Торт немецкий- баумкухен, или В тени Леонардо

А Бецкой в то время был вторым человеком после императрицы. Он – знатный вельможа, богатый, образованный, ну, а Фальконет происходит из простолюдинов, любит повторять, что он сын столяра и внук башмачника, чем в нашей чванливой столице гордиться не пристало… Вот они, как говорится, и «скрестили шпаги». Я, конечно, не судья ни тому, ни другому, и в том конфликте не мне, кухонному работнику, разбираться. Но, как я понимаю, Бецкой, отвечая за всё строительство зданий и сооружений не только в Петербурге и в Москве, но и по всей России, не без оснований считал себя самым главным человеком в этих вопросах. А Фальконет привык работать во Франции как художник, совершенно свободно, без всяких ограничений, принимать самостоятельно решения, какой быть скульптуре или тому же монументу, и приходил в ярость, когда Бецкой навязывал ему какие-то свои идеи. Никто иной не мог быть им судьёю кроме императрицы. Как рассказывал Юрий Фёдорович, со слов близких ко двору людей, она приняла Фальконета поначалу весьма любезно, поскольку был он рекомендован ей лично Дидеротом, бывшим с ним в большой дружбе. Ну, а потом государыня охладела к нему, стала только переписываться с ним, отшучивалась небрежно, совершенно не вникая в ссоры двух гигантов: она была занята совсем другими делами – то чума в Москве, то война со шведами, то Пугачёвский бунт… Да и бесконечное нытьё и жалобы скульптора, видимо, ей изрядно надоели. По городу ходила её любимая поговорка, которую она говаривала в подобных случаях: «Не прав медведь, что корову съел, но не права и корова, что в лес забрела». Но, так или иначе, Большая модель монумента, наконец, была готова.

Однажды поздним вечером Николай буквально ворвался ко мне в комнату. В руках он держал газету «Петербургские ведомости», победно размахивая ею над своей головой.

– Смотри, Карлуша, что здесь написано! – И прочитал внятно, выделяя каждое слово. –«19 мая с 11 часов до 2-х и после обеда с 6-ти до 8-ми часов вечера и впредь две недели показываема будет модель монумента Петру Великому…».

Капризный и вздорный характер Фальконета нисколько не смущал Николая: он по-прежнему бредил знакомством с ним. Надо знать, что мой друг обладал удивительным качеством привлекать к себе людей. В молодости, кто бы ни познакомился с ним, непременно попадал под его обаяние и старался держаться к нему поближе. А уж если сам Николай угадывал в новом знакомце человека неординарного, талантливого, в чём бы то ни было, тот сразу и на долгие годы попадал в круг его самых близких друзей. Такой уж был Николай Александрович Львов.

Мы не сразу отправились на осмотр Большой модели – были неотложные дела и у Юрия Фёдоровича, и у Николая проходили экзамены в полковой школе. Что до меня – то мы с дядей Гансом заранее договорились, что я отправлюсь в портретолитейную мастерскую Фальконета только вместе с ними. Юрий Фёдорович нисколько не возражал против моей компании, а Николай только и строил планы о том, как мы вместе посетим мастерскую ваятеля. Дядя Ганс не меньше нашего мечтал увидеть модель будущей статуи, и собирался непременно посетить показ, только несколько позднее, вместе со своими многочисленными друзьями. А я, конечно, в это время должен буду заменить его на кухне.

Наконец, мы сели в Соймоновский экипаж и поехали туда, куда стремился в последние дни весь город. Петербург буквально бурлил впечатлениями – кто-то ругал невезучего скульптора, кто-то возносил его до небес, но нам нужно было иметь собственное мнение, и Николай не слишком доверял отзывам своих знакомых. Нас ждало немало препятствий ещё при подъезде к портретолитейному дому. Все ближайшие переулки и улицы были буквально забиты колясками и экипажами. Какой-то знатный вельможа попытался подъехать цугом с шестернёй лошадей, но, сколько его форейторы ни кричали своё знаменитое «Пади! Пади!», разгоняя прочий народ, на их истошные вопли никто не обращал внимания. Вельможа, ругаясь, с трудом выполз из огромной кареты с восемью гранёнными стёклами на окошках, задёрнутых бархатными занавесками. Вслед за ним буквально выпала на руки лакея, соскочившего с запяток кареты, видимо, его жена.

