По рельсам судьбы

– Батюшка! Да, как же так?! – голос девушки едва не сорвался в крик. – Ты же уже обещал! Звать хотел на сговор! – Она вдруг резко отвернулась и отошла в тёмный угол. Отец грозно поднялся во весь свой богатырский рост и твёрдо сказал, как отрезал:

– Пойдёшь! Вот тебе мое последнее слово. Жених! Назначай день!

Обратно ехали молча, кони шагом везли сани по выпавшей пороше, а как почуяли дом, побежали резвее. Во дворе Андрей с трудом выпростал ноги из-под стеганой полости, бросил вожжи конюху и побрел в подклеть[9 - Подклеть – первый нежилой этаж рубленного дома] – никого не хотел ни видеть, ни слышать. Не знал он, ворочаясь на лежанке без сна, что в недалёких Лужках его теперешняя невеста рыдала от горя из-за неизбежной разлуки с любимым. Друг сердечный её рос сиротой. Сговорились, что пойдет он к ним в дом примаком[10 - Примак – приемный зять], и свадьбу назначили после Рождества. Но отец теперь вдруг всё переиначил и сурово пригрозил ей: заартачится – выпорет на конюшне вожжами. Мать обнимала и со слезами уговаривала: «Доченька, в такую богатую семью пойдешь! Будешь хозяйкой! Белый хлеб будешь есть каждый день и маслом заедать! От нужды нашей будет тебе избавленье! Слезами-то горю не поможешь!» На том и порешили – играть свадьбу.

Глава 5

В раскрытых створах ворот била копытами тройка горячих коней, запряжённая в нарядные сани. Свадебный поезд[11 - Свадебный поезд – свадебная процессия], состоящий из трех упряжек, украшенный яркими лентами и бубенцами, уже готов был сорваться с места, и унестись по свежему снегу, но тут на крыльцо выскочил отец жениха. «Андрей! Доху-то[12 - Доха – полушубок] забыл! Заморозишь невесту!» С этими словами он кинул на руки Андрею белый полушубок и цветастую шаль. Кони рванули с места и, оглашая округу перезвоном бубенцов, понеслись к дому невесты.

В окружении многочисленной родни по направлению к церкви важно вышагивал Евдоким Михайлович под руку с женой. Над крышами деревни гудел и переливался колокольный звон. Желающих поглазеть на венчание в маленькую церквушку невозможно было вместить: всем хотелось рассмотреть невесту самого богатого в деревне жениха. Та вошла в церковь тихо, под руку с отцом, не поднимая глаз и не открывая лица, прикрытого поверх кокошника белым прозрачным свадебным платком. На ней была юбка из светлого кашемира и новые нарядные сапожки. На груди по белой кофте с длинными рукавами струились нитки монисто[13 - Монисто – ожерелье] из мелкого речного жемчуга, а плечи покрывала гарусная[14 - Гарусная шаль – шаль из старинной шерстяной пряжи с мелким печатным узором] шаль. Андрей привез Варе этот наряд накануне свадьбы, как и подарки её родителям, но она так и не вышла к нему из горницы, сказав, что ей нездоровится. Теперь на венчании, когда молодые стояли рядом, а дружка с дружкой держали над их головами венцы, Варя смотрела только на священника. Но вот хор певчих запел «Благословляю брак сей…», а батюшка, трижды обведя их вокруг алтаря, предложил жениху поцеловать невесту. Андрей повернулся к Варе, но она засмущалась и залилась таким алым румянцем, так низко опустила голову, что Андрею ничего не оставалось, как просто поцеловать её в лоб. Вскоре вся процессия направилась к выходу из церкви. Не так Андрей представлял свою свадьбу, отчего было ему особенно горько. И, только подъезжая к дому, он понял, с каким размахом затеял празднество Евдоким Михайлович. „А как же иначе?!“ – говорил его отец людям. – Ведь единственный сын женится! Неужто я в грязь лицом ударю?»

