бургундцы хотели запечатлеть цвета листьев созревшего винограда. Вино в Бургундии – это альфа и омега, предмет гордости и ревности: не дай Бог заговорить о бордо или божоле. Не отличить шабли от бургонь-алиготе (белые) или кот-де-бон от нюи-сен-жорж (красные) может только тупица, пьющий колу. Культурный человек, с точки зрения бургундцев, различает и каждое из этих вин по годам, а все полсотни наименований бургундских знает как свои пять пальцев. В Бон есть музей вина, где можно получить хотя бы начальные теоретические знания. А практические – так зачем же еще приезжать сюда, думают местные жители, как не затем, чтобы распробовать их драгоценные напитки! В отеле Le Cep, существующем с XIV века, отеле, где останавливаются президенты, кинозвезды, модельеры, где спал юный Людовик XIV – приехал лечиться, но в больнице ночевать не решился, боялся микробов, – выпала и мне возможность быть гостем – и я все думала, как это у кроватей XIV века до сих пор не подломились ножки? В здешней декорации я почувствовала себя на несколько веков моложе, возможно, было в том и действие бургундского вина.

Бургундии удалось сохранить все, что есть на ее земле, в первозданном виде. Ничто не разрушено войнами, не снесено, не заброшено, плесень на древних камушках даже не успевает появиться – протирают.

Не надо удивляться, что самую легендарную свою победу бургундцы одержали без оружия, с помощью вина. 7 декабря 1513 года тридцатитысячное войско швейцарцев начало наступление на Дижон. Ля Тремуй, правитель Бургундии, имел только шесть тысяч защитников. Сражение было бы заранее проиграно, и Ля Тремуй предложил подписать мирный договор, но швейцарцы мира не хотели и открыли огонь. Тогда Ля Тремую пришла в голову необычная идея: чем сильна Бургундия, тем она и должна воевать. Он послал новых переговорщиков и целую вереницу обозов с вином. Солдаты перепились, и швейцарцам пришлось снять осаду. Договор был подписан, и хотя Людовик XII так и не понял, что это за «чудесно странный» договор и отказался его ратифицировать, но Дижон и Бургундия уже были спасены.

Сегодняшняя Бургундия – это живой музей.

Вместо того, чтобы стать Францией, нынешняя страна вполне могла называться Бургундией. Если б в XVI веке, незадолго до «винной победы», бургундским герцогам Валуа не пришлось сдаться на милость французской короны: у последнего Валуа, убитого в сражении, единственной наследницей была дочь. Так что если спросить, почему Бургундия стала французской провинцией, а не наоборот, и здесь подходит универсальный французский ответ: «Ищите женщину».

В сегодняшнем Дижоне о тех героических и смутных временах напоминает только музей – Дворец Герцогов и Государства Бургундского. Да еще сова, старинный талисман города, – барельеф в стене, полустершийся, потому что все туристы проводят по нему рукой: считается, что это приносит счастье. Общество потребления развернуло Бургундию в сторону бизнеса. Если виноградных улиток едят не все и в качестве сувенира их не купишь, заслышав запах сыра Эпуасс, непосвященные затыкают носы, то другие местные специалитеты идут на ура. Дижон – родина горчицы, кассиса (черносмородинового ликера) и пряников. Да-да, в Туле пряники стали делать гораздо позже, а изначально китайское изобретение подхватили бургундцы. Горчицу стали производить и вовсе в Древнем Египте, потом в Китае, но сегодня все знают, что родина горчицы – Дижон. Разнообразие ее сортов поражает туристов: горчица с малиной, черной смородиной, коньяком, ликером – с чем только ее не делают. Хватило на целый Музей Горчицы. Есть в Дижоне и магазин, где продают одну горчицу и специальные к ней горшочки.

В сегодняшнем Дижоне о тех героических и смутных временах напоминает только музей – Дворец Герцогов и Государства Бургундского.

Что касается черной смородины и ликера Cassis, то тут бургундский приоритет неоспорим. Черносмородиновые кусты вырастали рядом с тем местом, где виноградари сажали лозу. Кусты выпалывали как сорняк, пока один аббат не написал трактат о целебных свойствах черной смородины. Он считал ее «панацеей от ядов, температуры и даже против чумы». Наш герой Людовик XIV заинтересовался столь ценным лекарством, с тех пор кусты вырубать перестали, а из ягод и листьев наловчились готовить всякие отвары и настойки. Однажды дижонский ликерозаводчик решил выпускать черносмородиновый ликер, успех превзошел все ожидания. Когда французы говорят «cassis» (черная смородина), они имеют в виду исключительно ликер, поедание ягод во Франции так и не привилось. Кассис добавляют в белое вино, и это один из классических аперитивов под названием кир, а если добавить его в шампанское, то – королевский кир (kir royal).

Бургундцы, кажется, смирились с тем, что иностранцы более падки на горчицу и кассис, чем на их действительно волшебные вина, и если говорить о панацее – тут дело проверенное: хорошее красное вино не только продлевает жизнь как антиоксидант (убивающий свободные радикалы), но и гарантирует от сердечно-сосудистых заболеваний, по количеству которых Россия открывает мировой список, а Франция закрывает.

Сегодняшняя Бургундия – это живой музей. «Встретимся в углу зеркала», – говорят дижонцы, и звучит это для приезжих как предложение встретиться в зазеркалье. На самом деле так называется один из центральных перекрестков – Le Coin du Mirroir. Но Бургундия продолжает генерировать новое: здесь была изобретена фотография, фотопечать, цифровое телевидение, читающие головки компакт-дисков, даже автор Эйфелевой башни родился в Дижоне. С тех пор как появились скоростные поезда, парижане стали переселяться в Бургундию: час езды, зато живешь в сказочном королевстве.

2002

Эускади, страна басков

Мы знаем, что баски уже существовали в период расцвета Шумерского царства и становления египетской цивилизации.

Басков называют «таинственным народом», их язык, эускара, – «загадкой». Собственно, язык – то единственное, что их объединяет, для стороннего наблюдателя французские баски – просто французы, а испанские – испанцы. Испанских басков в три раза больше, чем французских, и именно они сохранили язык. Он не относится ни к какой группе, имея общие корни с грузинским, венгерским, наречиями кельтов, латынью (письменность латинская), хотя не похож ни на один из них. Наиболее вероятной считается гипотеза, что баски жили на Кавказе, а между 2 и 3 тысячелетием до н. э. бежали оттуда из-за нашествия индоевропейцев и добежали до Пиренеев, где и поселились навеки.