Крепко вцепившись друг в друга, они стали протискиваться сквозь строй карет и экипажей. Зрелище было преуморительное, и Николай еле сдерживал смех. Нам тоже оказалось непросто пробиться к дверям мастерской. Но мы не только пробились, мы даже смогли втиснуться в узкие двери, пропустив большую группу выходящих навстречу зрителей. А в мастерской неожиданно оказалось достаточно свободно, только душно, несмотря на прохладу майского пасмурного дня. Мы вошли и остолбенели. Прямо перед нашими глазами верхом на коне восседал огромный император Пётр. Одет он был совсем неожиданно – в римскую тогу. Коня я сразу не разглядел, но после, отойдя подальше вглубь мастерской, понял, как великолепно, как точно он вылеплен. Увиденное так нас с Николаем потрясло, что мы замерли в неподвижности, не в силах отвести глаз. Нас толкали то спереди, то сзади, но мы стояли и смотрели, пока Юрий Фёдорович не указал нам одними глазами на ничем непримечательного человека, стоящего совсем рядом с нами, в самом тёмном углу мастерской.

– Это Фальконет…

Я незаметно покосился, пытаясь рассмотреть скульптора. Он был невысокого роста, довольно неказист, выглядел не праздничным, а довольно подавленным, что меня очень удивило.

– Дядюшка! – Взмолился Николай. – Вы обещали меня представить…

– Ну, что же… – Подумав мгновение, произнёс Юрий Фёдорович. – Подойдём к нему… Но ты видишь – он не в духе… Не огорчайся, ежели что…

Они подошли к ваятелю. Я, конечно, остался в стороне, но достаточно близко, чтобы слышать их разговор. Говорили они по-французски, но я, быть может, и не блистал произношением, но речь других на этом языке понимал достаточно хорошо.

Фальконет несказанно обрадовался Соймонову, который тут же представил ему своего племянника. Ваятель только слегка кивнул Николаю, сиявшего обаятельной улыбкой, и тут же начал жаловаться Юрию Фёдоровичу, едва сдерживая слёзы…

– Мсьё Соймонов, Вы представить не можете, что мне приходится сейчас выдерживать!

– Что случилось, дорогой профессор Фальконет?

– Никогда меня не жаловали дураки с подлецами… Я не сказывал вам при последней встрече, какую бумагу мне прислал Бецкой? Он велел статую расположить так, чтобы один глаз императора зрил на Адмиралтейство, а другой – на здание Двенадцати коллегий…

Дядя с племянником не выдержали и рассмеялись.

– Насколько мне известно, царь косоглазием не страдал. – Покачал головой Юрий Фёдорович. – Это Иван Иваныч неудачно свою мысль выразил.

– Но это ещё не всё… – Всхлипнул несчастный Фальконет. – Мне вчера пришлось такую безобразную сцену выдержать…Здесь накануне был некто Яковлев, я даже не представляю, кто он таков… Он произнёс такую мерзкую речь перед всеми зрителями, которые были тогда в мастерской… Нет таких гадостей, которых бы он не наговорил про статую. И головной убор у императора не тот, и усы, которые тот носил всю жизнь, не нужны вовсе… Он говорил, что мою работу поносят во всех петербургских домах, и что меня спасает только покровительство императрицы…

– Я знаю этого Яковлева… – Сердито произнёс Николай. – Это известный негодяй, в Петербурге его зовут «Мсьё скандал». Где бы он ни появился – везде возникают какие-то мерзкие истории… Это человек до того презренный, что недавно был выключен со службы. Он не стоит Вашего внимания, профессор Фальконет. Статуя великолепна. Она просто поражает своим величием и красотой!

– Успокойтесь, мой дорогой… – Подхватил Юрий Фёдорович. – Что для вас мнение какого-то невежды! Наши общие друзья в Академии художеств очень высоко оценили вашу работу. А ваш любимец художник Дмитрий Левицкий говорил, что он так был потрясён зрелищем монумента, что несколько ночей спать не мог!

Лицо Фальконета просветлело. Поняв, что на душе у скульптора полегчало, я отошёл в глубину мастерской, чтобы получше оглядеть монумент. Я – только простой обыватель, и судить о скульптуре не имею никакого права. Вы, любезный мой читатель, можете лицезреть её каждодневно и иметь собственное мнение по её поводу. Ну, а в тот момент мне, как человеку любознательному от природы, очень хотелось узнать мнение зрителей, которые, как и я, впервые разглядывали будущий монумент, обходя его по кругу. Но мне, видимо, очень не повезло, поскольку слышал я вокруг разговоры далёкие от искусства. Очевидно, персоны эти посетили демонстрацию Большой модели монумента больше из любопытства, или даже из моды.