Взлетали в небо белые мохноногие турманы[15 - Турман – порода голубей], над головами молодых друзья и подружки бросали горстями пшеницу, просо и хмель, а бабушка Чиричиха, вместо родной матери вышла встречать жениха и невесту пышным свадебным караваем. Совсем чуточку отломила Варя от его румяного бока, а когда Андрей сильной рукой потянул к себе кусок, расписная солонка, стоявшая на самой верхушке каравая, вдруг накренилась, упала, да и покатилась по красному самотканому половику, оставляя за собой широкую полосу соли. Раздалось дружное «Ох!», и среди гостей воцарилась полная тишина. Несколько минут все, не отрываясь, оторопело смотрели на соляную дорожку: вот ведь какая напасть – рассыпать соль на своей свадьбе! Что может быть хуже? Но Евдоким Михайлович не растерялся, подхватил молодых под руки и повёл в дом. На крыльце их с поклоном встретила мачеха Агафья и провела жениха и невесту к образа?м в Красном углу избы, а хозяин повернулся к гостям и радостно воскликнул: «Чего примолкли-приуныли? Негоже нам на всякую безделицу рот разевать да охать! И что с того, что соль просыпалась? Всё это – бабкины сказки! Праздник у нас! Сын женится! Прошу, гости дорогие, к столу!»

Молодых усадили на скамью в простенке, во главе богато накрытого стола в центре большой горницы. На белой полотняной скатерти уже красовались жареные гуси и молочные поросята с кашей, стояли глиняные блюда с говяжьим студнем. Посреди стола в большой деревянной миске белой горой светилась квашеная капуста, украшенная мочеными яблоками и алой клюквой. Пока многочисленные гости рассаживались, на стол выставляли горячие, прямо из печи, мясные кулебяки, курники, пироги с грибами, капустой и рыбой, а также множество всяких заедок[16 - Заедки – закуски] и разносолов, жареных щук, в полстола длиной, и сковороды карасей в сметане. Перед молодыми красовался на фаянсовой тарелке любимый Андреем заварной калач, украшенный разноцветными сахарными леденцами. Подвыпившие гости вовсю шумели и веселились. Невеселы были только жених с невестой. И если Андрей ещё старался глядеть молодцом, то Варя не поднимала глаз из-под свадебного белого платка, который закрывал ей половину лица. Но по обычаю невесте и полагалось сидеть на своей свадьбе, скромно потупившись, и ничего не есть и не пить.

Первым поздравить молодых поднялся отец невесты. Держа в вытянутой руке стопку зеленоватого стекла, Дмитрий Афанасьевич сдержанно улыбнулся. Поздравил немногословно и также серьезно сказал: «Горько!».

«Го-о-о-рько!» – хором закричали гости, и Андрей, наклонившись к невесте и приподняв ее фату, увидел полные слёз Варины глаза. «Да уж, действительно „горько“, – подумал он, едва поцеловав её сомкнутые губы. – И что я, дурачина такой, послушал матушку? Надо было ещё годок подождать, – глядишь, встретил бы девушку, которой пришёлся бы я по сердцу».

Тут дружка Петро? ткнул его локтем в бок и шепнул:

– Андрюха, чего заскучал? Будто и не на свадьбе гуляем, а поминки справляем! Давай-ка выпьем! – И налил себе очередную рюмку водки. – А ты хоть знаешь, где вам постелю-то постелили? Мамка моя говорила – три перины да ворох подушек на сенник понесли! Прямо как господам каким! Так что ты скучай-скучай, да не подкачай!“ Сказав это, Петруха, уже успевший изрядно выпить, громко захохотал и, понизив голос, добавил: – А то ведь завтра поутру пойдёте с молодой женой на поклон к родителям… с простынёй, чтоб все посмотрели, каков ты молодец! – он хитро взглянул на Андрея и тихо спросила: „А уверен ли ты, Андрюша, что жена твоя – девица?

Андрей с укором поглядел на друга.

– Да тише ты! – зашептал он. – Нет, ничего я не знаю! А ты-то что знаешь?

– Сам слыхал, как моя мать с твоей мачехой об этом на лавке шушукались. Говорили, что не любый ты ей – силой под венец повёл. А ещё, что суженый был у неё. Так может она… того… Уже и… Сперва бы разузнал, а потом и женился, а то не успел засватать, и скорее под венец!