– Я, матушка, сколько раз говаривал тебе, что нельзя с утра столько жирного кушать! – Доносилось до меня, с одной стороны. – Оттого и бурлит так громко в животе, что много жирного с утра ешь.

– А князь Куракин-то, гляди, мой друг, цугом прикатил… – Слышал я голос за своей спиной. – И как он теперь с князем Репниным да с Бибиковыми разъезжаться будет? Не опоздать бы поглядеть!

Я вздохнул, поняв, откуда у Фальконета такое мрачное настроение. Мне стало его бесконечно жаль. Обойдя модель ещё раз, я выбрался на улицу. Дядя с племянником появились не раньше, чем прошло ещё полчаса.

На обратном пути, в экипаже, подпрыгнув на очередном ухабе, Николай спросил у дяди.

– Вы, действительно, близко знакомы с Левицким?

– А почему тебя это так удивляет? – Пожал плечами Юрий Фёдорович. – Я со многими художниками знаком.

– Многие – это не Левицкий… – Вздохнул Николай. – Я был на академической выставке… Левицкий – новичок, а там выставлялись такие знаменитости! И вдруг именно у Левицкого – первое место за лучшую картину по совершенству формы и высокую по своей духовной наполненности. Я пока живопись только сердцем чувствую, но так хочется разобраться во всех тонкостях!

Помолчали. Потом Юрий Фёдорович с улыбкой посмотрел на племянника.

– Ты, Николенька, конечно, хочешь познакомиться с Левицким…

Николай встрепенулся.

–Да, да, дядюшка! Непременно! При первом для вас удобном случае!

– Он скоро представится, друг мой! Ведь у меня именины на следующей неделе. А Дмитрий – первый из приглашённых. Вот и познакомитесь! А тебе, Карлуша, и Гансу работы в тот день будет невпроворот, надеюсь, вы очередной раз будете на высоте.

–Да уж мы постараемся не опозориться, Юрий Фёдорович! Применим всё своё умение! А вы какой именинный пирог предпочитаете – шестигранный или восьмигранный?

Юрий Фёдорович засмеялся.

–Да уж восьмигранный, будь любезен испеки. И обязательно свой знаменитый баумкухен, к нему все мои друзья с особой нежностью относятся. Впрочем, мы с тобой и с Гансом нынче же вечером все блюда обсудим, какие готовить и когда на стол подавать.

Блюда на именинный стол мы с дядей Гансом готовили целых два дня. Кажется, всё у нас получилось – и хозяин, и гости остались довольны. Я, конечно, гостей не видел. До них ли мне было! Хотя о Левицком нет-нет и вспоминал. Уже после разъезда гостей, когда я буквально приполз в свою комнату, изнемогая от усталости, и свалился в постель, почти не раздеваясь, ко мне постучался Николай. Была уже глухая ночь, но он был радостно возбуждён, и ему не терпелось поделиться со мной своими впечатлениями.

– Так ты познакомился с Левицким? – Спросил я, еле ворочая языком.

– Познакомился! Это не то слово, Карлуша! – Он со всего размаха плюхнулся в кресло, и я с тоской подумал, что в ближайший час я заснуть не смогу. – Я не только познакомился… Я подружился с ним! Это такой человек, такой человек! Да знаешь ли… Дмитрий согласился давать мне уроки рисования! Оказывается, он совсем недавно купил дом совсем рядом с нами, у него там прекрасная мастерская. Ты представляешь, он о плате за эти уроки даже слушать не захотел»!

– Уроки? – Вяло переспросил я. – Ты хочешь стать художником?

– Я не хочу становиться живописцем, но я хочу понимать тонкости этого ремесла…

– А зачем это тебе?

– Господи, Карл! Неужели я должен тебе это объяснять! Я хочу знать всё! Хочу знать, как творит художник, как поэт складывает стихи, как композитор сочиняет музыку, как играет на сцене актёр… Я всё хочу знать! И, может быть, когда-нибудь мне пригодится умение рисовать, и я сам напишу хорошие стихи или музыку…

Эти его слова я уже слышал сквозь сон.