Андрей в ярости сжал кулаки.

– Что ты брешешь?! Да как поганый твой язык повернулся?! – Он попытался говорить совсем тихо, чтобы Варя не услышала. – Никакой ты мне не друг после этого! Проваливай отсель[17 - Отсель – отсюда (устар.)]!

– А я что? Я так… к слову! Прости пьяного дурака! – дружка пытался оправдаться, цепляясь за рукав Андреевой рубахи, но тот уже не слушал его.

Подхватив со стола миску с пирогами, он взял Варю за руку и шёпотом позвал ее:

– Пойдем отсюда!

Кровать им была поставлена в сеннике. Там было нетоплено, но горели свечи, и около постели, на лавке стоял жбан с квасом. Андрей заложил тяжёлую дверь на засов.

– Варя, ты не бойся меня! Я не злой! Слова плохого от меня не услышишь! Очень ты мне по сердцу, Варя! Никому я тебя в обиду не дам!

– Чего мне тебя бояться? – вдруг сказала Варя. Андрей даже вздрогнул – так неожиданно смело прозвучал в тишине её голос.

– Услыхала я, о чём дружок твой бесстыжий говорил. Так знай – как пойдём утром-то к батюшке с матушкой, тебе тоже нечего бояться! – Варя взглянула ему прямо в лицо своими небесно-голубыми глазами и, переступив босыми ногами через свою сорочку, легла на другую сторону просторной постели.

«Да какой же я дурак!» – думал Андрей, выпрямившись под одеялом и глядя в тёмный потолок. – А она такая умница! Всё понимает, да только знать меня не хочет!» Он обнял подушку, зарывшись в неё головой, и закрыл глаза. Сердце так гулко колотилось в груди, что не унять! И тут он почувствовал, как мягкая Варина рука погладила волосы на его затылке. И услышал тихое – «Эх, горе ты моё!»

Глава 6

Шли дни, а молодая жена никак не хотела привыкать к мужу. Тенью ходила она по дому, молчаливая и печальная. Делала всё, что ей ни скажут, но глаз не поднимала, ни на кого не смотрела. Только иногда, усевшись у печки с пряжей или шитьем, с грустью следила за играми Андреевых младших сестрёнок, вспоминая своих сестру, мать и отца. Так сильно скучала она по отчему дому, что, едва дождавшись, когда все уснут, убегала во двор и горько плакала, уткнувшись лицом в старую материну шаль. Ни на какие Андреевы обновки и подарки не променяла бы она эту пахнущую домом шалёнку. А после пробиралась тихонько в избу, ложилась на самый краешек их с Андреем кровати, и, всхлипывая, засыпала. Не мил ей был ни этот богатый дом, ни Андреева семья, ни сам Андрюша, голубоглазый, ласковый и немногословный, муж её перед Богом и перед людьми.

Но, как говориться – не было бы счастья, да несчастье помогло. Однажды свёкр, отправившись в город, узнал, что по слухам Верховный правитель России – Колчак, объявил всеобщую мобилизацию. Об этом же кричали на всех перекрестках мальчишки, продававшие городскую газету. Обратно домой Евдоким Михайлович гнал коня, не жалея. Сердце его разрывалось при мысли о том, что придется послать единственного сына на смерть. «Белая армия! Колчак! Какие они такие хозяева мне, чтоб я отдал им своего сына родного? Они там, как волки грызутся! Вон говорят, в Борках, в логу?[18 - Лог – овраг (устар.)] туча народу порасстреляно! Ворон налетело тьма-тьмущая! Что ж им, извергам, ещё мало? Господи, спаси и помилуй!»

Бросив коня у коновязи и взбежав на крыльцо, Евдоким распахнул дверь в избу, да так, что чуть с петель её не сорвал. По его раскрасневшемуся лицу струился пот, мокрый чуб прилип ко лбу. Прямо с порога Евдоким закричал: «Андрей, Варвара! Собирайтесь! Надо Андрею тотчас схорониться – незачем ему под пули молодую жизнь подставлять, коли она только началась!»