Я окончательно уснул под звук голоса своего друга, и не слышал, когда он ушёл. Впрочем, Николай нисколько не обиделся и на следующий день болтал со мной беспечно о всяких пустяках.

Много позднее, поумнев и получив достаточное образование, я начал понимать необыкновенную одарённость своего друга. Не было на свете искусства, к которому он был бы равнодушен. Его занимало всё, всё возбуждало его ум и разгорячало сердце. Он любил и стихотворство, и театр, и живопись, и музыку, и архитектуру, и механику… Казалось, что время за ним не поспевало.

Едва Николай и Левицкий познакомились, как стали буквально неразлучны, хотя разница в годах у них была изрядная: Левицкий был старше более, чем на десять лет.

Их преданная дружба и недолгие уроки живописи через несколько лет вылились в прекрасный миниатюрный портрет Николая, написанный этим мастером. Когда я впервые увидел своего друга на холсте, я просто остолбенел. Вы, мои любезные читатели, прекрасно понимаете, что я хоть и видел в домах Львовых и Соймоновых различные портреты, но то были изображения давних их предков, порой писанных, как я позднее понял, достаточно неумело. А с этого портрета Николая кисти Левицкого на меня глядел живой мой друг, которого я знал с детства. Это был именно его весёлый, лукавый и в то же время острый проницательный взгляд. Он не только смотрел с портрета прямо к вам в душу, но и обещал вам дружбу, самую искреннюю и преданную. Портрет этот все друзья Николая хвалили и подшучивали, что на портрете он изображён слишком умным. Николай немедля откликнулся на эти обвинения вот такой эпиграммой

.

«К моему портрету, писанному господином Левицким.

Скажите, что умен так Львов изображен?

В него искусством ум Левицкого вложен».

Ну, а моё личное знакомство с Левицким состоялось довольно скоро и самым неожиданным образом.

Буквально через несколько дней после именин Юрия Фёдоровича за мной на кухню пришёл лакей и сообщил, что хозяин вызывает меня к себе в кабинет. Мы с дядей Гансом недоумённо переглянулись. Я сказал лакею, что приду, не мешкая, как только приведу себя в порядок. Быстро переодевшись в своей комнате, я поднялся наверх и постучал в дверь кабинета Юрия Фёдоровича. Услышав его голос с приглашением войти, я переступил порог. Наш хозяин был не один. Свободно расположившись в кресле, мне приветливо улыбался его гость. Был он лет тридцати пяти, худощав, с тонким, ничем не выделяющимся лицом. Окинув меня мгновенным оценивающим взглядом, он отвёл глаза.

– Это, Карлуша, мой друг – известный наш живописец Дмитрий Григорьевич Левицкий…

Гость сделал было протестующий жест. Но Юрий Фёдорович повторил.

– Конечно, ты – известный художник, Дмитрий! Так вот, Карл… Дмитрий Григорьевич недавно купил дом по соседству с нами, хороший дом, ничего не скажешь… И хочет собрать своих друзей отметить это важное событие. Это будет изысканное общество, и довольно многочисленное. Повар у Дмитрия Григорьевича вполне достойный, я его кушанья с большим удовольствием вкушал. А вот с кондитером – проблема. Просит Дмитрий Григорьевич направить тебя в помощь. На моих именинах ты всех порадовал своей выпечкой. Ну, что ты на это скажешь?

Я, конечно, растерялся от неожиданности, но предложение было для меня вполне лестное, о чём я и сказал хозяину и его гостю. Они заулыбались, вполне удовлетворённые моим ответом. Мы поговорили ещё недолго, уточнив дату и время, когда мне нужно будет появиться на кухне Левицкого.

К дяде Гансу я возвратился почти вприпрыжку. Он расчувствовался, обнял меня и поздравил с первым моим выходом на самостоятельную работу.

Так началась наша дружба с Левицким, которая продолжалась долгие годы. Как говорят, «боевое крещение» моё на празднике в его доме прошло весьма достойно, все меня хвалили от души – и сам Дмитрий Григорьевич, и Юрий Фёдорович, и Николай, присутствующий на этом вечере, конечно, комплиментов не жалел. И добавлю без ложной скромности: именно с этого дня стал я довольно часто отлучаться из дома по просьбе Юрия Фёдоровича, чтобы порадовать вкусной выпечкой гостей то одного его друга, то другого. Конечно, первое время я смущался, да и местные повара встречали меня без особой радости, видя во мне соперника, но вскоре я стал им достаточно знакомым, ни на что лишнее не претендовал, и каждый из нас занимался своим делом: они приготовлением закусок, первых и вторых блюд, а я – кондитерскими изделиями.

Ну, а с Левицким я особенно сблизился, когда он начал писать портреты смолянок. А почему это произошло – о том будет идти речь позднее.

Итак, Николай окончил своё обучение в школе, приступил к своим офицерским обязанностям, но усердных занятий не прекращал. Усвоенные знания пытался передать мне. Ну, а я скучал и отвлекался, думая о своём. Однажды, когда я ответил на какой-то его вопрос совершенно невпопад, он нахмурился и сказал довольно жёстко.

– Я понимаю, Карл, что многое из того, что я тебе сейчас втолковываю, в твоей жизни мало пригодится и потому совершенно тебе неинтересно. Но ты мне – очень близкий человек, почти что родственник, и своим друзьям я тебя представляю, как друга. И я совсем не хочу, чтобы люди, которые меня окружают, считали тебя Торжковским медведем, никогда не покидавшего деревенской поварни.

Мне стало стыдно. Я извинился, даже польщённый таким выступлением Николая, и впредь изо всех сил старался вникнуть в смысл его уроков.

В полк Николай уходил очень рано, часам к шести. Я вставал ещё раньше, чтобы приготовить ему завтрак и накормить. У него появились интересные друзья, с которыми он потом был связан всю оставшуюся жизнь. Конечно, я тоже познакомился с ними.

Случилось так, что Юрий Фёдорович, получив отпуск в Конторе строений, надолго уехал из Петербурга. С большими предосторожностями повёз он свою жену на последних сроках беременности в Москву, где она должна была находиться до самых родов под присмотром проживающей там своей матушки. Не терпелось Юрию Фёдоровичу повидаться и со старым своим батюшкой и сестрицей. Старший брат его Михаил Фёдорович к тому же только что получил очередную должность в Петербурге и надо было ему помочь с возвращением в столицу. Так вот Николай на это время остался в доме за хозяина. Несмотря на занятость, он отнёсся к этому со всей ответственностью. Со слугами он всегда держался довольно строго, а теперь внимательно следил, чтобы установленный в доме порядок ни в чём не нарушался. Лакеи и горничные его даже побаивались.

Но теперь по вечерам у него собирались друзья и засиживались далеко за полночь. А поскольку компания эта была молодая, и всегда полуголодная, то Николай поручил мне позаботиться о том, чтобы чай и лёгкие закуски были всегда наготове. И я завёл такой порядок, что к определённому часу буфетчик накрывал чайный стол в его комнате и приносил свежую выпечку и вошедшие в моду бутерброды. Потом буфетчик уходил. А я оставался, чтобы каждому желающему вовремя подлить чаю или предложить вкусную шанежку. Когда это произошло в первый раз, друзья Николая в мою сторону даже глаз не повели – зачем обращать внимания на какого-то слугу! Но Николай твёрдо произнёс, такое, что все замерли и с недоумением смотрели то на него, то на меня. Он сказал:

– Господа, хочу вам представить друга детства моего, очень мне близкого человека, и при том – великолепного кондитера, в чём вы сегодня же убедитесь, Карла Кальба. Мы с ним редко разлучаемся, и потому вы будете часто видеть его в моём обществе.

Я, кажется, сильно покраснел и смутился, но тут же взял себя в руки и сдержанно поклонился. Конечно, были сначала и удивлённые, и недоумевающие взгляды, слишком неожиданным был этот пассаж Николая, но поскольку я, не покидая комнаты, скромно располагался у окна, и поднимался с места только для того, чтобы налить кому-нибудь чаю, то к моему молчаливому присутствию все скоро привыкли. Конечно, наши отношения с Николаем – дело особенное, но новые его друзья, узнав Львова поближе, поняли, что не только ко мне у него было такое дружеское расположение: всю свою жизнь угадывая в простых людях особенно одарённых, он приближал к себе многих из них, и был с ними на короткой ноге долгие годы без всякого панибратства.

Итак, у них составился кружок. Самых близких к нему людей я быстро узнал. Пять месяцев кряду они выпускали рукописный журнал. Я читал эти журналы с большим интересом. В них молодые люди упражнялись в прозе и стихосложении, а также пробовали делать какие-то переводы. Я, конечно, не литературный критик, а в те годы был одного возраста с издателями, хорошо их знал и от того мне нравилось абсолютно всё, что там писалось. Но готовя эти записки, я перелистал заново все эти журналы. Слава Богу, они бережно хранились мною и моими домочадцами все эти годы. Теперь глазами пожилого человека, весьма осведомлённого в литературе, я понимаю, что опыты Львова были в те годы достаточно робкими, хотя к тому времени он уже достаточно уверенно владел французским и итальянским языками.

Однажды на мой праздный вопрос, чем он нынче занимался на службе, Николай, засмеявшись, ответил вот таким каламбуром (он был позже размещён в названном рукописном журнале):

« Итак, сегодня день немало я трудился:

На острове я был, в полку теперь явился.

И в школе пошалил, ландшафтик сделал я;

Харламова побил; праздна ль рука моя?

Я Сумарокова сегодня ж посетил,

что каменным избам фасад мне начертил.

И Навакщенову велел портрет отдать.

У Ермолаева что брал я срисовать…»

Я, конечно, понял только одно: день Николая был сегодня непраздным. Увидев моё изумлённое лицо, он, с улыбкой, попытался мне кое-что объяснить. Несколько дней назад в полку брал он у кого-то портрет Ермолаева, чтобы его «срисовать», что некто Сумароков чертил ему фасад каменных изб (бог знает, зачем они ему понадобились), и что его интересует какой-то «ландшафтик».

Услышав от друга про «ландшафтик», я подробно расспросил о нём Николая. Занявшись серьёзно изготовлением кондитерских изделий на кухне у Соймоновых, я всё чаще приставал к дяде Гансу с вопросами о сооружении всяких архитектурных строений из тортов и мороженного. Дядя Ганс только плечами пожимал – он никогда не занимался ни рисованием, ни черчением, а всяческое понятие об архитектуре у него вообще отсутствовало. Я воспользовался моментом и пристал к своему другу с нижайшей просьбой взять меня в ученики хотя бы по черчению, и составить для меня самый малый словарь архитектурных терминов и названий в надежде, что когда-нибудь он меня всё же просветит и в этой части.

Николай поначалу страшно удивился моему неожиданному любопытству в такой для меня отдалённой области. Я ожидал от него обычной иронии и насмешек, но, поняв, в чём дело, он отнёсся к моей просьбе на удивление серьёзно и пообещал о ней не забывать и находить иногда, хотя бы несколько минут для моего образования. К сожалению, кружок издателей рукописного журнала по какой-то причине распался. Николай не распространялся по этому поводу. Из отдельных его слов понял я только, что кто-то написал на него весьма злую эпиграмму. Николай не преминул ответить «сатирой». Ну, и рассорились, разошлись авторы рукописного журнала. Но, как говорится, свято место пусто не бывает. В круг Львова попадали весьма одарённые и талантливые люди, которые становились его друзьями не только на долгие годы, но и на всю жизнь. Несколько позже описанного времени ближайшим другом Николая, а впоследствии и его родственником, стал Василий Капнист, которого вы, любезные мои читатели, нынче знаете, как знаменитого поэта и драматурга. Он сразу полюбился всем: остроумный, приветливый со всеми, веселый. И, хотя он свободно владел французским и немецким языками, но говорил больше по-украински, на своём родном языке. Я очень хорошо помню его молодым: худощавый, среднего роста, с приятным лицом и насмешливой улыбкой. Зимой приехали из Москвы братья Соймоновы. Михаил Фёдорович назначен был императрицей президентом Берг-коллегии, ведавшей всеми горными делами государства – большего знатока в горном деле во всей России было не сыскать. Это назначение Михаил Фёдорович принял с большой ответственностью. Он убедил Екатерину в неотложности создания специальной школы для горных инженеров. И довольно быстро создал эту школу, причём самолично отбирал для неё первых учеников из лучших студентов Московского университета. Прибавьте к сказанному, что человеком он был очень приветливым и радушным, имел много друзей и прочные связи при дворе. А самое главное – принял Николая как родного сына, о чём тот никогда не забывал. Именно Михаил Фёдорович разжёг его интерес к организации горного дела, который позже вылился у Львова в идею добычи отечественного угля, разработки угольных копий. Конечно, конечно, эти попытки закончились неудачно и, может быть, даже трагически, но на это, как говорится, была Божья воля…