За полчаса молодые управились со сборами. Раным-ранёхонько, тёмным утром посадил отец их в сани и увёз с чужих глаз долой. Вот так оказались они на заимке в глухом Серебряном бору, коротать свой «медовый месяц». Варя хозяйничала по дому: варила щи и пекла в русской печи хлеб да маменькины пампушки с чесноком. Андрей мастерил ей новую прялку – к свадьбе-то не успел! Время шло, стала Варюша поглядывать на Андрея ласковей, смеялась его неловким шуткам, рассказывала свои, девчачьи – про то, как телок сжевал однажды её новую, желтую, как цыплёнок, кофту. И про то, как, катаясь с подружками с горки, «укатала» нарядную юбку под ледянкой так, что стала та юбка будто твоё решето. Рассказчица Варя была знатная – даром, что грамоты не знала и читать-писать не умела. Андрей хохотал от души, а Варюша и сама смеялась заливисто, звонко. В тихие долгие вечера, заперев поплотнее ставни и запалив пучок лучин в све?тце[19 - Светец – подставка для лучин (устар.)], коротали они время под посвистывание самовара, и было им так уютно и хорошо вдвоем! Могли ли они тогда знать, что семейная их жизнь, начавшаяся для обоих так неожиданно, так нерадостно, будет началом долгой и нелегкой дороги длиной в пятьдесят семь лет.

Ноябрь тем временем лютовал во всю силу. Вдруг задули настоящие зимние метели, намело высоченные, до крыши, сугробы, и стало боязно молодожёнам одним в лесу. Ночами сквозь завывание вьюги нет-нет, да и прорывался голодный волчий вой. Молодые решили вернуться домой в деревню, несмотря на недовольство отца, который тут же спровадил Андрея на свою мельницу, подальше от любопытных глаз.

Дела на мельнице шли совсем худо: река почти совсем встала, а старый мельник Петрович не справлялся с помолом, не успевал ни есть, ни спать. Творилось что-то невообразимое: ночами везли крестьяне с окрестных деревень молоть пшеницу, ехали к мельнице осторожно, лесными тропами и окольными путями, ведь вокруг вовсю хозяйничало белое войско. Белогвардейцы, прискакав на взмыленных лошадях, в бурых от крови шинелях, хватали с саней мешки с мукой и требовали все больше и больше хлеба. Пока одни перетаскивали на подводы тяжелые мешки, другие стояли, подняв винтовки и целясь в людей. Крестьяне, потупившись, стискивали зубы, сжимали кулаки. Но делать было нечего – под дулами винтовок приходилось отдавать свой хлеб. Против оружия с голыми руками не попрёшь!

В воздухе висело тревожное предчувствие, что вот-вот должно случится нечто страшное. И вот однажды это случилось: снег у мельницы окрасился кровью! Однорукий Иван, Андреев сосед, преградил солдатам дорогу к своим саням. Сам он всю войну «с фрицами» прошёл. Правая рука его осталась на поле, где полегли все его товарищи. Вернулся он всего с год назад и, как мог, одной рукой пахал, сеял, поправлял дом, сараюшку для коровы сколачивал. Андрей с ребятами помогал ему и крышу перекрыть, и хлеб молотить. В Копыловке к герою войны селяне относились с большим уважением и иначе, как по имени-отчеству, не обращались. И вот, этот бывший солдат-инвалид решился воевать за свой с таким трудом выращенный хлеб.

– Не отдам! – кричал он, размахивая пустым рукавом перед лицом офицера, – Или мало я за матушку Россею крови пролил?! И что ж, теперича мои дети должны с голоду помирать?

Офицер холодно посмотрел на Ивана. На выцветшей гимнастерке крестьянина болталась медаль «За храбрость», которую он никогда не снимал. Офицер вынул из кобуры наган, взвел курок и жёстко сказал:

– Отойди, солдат! Ты послужил отечеству, и ещё послужи! Сейчас армии нужен хлеб! Не доводи до греха, отойди!

– Как же так, Ваше благородие? Стрелять? Моим детям тоже нужен хлеб! Четыре года я воевал, жена за это время двоих детишек схоронила, сынка старшего тоже… – Голос Ивана задрожал и вновь сорвался на крик: – Не отдам, сказал!

Из толпы крестьян раздались голоса:

– Неужто поднимется ваша рука в бывшего солдата стрелять?

Офицер, не сказав ни слова, поднял наган и хладнокровно выстрелил. Мужики повыпрыгивали из саней и кинулись к Ивану, но солдаты штыками преградили им путь. Погрузили к себе последние Ивановы мешки с мукой, и хлебный обоз тронулся в путь. А на снегу осталось лежать безжизненное тело бывшего русского солдата, который погиб в двух верстах от своего дома. Дома, из окошек которого выглядывали на дорогу и ждали отца трое его ребятишек. Они были первыми из тех, кто осиротел в деревне в то жестокое время, которое тогда ещё казалось людям совсем мирным. Ещё по деревенским дорогам Сибири не гуляла «костлявая» со своей косой, не вспыхнули ещё кровавые крестьянские бунты, не пришли ещё, размахивая красными флагами, страшные «продразвёрстки», обрекшие сотни тысяч детей на голод, сиротство и приюты беспризорных. Ещё не наматывали смертные вёрсты обозы и товарняки, везущие «раскулаченных» крестьян в глухую сибирскую тайгу и выжженные солнцем казахские степи. И всё это будет настоящей беспощадной войной! Войной не ради, а против своего народа! И не было в судьбе русского человека конца этой безрадостной, беспросветной жизни, неизменной столетьями. Жизни в полной рабской покорности, вымоленной под золочёными куполами церквей, где под благостное пение, не уставая, читали из Евангелия, что уж коли Бог терпел, так и нам, грешным – терпеть, терпеть, да не дотерпеть вовеки.

Глава 7

Воздух над мельничной крышей стал серым от крупных хлопьев снега, начало быстро смеркаться. Мужики, сняв шапки и картузы[20 - Картуз – фуражка (устар.)], долго стояли над безжизненным телом Ивана, а снег падал и падал на их склонённые головы. Наконец все разом очнулись и засобирались домой. Ивана положили на сани, укрыли рогожей и повезли его жене вместо смолотого хлеба.

Всю дорогу Андрей раздумывал над тем, что скажет вдове, как утешит. Когда въехали во двор, попытался он рассказать ей, что случилось, да она будто и не слышала его. Припав к окровавленной груди покойного и захлебываясь плачем, она проклинала тех, кто оставил её без мужа, а её бедных детей без отца. Чем утешить женщину, у которой на руках остались трое ребятишек, мал мала меньше? Какие слова сказать его старой матери, потерявшей сына? И без того небогатая семья лишилась своего кормильца, потому что белой армии нужен был хлеб!

Так тошно было на душе у Андрея, так муторно от тяжёлых дум, что, подъезжая к дому, он не заметил, как непривычно тихо было на их улице, а у соседей уже закрыты оконные ставни. Только во дворе деда Василия ему послышались женские причитания и плач, а где-то неподалёку остервенело захлёбывались лаем собаки. Андрей, не спеша, расседлал Каурку, завёл его в конюшню и задал ему корма. Вдруг в дверном проёме он увидел Варю.

– Ох, Варюша! Что ж ты на холод-то выскочила в одной кофтёнке? Застудишься ведь!

Но Варя молча обняла мужа и уткнулась лицом ему в грудь:

– Андрюша, беги скорее в избу! Да схоронись! Белые в станице! Говорят, всех ребят в солдаты забирают! Мы тебя уж заждались – всё боялись, как бы ты им в лапы ещё в дороге не попал! Поспешай! А я побегу, ворота и калитку на засов закрою.

Войдя в избу, Андрей даже не успел стянуть сапоги, как увидел в окно, что по двору следом за Варей идут трое в серых шинелях – офицер и два солдата. Уже в сенях офицер наклонился к Варе и прошептал:

– Знаю, красавица, что мужик твой здесь. Приехал только что. Не вздумаете прятать! Только хуже будет!

Едва Андрей метнулся в кухонный закуток, как тут же распахнулась дверь, и прапорщик с порога громко закричал Евдокиму Михайловичу: